ы, глубже проникаешь в человеческую сущность,  чем  при  виде  живых
людей и при чтении наших писаний.
   - Молодой человек, вы  оказываете  большую  честь  моему  искусству,  -
ответил Гойя. - Но от меня ведь, к сожалению, требуют, чтобы я _говорил_ с
доном Мануэлем, и тут мой всеобщий язык оказывается ни  при  чем.  -  Я  -
живописец, сеньоры, - сказал он, до неприличия повышая  голос.  -  Поймите
же, я - живописец, только живописец.
   Оставшись наедине с самим собой, он старался отмахнуться  от  тягостных
мыслей о  Ховельяносе  и  его  гостях.  Он  повторял  все  доводы  в  свое
оправдание, доводы были веские. "Oir, ver y  callar  -  слушай,  смотри  и
помалкивай"  -  вот,  пожалуй,  мудрейшая  из  множества   добрых   старых
поговорок.
   Но неприятное чувство не проходило.
   Хотелось выговориться, оправдаться  перед  кем-нибудь  из  близких.  Он
рассказал своему верному Агустину, что Ховельянос с компанией опять хотели
заставить его вмешаться в дела короля и что он, понятно, отказался.
   - Человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят  лет,
чтобы научиться держать язык за зубами,  -  заключил  Франсиско  несколько
натянуто.
   Агустин явно огорчился. По-видимому, он знал об этом.
   - Наоборот, guien calla, otorga - молчанье - знак согласия, -  возразил
он своим сиплым голосом.
   Гойя не ответил. Агустин принудил себя не кричать, а говорить спокойно.
   - Боюсь, Франчо,  что,  отгородившись  от  мира,  ты  и  в  собственном
хозяйстве скоро перестанешь разбираться.
   - Не болтай глупостей, - вспылил Франсиско. - Разве я стал хуже писать?
- Он постарался  овладеть  собой.  -  И  тогда  этот  твой  добродетельный
Ховельянос  внушает  мне   почтение   своей   прямолинейностью   и   своим
красноречием. Но чаще всего он мне смешон.

   Да! Смешон чудак, живущий
   В мире вечных идеалов,
   А не в нашем грешном мире.
   К сожалению, на свете
   Приспосабливаться надо.
   Вот в чем суть!
   "Ну что ж. Вы в этом
   Преуспели, дон Франсиско", -
   Агустин сказал ехидно.
   Но ответил Гойя: "Между
   Тем и этим миром нужно
   Отыскать дорогу. Верь мне:
   Я ее найду. Увидишь,
   Я найду ее, мой милый
   Агустин!"



8

   Гойя работал над своим жизнерадостным "Праздником Сан Исидро".  Работал
самозабвенно, радостно. И вдруг почувствовал, что он не один,  что  кто-то
находится, в мастерской.
   Да, кто-то вошел не постучавшись. Это  был  человек  в  одежде  нунция,
посланца священного судилища.
   - Благословен господь Иисус Христос, - сказал он.
   - Во веки веков, аминь, - ответил дон Франсиско.
   - Не откажите подтвердить, дон Франсиско, что  я  вручил  вам  послание
святейшей инквизиции, - очень учтиво сказал нунций.
   Он протянул бумажку, Гойя расписался. Нунций отдал послание.
   Гойя взял его и перекрестился.
   - Благословенна пресвятая дева, - сказал нунций.
   - Трижды благословенна, - ответил дон Франсиско, и посланный удалился.
   Гойя, сел, держа в руке  запечатанное  послание.  Последнее  время  шли
толки, что инквизиция собирается объявить приговор дону Пабло  Олавиде  не
публично, а на auto partikular - закрытом аутодафе, куда будут  приглашены
только избранные. Получить такое приглашение было и почетно и опасно,  оно
означало своего рода предостережение. Гойя не сомневался, что пакет в  его
руке содержит именно такого рода приглашение. Только теперь  он  полностью
ощутил весь ужас внезапного и бесшумного появления посланца.
   Долго сидел он на  стуле,  сгорбившись,  обессилев"  чувствуя  дрожь  в
коленях и все не решаясь вскрыть послание.
   Когда Франсиско рассказал Хосефе о приглашении, она страшно испугалась.
Значит, верно предсказывал ее брат - за безнравственный образ жизни Франчо
в конце концов прослыл еретиком. Должно быть,  не  столько  его  дружба  с
безбожниками, сколько  дерзко  выставляемая  напоказ  любовная  интрига  с
герцогиней  Альба  побудила  господ  инквизиторов  послать   это   грозное
приглашение.
   Плохо то, что ее Франчо и в самом деле еретик. А хуже  всего,  что  она
привязана к нему, как только человек может  быть  привязан  к  другому.  И
пусть инквизиция пытает ее, она никогда ни слова не скажет против? Франчо.
Она постаралась, чтобы лицо ее, замкнутое,  надменное,  столь  характерное
для семейства Байеу, осталось невозмутимым, и  только  еще  сильнее  сжала
губы.
   - Сохрани тебя пресвятая дева, Франчо, - сказала она, немного помолчав.
   Даже герцогиня Альба, когда он  сообщил  ей  о  приглашении,  не  могла
скрыть, как неприятно она поражена. Однако быстро овладела собой.
   - Вот видите, дон Франсиско, какое вы важное лицо, - сказала она.
   Великий инквизитор  Лоренсана  позвал  на  торжество  инквизиции  самых
почтенных и известных в государстве людей, в  том  числе  не  только  дона
Мигеля, Кабарруса, Ховельяноса, но даже самого дона Мануэля. Из  Рима  ему
настоятельно рекомендовали не устраивать для Олавиде публичного  аутодафе,
чтобы не раздражать правительство, однако придать обвинительному приговору
над еретиком широкую гласность. На этом основании он распорядился устроить
закрытое аутодафе "при открытых  дверях",  так,  чтобы,  невзирая  на  его
негласность, весь Мадрид участвовал в уничтожении еретика.  За  неделю  до
торжества конные служители  и  члены  трибунала  с  барабанами,  рогами  и
трубами объезжали город, и герольды объявляли народу, что  к  вящей  славе
господа бога и католической веры святейшая инквизиция устраивает в  церкви
Сан-Доминго  Эль  Реаль  закрытое  аутодафе  "при  открытых  дверях".  Все
верующие приглашаются лицезреть священное действо, ибо оно  приравнивается
к богослужению.
   Накануне  в  церковь  принесли  зеленый  крест  и   хоругвь   святейшей
инквизиции. Зеленый крест нес настоятель доминиканцев, по бокам шли монахи
с факелами и пели мизерере.
   На хоругви из тяжелой алой камки были золотым  вытканы  герб  короля  и
герб святейшей инквизиции - крест, меч и розга. Вслед  за  хоругвью  несли
гробы умерших и вырытых из могилы еретиков, которым  должны  были  вынести
приговор, а также  изображения  беглых.  Огромные  толпы  теснились  вдоль
мостовых и преклоняли колени перед хоругвью и зеленым крестом.
   На следующее утро, едва начало светать, как в  церкви  Сан-Доминго  Эль
Реаль собрались приглашенные:  министры,  генералы,  ректор  университета,
виднейшие писатели - словом, все высокопоставленные лица, подозреваемые  в
вольнодумстве; не явиться на такое торжество, получив приглашение, даже  в
случае болезни, было все равно, что признать себя еретиком.
   Далее, чтобы порадоваться победе, были приглашены  враги  Олавиде,  те,
кто способствовал его падению, - архиепископ  Гранадский  Деспиг,  епископ
Осмский, брат Ромуальд из  Фрейбурга,  воротилы  из  союза  скотоводов,  у
которых Олавиде отнял для своих поселений даровые пастбища.
   Все они, друзья и недруги, сидели на  большой  трибуне,  против  них  в
ожидании членов инквизиции пустовала вторая трибуна, над их головами висел
знаменитый образ святого Доминика; святой лежит  на  земле,  обессилев  от
умерщвления плоти, а  пресвятая  дева,  исполненная  сострадания,  вливает
струйку молока из своей груди ему в уста.
   Посреди церкви  был  сооружен  помост,  на  нем  стояли  гробы  умерших
еретиков, а к крестам, завешенным черным, были прибиты изображения  беглых
еретиков; второй помост дожидался живых еретиков.
   Снаружи,  между  тем,  приближалась  процессия  судей  и  преступников.
Возглавлял шествие Мурсийский кавалерийский полк, замыкала его африканская
конница, весь остальной гарнизон Мадрида был выстроен  цепью  вдоль  улиц.
Двумя длинными рядами  шествовали  судьи  инквизиции,  а  между  ними  шли
грешники.
   Духовенство церкви Сан-Доминго встречало  Великого  инквизитора  и  его
свиту  на  паперти.  Непосредственно  позади  Лоренсаны  шел  председатель
мадридского священного судилища доктор дон Хосе де  Кеведо,  а  также  три
почетных секретаря, все трое - гранды первого ранга, вслед за ними - шесть
действительных секретарей,  и  среди  них  аббат  дон  Дьего.  Как  только
процессия вошла в церковь, приглашенные опустились на  колени.  Когда  они
снова подняли головы, помост для живых  еретиков  был  заполнен.  Напротив
подмостков с мертвыми, тоже  у  подножья  завешенного  черным  креста,  на
низенькой скамье, сидели они, живые еретики.
   Их было четверо, облаченных в позорную  одежду  -  _санбенито_.  Мешком
висела на них грубая желтая рубаха с  черным  косым  крестом,  вокруг  шеи
болталась  пеньковая  веревка,  на   голову   была   нахлобучена   высокая
остроконечная шапка, босые ноги засунуты в грубые желтые тряпичные  туфли,
в руках они держали погашенные зеленые свечи.
   С глубоким волнением  смотрел  Гойя  на  осужденных  грешников,  на  их
позорные одежды, и  ему  припомнилось  то  санбенито,  которое  он  увидел
впервые еще мальчиком, ему тогда же объяснили, что означает  это  позорное
рубище. То было старинное  санбенито  с  намалеванными  на  нем  страшными
чертями, которые низвергали грешников в преисподнюю; сверху  было  указано
имя и преступление еретика, носившего его сто с лишним лет назад.
   Франсиско отчетливо вспомнил тот доходящий до сладострастия ужас, какой
он ощутил тогда, услышав, что и потомки этого еретика по сей день  изгнаны
из общины праведных.
   Одержимый безумной жалостью, он жадно  искал  лицо  Пабло  Олавиде,  но
надетые на еретиков санбенито и остроконечные шапки делали  всех  четверых
почти одинаковыми,  они  сидели  сгорбившись,  лица  у  всех  были  серые,
неживые, среди них как будто находилась одна  женщина,  однако  ее  нельзя
было отличить от мужчин.
   Франсиско обладал острой памятью на  лица,  он  ясно  представлял  себе
Пабло Олавиде таким, каким видел его много лет назад: это  был  худощавый,
изящный, подвижный человек с приветливым и умным-лицом. А теперь Франсиско
долго не мог решить, который из четверых Олавиде; собственного лица у него
уже не было - его стерли, уничтожили.
   На кафедру взошел  секретарь  и  прочел  слова  присяги;  повторяя  их,
присутствующие обязывались безоговорочно подчиняться святейшей  инквизиции
и неуклонно преследовать ересь. И все сказали  "аминь".  Затем  настоятель
доминиканцев произнес проповедь на текст: "Восстань, о господи, и  сотвори
свой суд"; речь его была краткой и яростной.
   - Священное судилище и помост с грешниками,  которые  обречены  принять
муки, - вещал он, - являют нам наглядный пример того, что всем нам суждено
претерпеть в день Страшного суда. Ужель, господи, вопрошают сомневающиеся,
нет у  тебя  иных  врагов,  кроме  иудеев,  мусульман  и  еретиков?  Разве
бессчетное множество других людей не оскорбляет повседневно твоей  святыни
греховными и преступными делами?  Все  так"  ответствует  господь,  но  те
прегрешения простительные, и я отпускаю, их.  Необоримо  претят  мне  лишь
иудеи, мусульмане и еретики, ибо они пятнают имя мое и славу  мою.  Это  и
хотел сказать Давид, когда призывал господа: "Отринь от себя кротость,  не
дай усыпить себя состраданию! Восстань, о господней сотвори свой суд!  Всю
силу гнева твоего обрушь на  язычников  и  неверных".  И  по  слову  этому
поступает ныне святейшая инквизиция.
   Затем стали зачитывать приговоры четырем еретикам. Оказалось, что Пабло
Олавиде присоединили к  людям  без  имени  и  положения,  вероятно,  желая
показать, что перед судом инквизиции высшие равны ничтожнейшим.
   Первым был, вызван Хосе Ортис, повар, ранее обучавшийся в  Паленсийской
семинарии. Он высказывал сомнения в чудодейственной силе образа  пречистой
девы дель Пилар. Еще он говорил, что самое худшее, чего он может опасаться
после смерти, - это быть  съеденным  псами.  Слова  о  псах  были  сочтены
незначительной ересью, ибо и  тела  мучеников  становились  добычей  псов,
хищных  птиц  и  даже  свиней.  Зато  в  первом  его  заявлении  усмотрели
святотатственное отрицание католического  догмата.  Приговор  гласил,  что
преступник будет публично проведен по всему городу  и  наказан  двумястами
ударами плети, после чего  его  надлежит  передать  светским  властям  для
отбытия пяти лет каторги.
   Затем была вызвана владелица книжной лавки Констансия  Родригес.  Среди
ее товара обнаружили семнадцать книг, находившихся  под  запретом,  причем
три из них были в переплетах с безобидными названиями, Кроме  обязательных
"побочных наказаний" - изгнания, конфискации имущества и так далее, -  она
была присуждена к наказанию стыдом  -  verguenza,  это  означало,  что  ее
проведут по  городу  обнаженной  до  пояса,  меж  тем  как  герольд  будет
объявлять ее вину и назначенную ей кару.
   Лиценциат Мануэль Санчес  Веласко  вел  в  приходе  церкви  Сан-Каэтано
богохульные речи, а именно; что святой, мол, ему ничем не поможет  и  тому
подобное. Он,  отделался  мягким  наказанием.  Ему  пожизненно  закрывался
доступ в Мадрид и возбранялось занимать видные должности  или  подвизаться
на каком-либо почетном поприще.
   Приговоры зачитывались  медленно,  с  подробнейшим  перечислением  всех
оснований и доказательств. Приглашенные скучали и волновались  в  ожидании
приговора Олавиде. И  все  же  не  могли  отрешиться  от  чувства  жути  и
сострадания при виде жалких фигурок  в  уродливых  санбенито,  людей,  чья
жизнь, навеки загублена из-за одного неосторожного  слова;  не  могли  они
отрешиться и от страха перед, священным судилищем, которое миллионами ушей
ловит легкомысленные речи и может погубить всякого, кого себе наметит.
   Наконец был вызван Пабло  Олавиде  и  притом  с  упоминанием  всех  его
титулов:  бывший  аудитор  при   вице-короле   Перу,   бывший   севильский
губернатор, бывший губернатор  Новых  Поселений,  бывший  командор  ордена
Сантьяго, бывший рыцарь Андреевского креста.
   В переполненной церкви стало очень тихо, когда вперед  вывели  щуплого,
сгорбленного человечка, которого остроконечная шапка делала великаном.  Он
попытался идти самостоятельно, но не мог, и священнику по правую его  руку
и служителю - по левую пришлось поддерживать и волочить его: слышно  было,
как ноги его  в  смешных  желтых  тряпичных  туфлях  шаркали  по  каменным
церковным плитам. Так как он явно не мог стоять, ему велели сесть. Он  сел
на  скамью.  Тело  его   безжизненно   привалилось   к   низким   перилам,
отгораживавшим места для обвиняемых. Острие высокой шапки  нелепо  торчало
вперед, а кругом сидели  первый  министр,  ректор  университета  и  разные
сановники, ученые, писатели, бывшие его друзьями, а  также  его  подлые  и
коварные враги - и все они были свидетелями его позора.
   Приговор был составлен обстоятельно, продуманно и подкреплен множеством
богословских  цитат.  Обвиняемый  сознался,  что  высказывал  неосторожные
суждения,  однако  утверждал,  что  ни  разу  не  отступил   от   истинной
католической веры и никогда не впадал в  преступную  ересь.  Но  святейшая
инквизиция изучила бумаги и книги обвиняемого,  выслушала  семьдесят  двух
свидетелей, и вина Пабло Олавиде была доказана. Он заявлял, что не верит в
чудеса. Оспаривал ту истину, что все не католики  обречены  аду.  Говорил,
что  многие  императоры  языческого  Рима  достойнее   иных   христианских
Государей.  Обвинял  отцов  церкви  и   схоластиков   в   том,   что   они
препятствовали развитию человеческого духа. Выражал сомнения  относительно
того, что молитвой можно предотвратить недород. Все это нечто большее, чем
неосторожные замечания, - это прямая ересь. Олавиде  не  только  хранил  у
себя ряд запретных сочинений, но ездил в Швейцарию к предтече антихриста -
нечестивцу  Вольтеру,  выражал  ему  уважение  и  дружбу,  и   в   бумагах
обвиняемого были найдены письма этого заклятого еретика. Далее, обвиняемый
при свидетелях заявлял, что колокольный звон  не  защищает  от  грозы.  Во
время повальной "болезни он распорядился хоронить умерших не в церквах,  а
подальше  от  населенных  местностей,  в  недостаточно  освященной  земле.
Словом. Пабло Олавиде был  в  ста  шестидесяти  шести  случаях  непреложно
уличен в ереси.
   Перечисление этих ста шестидесяти шести  случаев  длилось  больше  двух
часов, к концу второго часа Олавиде повалился на бок, и всем  стало  ясно,
что он лишился чувств.  На  него  побрызгали  водой,  и,  когда  он  через
несколько минут очнулся, чтение продолжалось.
   Наконец подошли к заключению. "На этих основаниях, - гласило оно, -  мы
объявляем его изобличенным еретиком, прогнившим членом христианской общины
и присуждаем: отречься от ереси и примириться с церковью". В виде покаяния
ему было назначено провести восемь лет в капуцинском монастыре в Хероне. К
этому присоединялись  обязательные  "побочные  наказания".  Имущество  его
подлежало конфискации.  До  конца  жизни  ему  воспрещалось  пребывание  в
Мадриде и всех прочих королевских резиденциях, равно  как  в  королевствах
Перу и Андалусия, а также  в  поселениях  Сьерра-Морены.  Кроме  тога,  он
лишался права носить почетные звания и занимать государственные должности.
Ему воспрещалось быть врачом, аптекарем,  учителем,  адвокатом,  сборщиком
налогов, ездить на лошади, носить драгоценности, а также одежду  из  шелка
или тонкой шерсти, ничего, кроме  грубого,  домотканого  сукна.  Когда  он
отбудет свой срок в Херонском монастыре, его позорное одеяние -  санбенито
- должно быть повешено в церкви  Новых  Поселений  рядом  с  перечнем  его
еретических деяний,  дабы  о  них  узнал  весь  свет.  Побочные  наказания
распространялись и на его потомков вплоть до пятого колена.
   В церкви горело много свечей, и воздух был тяжелый от духоты и сырости.
Священники  в  странном  облачении,  в  сутанах  и  мантиях,  сановники  в
великолепных   парадных   мундирах   сидели   притихшие,   истомленные   и
взбудораженные, с трудом переводя дыхание, и слушали. Аббат  дон  Дьего  в
качестве одного из секретарей мадридского священного трибунала сидел среди
судей. Он был  другом  Великого  инквизитора  Сьерры,  которого  Лоренсана
свалил, обвинив в ереси, и  Лоренсана,  разумеется,  знал,  что  смещенный
Великий инквизитор поручил аббату составить докладную записку о  том,  как
привести судопроизводство  инквизиции  в  соответствие  с  духом  времени.
Поэтому аббату было ясно, что и он, как Олавиде, мог бы сидеть в  позорном
одеянии на скамье подсудимых. Лоренсана не решался пока что подступиться к
нему только потому, что он был приближенным дона Мануэля и его официальным
библиотекарем. Но он, несомненно, стоял в списке тех, кому была  уготована
участь человека на  помосте,  и  после  этого  аутодафе  ему  каждый  день
следовало ждать ареста. Он давно должен был бы бежать  и  отгородиться  от
инквизиции Пиренеями. Причина, по  которой  он  этого  не  делал,  звалась
Лусией. Он не мог уехать, не завершив ее политического образования, не мог
жить, не видя ее.
   Дон Мануэль-сидел в первом ряду на трибуне для именитых гостей. Он  еле
сдерживался, чтобы не встать и, стуча сапогами, уйти из церкви. Его друзья
были правы: он не смел допустить  такое  постыдное  представление.  Но  он
недооценивал дерзость Лоренсаны, а когда тот объявил  аутодафе,  было  уже
поздно. Если бы он вздумал запретить объявленное аутодафе, такое кощунство
вызвало бы возмущение и наверняка привело бы к его  отставке.  И  все-таки
это стыд и позор, что какому-то Франсиско Лоренсане, восседающему напротив
во всем великолепии богоравного судьи, позволено втаптывать в грязь такого
человека, как Олавиде, чьего мизинца он не  стоит.  А  с  другой  стороны,
права, конечно, и  Пепа,  ведь  в  лице  сеньора  Лоренсаны  победу  здесь
торжествует Рим и папский престол, иначе говоря, сама церковь. Даже  такой
подлый человек, как Лоренсана, стой минуты, как он на  законном  основании
облачается  в  мантию  Великого  инквизитора,  становится   олицетворением
божественной справедливости, и идти наперекор  ему  -  дело  небезопасное.
Однако дон Мануэль дал себе с