,  так  лишь
самими офортами. Они недоуменно перелистывали содержимое папки. В газетных
отзывах тоже не было настоящего воодушевления и понимания. И только критик
Антонио Понс восхищался новизной и глубокой содержательностью  "Капричос".
Он писал "Пословица говорит: "Вдвоем привидения не увидишь". Гойя опроверг
эту пословицу".
   Кинтана, ожидавший, что  "Капричос"  произведут  в  городе  впечатление
взрыва, был раздосадован. А Гойя - нет. Он знал, что такое произведение не
сразу доходит до тех, кто способен по-настоящему  воспринять  его.  Он  не
терял уверенности. И в  самом  деле,  очень  скоро  интерес  к  "Капричос"
заметно возрос, и все больше народу стало ходить на калье де Десенганьо.

   Очень многие, конечно,
   Видели в рисунках Гойи,
   Несмотря на комментарий,
   Смелую карикатуру
   На персон высоких рангов,
   Остроумную издевку
   Над обрядами.
   И шепот,
   Щекотавший нервы, всюду
   Раздавался. Но все чаще
   Появлялись в магазине
   Инквизиторы.



33

   Внезапно и таинственно перед Гойей вырос один  из  зеленых  гонцов.  Он
незаметно явился и так же незаметно исчез. Дрожащими  пальцами  распечатал
Гойя письмо. Его приглашали на следующий день  предстать  перед  священным
судилищем. Что этим кончится, он знал в глубине души с давних пор, с  того
дня, как ему пришлось присутствовать на аутодафе в церкви Сан-Доминго, где
читали приговор Олавиде. Недаром его настойчиво предупреждали много раз. И
все-таки приглашение его как громом поразило.
   Он призвал на помощь разум, но Великий инквизитор не пугало,  не  бука,
его не одолеешь при помощи кисти и резца. Однако у Франсиско было и другое
оружие. Он помнил заверения друзей: раз война кончилась, дон  Мануэль  без
труда пресечет посягательства инквизиции...
   Наперекор этим соображениям, черные волны  страха  все  вновь  и  вновь
накатывали на Франсиско.  Он  сидел,  сгорбившись,  мускулы  лица  и  тела
обмякли, никто не узнал бы в  этом  трясущемся  от  страха  существе  того
самого  Гойю,  который  имел  обыкновение  горделиво  выступать  в   сером
рединготе и боливаре.
   В Мадриде не было никого из друзей. Мигель и Лусия еще не вернулись  из
Франции, Мануэль и Пепа находились при дворе, в Эскуриале, а Кинтана - при
Совете по делам  Индии  в  Севилье.  Хоть  бы  поговорить  с  Агустином  и
Хавьером! Но слишком глубоко засела в нем боязнь суровой  кары,  грозившей
тем, кто нарушит тайну; в нем еще жив был ужас, насквозь пробиравший его в
детстве каждый год, когда оглашался эдикт веры.
   Всем он приносит несчастье. Бедный Хавьер, бедный сын! Теперь  затравят
и его, загубят ему жизнь.
   На другой день он, как подобало, невзрачно одетый, явился в Санта Каса.
Его провели в самую обыкновенную комнату. Пришел судья, спокойный  человек
в одежде священнослужителя и в очках, за ним следом явился  секретарь.  На
столе  сразу  же  оказался  ворох  документов,  в  том  числе  и  папка  с
"Капричос". Это был один из первых пробных оттисков, изготовленных по его,
Франсиско, требованию. Три из них получил сеньор Мартинес, а два остальных
он отдал герцогине Осунской и Мигелю.  Высчитывать  и  раздумывать,  каким
образом инквизиция добыла эту папку, кто его  предал,  не  имело  никакого
смысла. Важно было одно - папка лежала здесь на столе.  В  комнате  царила
тишина, такая  глубокая  и  гнетущая,  какой  Франсиско,  при  всей  своей
глухоте, никогда не ощущал.  Судья  написал  вопросы,  передал  написанное
секретарю, чтобы тот занес их в протокол, после  чего  судья  протянул  их
Гойе. Среди бумаг находилось  и  вступительное  объяснение  к  "Капричос".
Судья предъявил Гойе  и  его.  Это  был  первый  список,  сделанный  рукой
Агустина и им самим исправленный.
   - Ваши рисунки изображают лишь то, что сказано  в  объяснении  или  еще
что-нибудь сверх того?
   Франсиско, словно не понимая, взглянул на судью, он не мог собраться  с
мыслями; помимо воли, в голове у него вертелся один вопрос:  от  кого  они
получили папку? Кто им дал комментарий? Чтобы успокоиться, он рассматривал
лицо судьи, его руки. Лицо было спокойное, сухощавое, смуглое  и  бледное,
из-под очков  смотрели  миндалевидные  невыразительные  глаза,  руки  были
худые, пропорциональные. Наконец Гойе удалось овладеть собой.
   - Я человек простой и не горазд подбирать слова,  -  осторожно  ответил
он.
   Судья подождал, пока секретарь занес этот ответ в  протокол.  Затем  он
достал из папки один из офортов и протянул  его  Гойе.  Это  был  лист  за
номером двадцать третьим, тот, что изображал уличную девку  во  власянице,
которой секретарь священного трибунала зачитывает приговор,  меж  тем  как
благочестивая  и  любопытствующая,  тесно  сгрудившаяся  толпа  глазеет  и
слушает, смакуя происходящее. Гойя смотрел на  лист,  который  протягивала
ему костлявая рука. Рисунок был хороший. Торчащая  в  пустом  пространстве
огромная остроконечная шапка грешницы, ее лицо и поза,  выражающие  полное
уничтожение втоптанной в грязь  человеческой  личности,  -  все  это  было
сделано великолепно, и секретарь, с деловитой тупостью и усердием читающий
приговор, как две капли воды похожий на того, что вел  здесь  протокол,  и
лица толпы, похотливо любопытные и вместе с тем тупо  богомольные,  -  все
удалось превосходно. Этого рисунка ему нечего было стыдиться.
   Судья отложил офорт и  таким  же  размеренным  движением  протянул  ему
пояснение. За  номером  двадцать  третьим  здесь  стояла  сделанная  Гойей
надпись: "Ай-ай-ай! Можно ли так  дурно  обходиться  с  честной  женщиной,
которая за кусок хлеба усердно и успешно служила всему свету!"
   "Что вы хотели этим сказать? Кто, по-вашему, дурно обошелся с женщиной?
Священный трибунал? Кто же еще?"
   Вопрос стоял перед глазами Гойи, воплощенный в мелких изящных буквах  и
чрезвычайно опасный. Надо отвечать очень осмотрительно, чтобы не  погубить
себя. И не только себя, но и своего сына и сыновей своего  сына,  погубить
на веки вечные.
   "Кто дурно обошелся с этой женщиной?" - маячил перед  ним,  подстерегал
его коварный вопрос.
   - Судьба! - сказал он.
   На гладком сухощавом  лице  ничего  не  отразилось.  А  костлявая  рука
написала: "Что вы разумеете под судьбой? Промысел божий?"  Его  ответ  был
отговоркой.
   Вопрос во-прежнему стоял перед ним, только облеченный в  другую  форму,
учтивый,  издевательский,  угрожающий.   Необходимо   придумать   удачный,
правдоподобный ответ. Он судорожно искал, но  не  мог  найти  ответа.  Его
поймали  в  ловушку.  Очки,   прикрывавшие   невозмутимые   глаза   судьи,
поблескивали и мерцали. Франсиско думал и искал, искал и думал. Ни  судья,
ни секретарь не шевелились, а поблескивающие очки не отрывались от него.
   "Пресвятая дева Аточская, надоумь меня! Внуши мне ответ! - молился  про
себя Франсиско. - Если не надо мной, смилуйся над моим сыном!"
   Чуть  заметным  движением  карандаша  судья  указал  на  то,  что  было
написано.
   "Что вы разумеете под  судьбой?  Промысел  божий?"  -  вопрошала  рука,
карандаш и бумага.
   - Демонов, - выговорил  Гойя  и  почувствовал,  что  голос  его  звучит
хрипло.
   Секретарь занес его ответ в протокол.
   Еще вопрос и еще, еще десятки вопросов, и каждый из них был  пыткой,  а
каждый промежуток между вопросом и ответом - вечностью.
   Вечность следовала за вечностью, но вот допрос кончился. Секретарь стал
готовить протокол для подписи. Гойя сидел и следил  за  движением  пишущей
руки; рука была понаторелая, но топорная, рука простолюдина. Комната  была
самая обыкновенная, с обыкновенным столом, заваленным бумагами, за  столом
сидел благовоспитанный господин в очках и в одежде  священнослужителя,  со
спокойным, учтивым лицом, и  обыкновенная  секретарская  рука  спокойно  и
ровно выводила строчки. Но  Гойе  казалось,  что  комната  становится  все
мрачнее, все больше напоминает склеп, стены как будто  плотнее  сдвигаются
вокруг него, как будто вытесняют его, и он выпадает из времени, из жизни.
   Секретарь писал нестерпимо медленно.  Гойя  ждал,  когда  же,  наконец,
будет готов протокол, и вместе с тем  желал,  чтобы  секретарь  писал  еще
медленнее, не кончал  как  можно  дольше.  Ведь  когда  секретарь  кончит,
протокол дадут подписать ему, Гойе, а как только он поставит свою  подпись
- придут зеленые люди и уволокут его, и он навеки исчезнет  в  подземелье.
Приятели будут спрашивать, где он, будут  собираться  и  говорить  громкие
слова. Но делать ничего не будут, и он сгниет в своем подземелье.
   Он сидел и ждал, он ощущал  тяжесть  во  всем  теле.  Ему  было  трудно
держаться на стуле; вот сейчас он потеряет сознание  и  свалится  на  бок.
Теперь он понял, что такое ад.
   Секретарь кончил.  Судья  перечитал  протокол  медленно,  обстоятельно.
Подписал его. Протянул бумагу Гойе. Неужели он должен сейчас же подписать?
В страхе смотрел он на судью.
   - Прочтите, - сказал тот, и Гойя вздохнул с облегчением  от  того,  что
ему не надо сразу же подписывать.
   Он начал читать; это было мучительное чтение. Он читал  вопросы  судьи,
до ужаса коварные,  -  что  ни  вопрос,  то  ловушка,  -  и  свои  глупые,
беспомощные ответы.
   И все-таки он старался  читать  как  можно  медленнее,  чтобы  выиграть
лишнюю  секунду.  Он  прочел  первую  страницу,  потом   вторую,   третью,
четвертую. Пятая была исписана лишь наполовину. Вот он дочитал  до  конца.
Секретарь  протянул  ему  перо  и  указал  место,  где  надо  подписаться.
Спокойные глаза смотрели на него, поблескивали очки.
   Он поставил подпись отяжелевшими, негнущимися пальцами.  Вдруг  у  него
мелькнула счастливая мысль. Глуповато и хитро  ухмыляясь,  он  заглянул  в
мерцающие очки.
   - Пояснение тоже надо подписать? - спросил он.
   Судья кивнул.
   Еще выигрыш времени. Медленно и тщательно  выводил  Гойя  свое  имя  на
пояснении. Ну вот, теперь подписано уже все.

   Обошлось... Он был свободен.
   Шаг за шагом по ступенькам
   Он спускался. Вот он вышел
   Из ворот. Прохладный воздух
   Освежил его и в то же
   Время острой болью ранил
   Грудь. Ему казался пыткой
   Каждый шаг, трудом и мукой.
   Будто он после тяжелой,
   Изнурительной болезни
   Слишком рано встал с постели.
   Обессиленный, вернулся
   Он домой. Велел Андресу
   Подавать на стол. Когда же
   Малый возвратился, Гойя
   Спал...



34

   Молодой сеньор Хавьер де Гойя с удивлением  заметил,  что  приятели  из
числа "золотой молодежи"  перестали  его  приглашать,  а  его  приглашения
отклоняли под любыми предлогами; должно быть, "Капричос"  пришлись  не  по
вкусу кому-нибудь из грандов или прелатов.
   Хавьеру очень хотелось поговорить об этом с отцом. Но за последние  дни
отец стал опять таким угрюмым и молчаливым, что  Хавьер,  при  всем  своем
юношеском легкомыслии, боялся обременять его собственными делами. Однако у
него была потребность в дружбе, веселье, успехе. Мадрид стал тяготить его,
и так как отец давно уже обещал послать  его  за  границу  учиться,  он  и
напомнил об этом самым своим вкрадчивым тоном.
   - Ты вовремя заговорил о поездке, - с неожиданной  готовностью  ответил
Гойя, - надо сейчас же начать приготовления.
   И  Агустин  Эстеве  с  болью  в  сердце  отмечал  пустоту,   постепенно
образовавшуюся вокруг Гойи. Аристократы, раньше  заискивавшие  перед  ним,
чтобы   он   согласился   написать   их   портрет,   теперь   под   самыми
несостоятельными предлогами уклонялись от  заказа.  Сеньор  Фрагола  вдруг
объявил, что не может продать ни одного экземпляра  "Капричос".  Даже  имя
Гойи вызывало  замешательство.  Ходили  слухи,  будто  священное  судилище
собирается возбудить против него дело; источником  слухов  была,  по  всей
вероятности, сама Санта Каса.
   Агустин вздохнул с облегчением,  узнав,  что  супруги  Бермудес  должны
приехать со дня на день.
   Да, дон Мигель благополучно выполнил в Амьене свою миссию и возвращался
домой с доньей Лусией. Правда, он сознавал,  что  государству  мало  будет
пользы от того мира, какого ему удалось  добиться.  Зато  дона  Мануэля  и
королеву он  ублаготворил  сверх  всяких  ожиданий.  Владения  итальянских
княжеств были расширены, герцогство Парма восстановлено, Франция обязалась
в кратчайший срок вывести свои войска из Папской области, а также очистить
Неаполитанское  королевство  и  королевство   Этрурию.   Кроме   того,   к
величайшему удовлетворению инфанта,  дон  Мигель  выговорил  представителю
Испании право подписать мирный договор за несколько дней до того, как  его
подпишут уполномоченные Французской республики. Из всего этого явствовало,
что Мигель вправе притязать на благодарность  инфанта,  и  он  намеревался
взыскать со  своего  должника  все  то,  что  может  послужить  прогрессу,
просвещению и свободе.
   Довольный возвращался он в Мадрид, но не успел он приехать, как к  нему
в полном смятении прибежал Агустин Эстеве и сообщил о подозрительной возне
вокруг Франсиско.
   Мигель тотчас же отправился к начальнику полиции сеньору  де  Линаресу,
чтобы разузнать,  насколько  обоснованы  страхи  Агустина.  У  сеньора  де
Линареса были свои люди в Санта Каса, и он оказался хорошо осведомленным.
   То, что рассказал Мигелю начальник полиции, сильно встревожило его.
   Дон Рамон де  Рейносо-и-Арсе,  архиепископ  Бургосский  и  Сарагосский,
патриарх обеих Индий  и  сорок  четвертый  по  счету  Великий  инквизитор,
оказывается,  заявил,  что  соблазн,  исходящий  от  бесовского  искусства
Франсиско Гойи, куда опаснее всех речей и писаний  Ховельяноса.  В  другой
раз он заметил, что от "Капричос"  исходит  адский  серный  дух.  В  таком
смысле Великий инквизитор не раз высказывался даже перед мирянами,  должно
быть, желая, чтобы словам его была дана огласка. Нет сомнений, что Рейносо
собирается принять меры против  "Капричос"  и  их  создателя.  По  слухам,
господина первого живописца уже вызывали на допрос.
   Дон Мигель поблагодарил начальника полиции и  поспешил  осведомить  обо
всем Лусию. Великий инквизитор был умный политик, он, без сомнения,  давно
уже понял, какой угрозой для его власти будет заключение мира, и,  видимо,
решил при первом же удобном случае утвердить свое  могущество.  "Капричос"
предоставляли ему  этот  случай.  Опасность  была  велика,  и  медлить  не
следовало.
   Тратить время на  долгие  переговоры  с  Франсиско  было  бессмысленно.
Мигель и Лусия сами придумали способ в корне пресечь покушения инквизиции.
Мигель в тот же день выехал в Эскуриал.
   Он  застал  там  шумливо-торжестующего  Мануэля,  который  лишний   раз
убедился  в  том,  что  он  любимый  сын   фортуны.   Во-первых,   к   его
многочисленным титулам прибавился еще  один,  блистательнее  всех  прочих.
Папа в благодарность за услуги, оказанные ему в  Амьене,  даровал  Мануэлю
титул князя де Бассано, а  вдобавок  соответствующую  грамоту  вручил  ему
шурин, инфант дон Луис Мария, примас Испании, тот самый, что в свое  время
проходил мимо, не замечая  его,  словно  он  был  не  человек,  а  воздух.
Во-вторых, он снова доказал донье Марии-Луизе,  что  государственный  муж,
дон Мануэль, уверенной рукой направляет судьбы ее династии сквозь все бури
к новым и новым победам. В-третьих, он добился того, что инфанта  Исабель,
ее и его любимая дочь, станет королевой, и притом королевой  независимого,
освобожденного от габачо Неаполя. Но больше всего,  пожалуй,  дон  Мануэль
гордился тем, что его представители первыми подписали мирный договор.  Что
и говорить, он не посрамил своего имени: он, а  не  этот  гордец,  генерал
Бонапарт, возвратил Европе желанный мир. Отныне его имя, имя  Князя  мира,
будет с благоговением и хвалой произноситься  вслед  за  именем  пречистой
девы. Он искренне обрадовался встрече с Мигелем; он не забыл,  что  тот  в
какой-то мере причастен к амьенскому успеху,  и  приготовил  ему  сюрприз:
собственноручное благодарственное послание его католического величества  с
приложением новых чинов я отличий, а также внушительный денежный подарок.
   Но на беду дон Мигель омрачил  радость  первого  свидания.  Он  перевел
разговор на тягостное положение Гони.
   Облачко пробежало по лицу дона Мануэля; Он так носился со  своим  новым
титулом, что не удосужился поинтересоваться Гойей. Конечно, он слышал, что
Рейносо  поморщился  при  виде  "Капричос".  Что  тут  удивительного?   Но
морщиться - одно, а устраивать аутодафе - совсем другое дело. Нет,  Мигель
зря видит все в мрачном свете: Великий инквизитор не пойдет дальше  пустых
угроз. И дон Мануэль аристократически пренебрежительным  жестом  попытался
развеять тревоги Мигеля.
   Но Мигель не унимался. Он говорил, что  Великий  инквизитор  собирается
повторить с Гойей то, что было проделано с  Ховельяносом.  Это  совершенно
ясно, и, если не помешать ему сейчас же,  Франсиско  в  ближайшие  же  дни
может очутиться в застенках инквизиции. А вызволять его оттуда будет много
труднее, чем немедля принять решительные и энергичные меры.
   Инфанту очень не улыбалось вносить диссонанс во  всеобщее  ликование  и
затевать распрю с Санта Каса, но он понял, что необходимо вмешаться.
   - Ты прав, - заявил он. - Надо сейчас же вступиться  за  нашего  милого
Франсиско. И мы вступимся за него.  Двойное  бракосочетание  в  высочайшем
семействе  будет  отпраздновано  с  невиданным  блеском.  Город  Барселона
превратится в пиршественную залу. И знаешь кому я намерен поручить главный
надзор за празднеством? Франсиско Гойе. Ведь возложил  же  Филипп  Великий
подобные обязанности в подобном случае на Веласкеса?  -  Он  воодушевлялся
все сильнее. - Сознайся, ловко я придумал! Таким  путем  мы  покажем  всей
стране, как благоволят к Франсиско их католические величества. Я завтра же
переговорю об этом с доньей Марией-Луизой.  А  тогда  увидим,  посмеет  ли
Рейносо и дальше докучать нашему Гойе.
   Мигель рассыпался в восторгах по поводу блестящей  мысли,  пришедшей  в
голову инфанту. Однако он опасается, присовокупил Мигель, что  даже  такая
высокая честь не  укротит  фанатическую  ненависть  Великого  инквизитора.
Нужны меры, непосредственно связанные с "Капричос",  нужно,  так  сказать,
обнести "Капричос" неприступной стеной. И как  ни  хмурился  и  ни  злился
Мануэль, Мигель стоял на своем.
   - А что если бы наш друг Франсиско в связи с таким счастливым событием,
как двойное бракосочетание, преподнес их величествам подарок? -  предложил
он. - И что если бы он для этой цели  выбрал  доски  с  "Капричос"?  Чтобы
впредь "Капричос"  печатались  и  выпускались  королевской  художественной
типографией.
   Мануэль, был так озадачен, что не сразу нашел ответ.  Он  только  бегло
просмотрел присланный ему  Гойей  именной  экземпляр  "Капричос".  У  него
возникло было туманное подозрение, что  Гойя  своими  дерзкими  картинками
метит в него, но подозрение не успело сгуститься в  уверенность,  сознание
собственного успеха и величия развеяло его. При виде  карикатур  на  донью
Марию-Луизу инфант ухмыльнулся, но не стал  особенно  вдумываться  в  них.
Произведение в целом показалось ему шуткой художника, довольно вызывающей,
но по существу безобидной.
   Когда  же  Мигель  выдвинул  свой  смелый  проект,   подозрение   снова
закопошилось  в  нем;  побаивался  он  и  того,  как  бы  Мария-Луиза   не
раскипятилась, если  ей  так  прямо  сунуть  под  нос  "Капричос".  Но  по
причинам, ему самому неясным, он воздержался от такого  довода.  А  вместо
этого спросил, немного помолчав:
   - Как ты себе это представляешь? Ведь "Капричос" уже  вышли?  Они,  так
сказать, утратили свою девственность. Можно ли  подносить  нечто  подобное
королю? И какую цену имеют доски после  того,  как  офорты  уже  лущены  в
продажу? Донья Мария-Луиза считать умеет. Пожалуй, такой подарок покажется
ей оскорбительно мизерным.
   Но Мигель был готов к этому возражению.
   - Сеньор Фрагола из страха перед инквизицией прекратил продажу  уже  на
третий-четвертый день. Насколько мне известно, к покупателя