пять миллионов реалов в приданое. В супруги ей
он предназначил первого и лучшего из своих советчиков, своего любимца дона
Мануэля, Князя мира. Кроме того, дон Карлос решил по этому случаю признать
за ней титул инфанты Кастильской, чтобы  отныне  она  и  для  всего  света
принадлежала к королевской семье.
   Последние слова королевы едва ли дошли до доньи Тересы. Она  -  хрупкая
двадцатилетняя девушка, выглядевшая моложе своих лет, - едва держалась  на
ногах, синие глаза смотрели испуганно, в нежном лице не было ни  кровинки,
губы приоткрылись. Мысль о поцелуях и объятиях мужчины пугала ее, мысль  о
Мануэле была ей отвратительна.
   - Ну как, - благодушно спросил дон Карлос, - угодил? Правда, я  хороший
кузен?
   И донья Тереса поцеловала ему и королеве руку и  произнесла  положенные
слова почтительнейшей благодарности.
   Дон Мануэль явился засвидетельствовать будущей супруге  свое  почтение.
Она приняла его в присутствии брата, того самого дона Луиса-Марии, который
в свое время с таким пренебрежительным высокомерием  не  пожелал  заметить
всесильного временщика.
   И  вот  дон  Луис-Мария  стоял  тут  в  облачении  прелата,   стройный,
серьезный, молодой. За несколько недель король  его  невероятно  возвысил,
возвел  в  инфанты,  а  вместо   архиепископства   Севильского   пожаловал
архиепископством Толедским, высшей духовной должностью  в  королевстве,  и
кардинальской шляпой. Он, конечно, знал всю  подоплеку,  понимал  грязную,
недостойную игру  дона  Мануэля  и  королевы.  Как  неприятно,  что  своим
возвышением он обязан этому худородному Мануэлю; и сердце у него сжималось
при мысли, что его  хрупкая,  застенчивая,  горячо  любимая  сестра  будет
принесена в жертву любовнику Марии-Луизы, омерзительнее которого он никого
не мог себе представить. Но слово короля  -  закон.  Кроме  того,  молодой
князь церкви был ревностным католиком и страстным патриотом. Он  был  чужд
тщеславию, но верил в себя, в  свое  призвание.  Если  провидению  угодно,
чтобы он стал примасом Испании и получил возможность влиять на политику, а
его сестра была принесена в жертву пошлому и грубому Мануэлю, то им  обоим
надлежит принять это со смирением и покорностью.
   Дон Мануэль разглядывал свою будущую супругу.  Она  сидела  перед  ним,
белокурая, тоненькая и хрупкая; пожалуй, она чуть-чуть похожа на Женевьеву
де Авре, причинившую ему задним числом столько неприятностей.  Нет,  такие
тощие, как скелет, высокоаристократические барышни ему не по  вкусу,  Пепе
нечего опасаться его будущей супруги. Да и способна ли она, эта  пигалица,
родить  ему  ребенка,  родить  инфанта?  Но  он  ничем  не  проявил  своих
соображений, наоборот, вел себя безупречно, как  подлинный  гранд.  Уверил
инфанту в своем счастье и признательности, с доном Луисом-Марией,  с  этим
сопливым мальчишкой, обошелся почтительно, как того требовали  епископский
посох и кардинальская шляпа, хотя и посох и шляпу тот  получил  только  по
его, Мануэля, милости.
   Затем в присутствии их величеств и грандов Испании в церкви  Эскуриала,
над гробницами усопших властителей мира, состоялось венчание дона  Мануэля
с инфантой Тересой. Дон Мануэль получил титул инфанта  Кастильского,  мало
того, по случаю его бракосочетания король удостоил его особой милости,  до
него выпавшей на долю только одному Христофору Колумбу: он  возвел  его  в
сан великого адмирала Испании и Индии.
   Примерно в эту же пору сеньора Тудо была обвенчана в  Малаге  с  графом
Кастильофьель. Новоиспеченная графиня провела несколько недель в Андалусии
со своим супругом, а затем, оставив его в Малаге, сама вернулась обратно в
Мадрид.
   Верный своему обещанию, дон Мануэль дал  ей  возможность  вести  жизнь,
подобающую титулованной особе. Из пяти миллионов, которые принесла  ему  в
приданое  инфанта,   он   передал   полмиллиона   графине   Кастильофьель.
"Полмиллиона" - это слово ласкало сердце и  слух  Пепы,  как  музыка,  оно
напоминало ей любимые романсы; сидя одна у себя в будуаре, она  пощипывала
гитару  и  мечтательно  мурлыкала:  "Полмиллиона",  -  и  снова  и  снова:
"Полмиллиона".
   Воспользовавшись новым богатством, она  стала  жить  на  широкую  ногу.
Звала друзей приобщиться к ее  веселью,  приглашала  актеров,  с  которыми
вместе училась, скромных офицеров,  знакомых  той  поры,  когда  она  была
замужем за морским офицером Тудо, и пожилых, довольно сомнительных  дам  -
подруг дуэньи Кончиты. Бывал у нее и сеньор Риверо, тот импресарио, что  в
свое время звал ее к себе в труппу в Малагу. Этот ловкий делец поддерживал
связь со знаменитыми контрабандистами  и  бандитами,  был  причастен  и  к
проделкам пиратов. Графиня Кастильофьель доверила  ему  управление  своими
финансами - и, надо сказать, не просчиталась.
   Но бочку меда портила ложка дегтя: Пепа  не  была  принята  при  дворе.
Донья Мария-Луиза не допускала новоиспеченную  графиню  к  своей  руке.  А
особа благородного звания могла вкусить  всю  сладость  титулов  и  почета
только будучи представлена ко двору.
   Однако двор и мадридское общество не  видели  препятствия  в  том,  что
графиня Кастильофьель, в сущности, еще не принадлежит к пятистам  тридцати
пяти особам de titulo, и при  ее  утреннем  туалете  присутствовало  много
народу. Люди верили в силу ее влияния, а  кроме  того,  во  дворце  Бондад
Реаль собиралось очень занятное разношерстное общество - гранды,  прелаты,
актеры, скромные офицеры и сомнительные старые дамы.
   Все с интересом ждали, не появится ли там  в  один  прекрасный  день  и
первый министр. Но он держался вдалеке от людей, увивавшихся вокруг  Пепы.
Он жил в полном согласии со своей инфантой, устраивал в честь нее  большие
приемы во дворце Алькудиа и слыл примерным супругом.  Если  он  и  посещал
дворец Бондад Реаль, то, надо полагать, входил туда с черного хода.
   Но по прошествии двух месяцев, срока, как он  полагал,  достаточного  с
точки зрения приличий, Мануэль показался как-то утром у Пепы, правда всего
на несколько минут. Во второй раз он задержался  несколько  дольше,  затем
стал появляться все чаще. В конце концов во дворце Бондад  Реаль  ему  был
устроен рабочий кабинет,  и  вскоре  иностранные  послы  отписывали  своим
дворам, что государственные дела вершатся  теперь  чаще  всего  во  дворце
Бондад Реаль, что сеньора Пепа Тудо раздает должности и почести и даже  ее
дуэнья Кончита имеет больше голоса в государственных делах, нежели коллеги
дона Мануэля - прочие министры.
   Для королевы это не  явилось  сюрпризом.  Она  знала,  что  Мануэль  не
отстанет от своей твари. Она бесновалась. Ругала себя, что  сама  тоже  не
может отстать от него. Но  так  уж  устроила  природа.  И  другие  великие
государыни влюблялись в мужчин, которыми  они  не  могли  похвастаться.  У
великой Семирамиды, дочери воздуха, тоже был свой Менон, или Нино, или как
его там зовут; у Елизаветы был Эссекс; у Екатерины Великой -  Потемкин.  И
ей тоже нечего пытаться вычеркнуть из своей жизни Мануэля. Но  так  просто
она с его дерзкими выходками не примирится. Конечно, она не  столь  глупа,
чтобы делать ему сцены из-за его "графини", она не  проронит  ни  слова  о
том,  что  ее  любовник  продолжает  путаться  с  этой  Пепой,  но  своего
бездарного первого министра она прогонит с позором. Поводов для  немилости
сколько  угодно;  хороших,  не  личных,  а  политических  поводов.  Он  не
справляется  со  своей  задачей,  и  не  раз  из-за  неспособности,  лени,
корыстолюбия, граничащего  с  государственной  изменой,  подрывал  престиж
трона.
   Но, когда  в  следующий  раз  он  предстал  перед  ней  во  всей  своей
вызывающей мужской красе, королева позабыла недавние намерения.
   - Я слышала, - напустилась  она  на  Мануэля,  -  что  теперь  политика
католического короля делается в постели известной особы.
   Мануэль сразу понял, что на сей раз ему не помогут уверения;  этот  бой
придется выдержать.
   - Ваше  величество,  если  немилостивые  слова,  кои  вам  угодно  было
высказать, относятся  к  графине  Кастильофьель,  -  ответил  он  холодно,
вежливо, но готовый к отпору,  -  то  не  стану  отрицать,  что  я  иногда
пользуюсь советами этой дамы. Советы эти хорошие. Она испанка с головы  до
ног и необычайно умна.
   Но тут Марию-Луизу прорвало.
   - Ах ты негодяй!  -  напустилась  она  на  Мануэля.  -  Ах  ты  жадный,
тщеславный хвастун, сволочь  несчастная,  ничтожество!  Ах  ты  пакостник,
нахал, набитый дурак, изменник! Я тебя из грязи вытащила. Я на тебя, мразь
этакая, блестящий мундир надела, инфантом сделала. Тем,  что  ты  немножко
разбираешься в политике, ты мне обязан, - с каким трудом я тебя натаскала,
а теперь ты, мерзавец, нос задираешь и прямо  мне  в  лицо  говоришь,  что
советуешься с этой тварью.
   И, неожиданно размахнувшись унизанной кольцами  рукой,  она  отхлестала
его по щекам - по одной и по  другой;  на  его  парадный  мундир  брызнула
кровь. Дон Мануэль схватил ее одной рукой за запястье, а другой стер кровь
с лица. На какую-то долю секунды ему захотелось ответить ударом на удар  и
еще больнее уязвить ее словами. Но он вспомнил о дурных  последствиях  той
пощечины, которую сам отвесил Пеле, и  полученную  оплеуху  воспринял  как
возмездие.
   - Я не могу поверить, Madame, что вы говорите  серьезно,  -  вежливо  и
спокойно сказал он. - Навряд ли  испанская  королева  назначила  бы  своим
первым советником человека с теми душевными качествами,  какие  вы  сейчас
соизволили перечислить. Это минутное затмение! - И почтительно добавил:  -
После того, что произошло, ваше величество, я позволю  себе  усомниться  в
желательности моего дальнейшего присутствия здесь.
   Он опустился согласно церемониалу на одно колено, поцеловал ей руку  и,
пятясь, вышел из комнаты. Дома Мануэль увидел, что  жабо,  мундир  и  даже
лосины забрызганы кровью. "Старая ведьма!"  -  сердито  выругался  он  про
себя.
   Мануэль  посоветовался  со  своим  Мигелем,  ибо  не  сомневался,   что
Мария-Луиза замышляет месть. Сеньор Бермудес  счел  положение  Мануэля  не
угрожающим. Королева, сказал он, конечно, может сделать ему  неприятности,
может отобрать занимаемые им  должности,  но  едва  ли  она  ему  серьезно
повредит. Вряд ли она может изгнать инфанта Мануэля. А в  общем,  прибавил
хитрый дон Мигель, не так уж плохо, если кто-нибудь другой  займет  сейчас
место дона Мануэля. Придется ведь пойти  на  тяжелые  уступки  Французской
республике, и,  может  быть,  хорошо,  чтоб  ответственность  за  них  нес
преемник,  а  мученик  и  патриот  дон  Мануэль  стоял  бы  в  стороне   и
фрондировал.
   Мануэль подумал. Соображения дона Мигеля показались ему  разумными.  Он
повеселел.
   - Выходит, Мануэль Годой опять попал в точку,  -  радовался  он.  -  Ты
действительно думаешь, мой милый, что лучше всего спокойно выждать?
   - Я бы на вашем месте упредил королеву, - посоветовал Мигель. -  Почему
бы вам не пойти прямо к дону Карлосу и не попросить об отставке?
   Дон Мануэль пошел к Карлосу.  За  последнее  время,  сказал  он,  между
королевой и им, Мануэлем, обнаружилось такое резкое разногласие по  многим
чрезвычайно  важным  политическим  вопросам,  что   едва   ли   дальнейшая
совместная работа будет плодотворна. Он  полагает,  что  при  существующих
обстоятельствах  оказывает  родине  услугу,  прося  короля  в   дальнейшем
обсуждать государственные дела с доньей Марией-Луизой без него. И так  как
дон Карлос явно не понял, он заключил уже без всяких экивоков:
   - Я прошу вас, государь, разрешить мне оставить мой пост.
   Карлос был потрясен.
   - Зачем ты меня так огорчаешь, голубчик, - заныл он. - Я  понимаю  твою
испанскую гордость. Но я ручаюсь, что Мария-Луиза не хотела тебя  обидеть.
Я все опять улажу. Ступай, милый мой инфант, не упрямься!  -  Но  так  как
Мануэль стоял на своем, он сказал, покачав своей большой  головой:  -  Так
все хорошо шло. Вечером я возвращаюсь с охоты, и тут приходите вы  -  либо
вдвоем, либо ты один - и рассказываете мне, что делается, и я ставлю  свою
подпись, делаю свой росчерк. Ну а другому  разве  я  так  доверяюсь?  Даже
представить себе не могу. - Он сидел сумрачный. Мануэль тоже молчал.
   - Ну хоть посоветуй мне, - сказал минуту спустя  король,  уже  немножко
спокойнее, - кого назначить тебе в преемники?
   Мануэль ожидал этого вопроса и заранее  составил  план,  такой  хитрый,
смелый и верный, что не решился даже обсудить его со своим Мигелем, ибо на
того часто нападала добродетельная щепетильность. Мануэль хотел предложить
королю  поручить  два  самых  ответственных  поста  в  королевстве   людям
противоположных политических направлений. Он рассчитывал, что один  всегда
будет стремиться провести реформы, а другой - препятствовать им, и,  таким
образом,  внутренняя   политика   государства   будет   парализована.   Их
величествам скоро придется искать спасителя, а спасителем мог быть  только
один человек.
   Итак, Мануэль посоветовал королю назначить премьер-министром  либерала,
а министром юстиции - ультрамонтана; тогда король может быть  уверен,  что
не восстановит против себя в такое трудное время  ни  одну  из  этих  двух
крупных партий.
   - Мысль неплохая, - согласился дон Карлос. - Только вот  согласится  ли
королева?
   - Согласится, - успокоил его дон Мануэль, ибо он,  конечно,  обдумал  и
это, и назвал королю двух людей, которых наметил. Оба были  в  свое  время
любовниками Марии-Луизы, оба получили самые недвусмысленные доказательства
ее благоволения.
   Один был дон Мариано-Луис де Уркихо. Он долго жил во Франции, общался с
французскими философами, переводил французские книги, не  боялся  публично
цитировать Вольтера. Донья Мария-Луиза, правда, недолюбливала  радикальных
либералов, но ей приглянулись смелое лицо Уркихо и его статная  фигура.  И
когда инквизиция хотела начать против него процесс, она простерла над  ним
свою охраняющую длань.
   Другой был  дон  Хосе-Антонио  де  Кабальеро.  Этот  был  обскурант,  в
политике исповедовал средневековые  взгляды,  поддерживал  все  требования
Рима против передовой  части  испанского  духовенства.  Такое  радикальное
ультрамонтанство  было  столь  же  не   по   душе   Марии-Луизе,   как   и
противоположные ему убеждения, но физические достоинства сеньора Кабальеро
тоже снискали одобрение королевы. Она выдала за него замуж одну  из  своих
фрейлин и собственной персоной присутствовала на его свадьбе.
   Итак, Мануэль назвал королю их обоих. Тот грустно кивнул головой.
   - И ничего нельзя сделать? - еще раз спросил он. -  Ты  на  самом  деле
решил уйти?
   - Таково мое желание, твердое и непоколебимое, - ответил  Мануэль.  Дон
Карлос обнял его и прослезился.
   Затем   сел,   чтобы   написать   своему   любимому   Мануэлю   глубоко
прочувствованную благодарность.

   "Облеченные, - писал он, -
   Исключительным доверьем,
   Вы поистине явили
   Образец служенья миру,
   Государю и отчизне.
   Так примите ж уверенья
   В нашей искренней и вечной
   Благодарности". Дон Карлос
   Начертал собственноручно
   "Yo el Rey" и завитушку
   Со стараньем вывел. Эта
   Завитушка, что похожа
   На скрипичный ключ, являлась
   Тайной гордостью монарха
   И его изобретеньем.
   И с любовью рисовал он
   Свой великолепный вензель,
   Как в тот день, когда свой росчерк
   Дал он для Эскуриала.
   Чтобы, высечен на камне,
   Красовался этот росчерк
   Рядом с вензелями прочих
   Правивших землей испанской
   Королей.



5

   Летом Мартин Сапатер жил за городом на своей даче Кинта Сапатер. Он был
потрясен, когда неожиданно пред ним предстали Франсиско и погонщик Хиль  с
мулами и когда из-под широкополой шляпы на него глянуло обросшее  бородой,
постаревшее, ожесточившееся лицо друга.
   Погонщик Хиль рассказывал, что стряслось  с  Франсиско,  а  тот  упрямо
стоял рядом. Затем, не дожидаясь, когда Сапатер с ним заговорит, Франсиско
приказал ему дать погонщику _гратификасионситу_ - какую-нибудь  мелочь  на
чай, чтоб тот мог,  наконец,  пойти  в  харчевню:  сегодня  они  проделали
утомительный путь. "Дай ему двести реалов",  -  приказал  Гойя;  это  была
неслыханно щедрая "мелочь на чай".  Франсиско  и  Хиль  в  последний,  раз
приложились к бурдюку. Растроганный мулетеро призвал на своего  необычного
седока благословение пречистой девы и всех святых, и вслед за тем  спутник
Гойи в его долгом странствии исчез в темноте, направившись вместе с обоими
своими мулами в Сарагосу.
   Франсиско не терпелось рассказать другу  о  всех  пережитых  ужасах,  а
главное о самом страшном, о чем предупредил его Пераль,  о  том,  что  ему
грозит безумие. И все же первое время он молчал. Он боялся того,  что  ему
может написать Мартин. Франсиско всегда боялся магии  оформленного  слова;
даже мысленно произнесенное слово привлекало злых духов, еще опаснее  было
слово, произнесенное вслух, всего опаснее - написанное.
   Первые дни они жили вдвоем в Кинта  Сапатер;  обслуживали  их  Тадео  -
старый арендатор Мартина - и его жена Фаррука.  Тадео  был  меланхоличного
нрава и чрезвычайно набожен; часами просиживал  он  молча,  закрыв  глаза,
предаваясь религиозным размышлениям. Мечтательная набожность Фарруки  была
спокойнее. Она объявила себя "eslava de  la  Santisima  Trinidad  -  рабой
пресвятой троицы",  ее  духовник  письменно  подтвердил  согласие  троицы.
Фаррука взяла на себя  послушание  -  служить  стоящей  у  нее  в  комнате
восковой статуэтке пресвятой девы: она аккуратно  меняла  цветы,  зажигала
свечи,  в  определенные  часы  произносила  перед  восковым   изображением
определенные молитвы, переодевала статую в зависимости от времени  года  и
праздников, а также никогда не забывала, ложась  спать,  переодеть  ее  на
ночь. Она еженедельно  выплачивала  своему  духовнику,  как  представителю
пресвятой троицы, четыре реала.
   Мартин говорил мало, но не отходил от Франсиско. Тот заметил,  что  его
друг сильно и часто кашляет. Фаррука уже давно приставала, чтобы он  пошел
к врачу, но Мартин не хотел  обращать  внимание  на  свою  простуду,  а  к
врачам, к "цирюльникам", он, так же как и Франсиско,  чувствовал  подлинно
испанское презрение.
   Франсиско настоял, чтобы Мартин отлучался  иногда  в  город  по  делам.
Когда Гойя оставался один, приходила  Фаррука.  Она  не  умела  писать,  и
объясняться с ней было нелегко, но Фаррука отличалась большим терпением  и
не меньшей болтливостью и считала своей обязанностью успокаивать и утешать
советами  глухого  Гойю.  Она  рассказала  ему  про  Педро  Састре.  Педро
приходился внуком тому самому  Браулио  Састре,  соборному  ламповщику,  у
которого выросла отрезанная нога, потому что он целый год натирал култышку
освященным маслом из лампад, горевших перед изображением  владычицы  нашей
дель Пилар. Внук Састре, рассказывала Фаррука, также наделен особой  силой
и не раз совершал чудесные исцеления. К нему, правда, трудно  попасть,  но
такого почтенного господина, как дон Франсиско, он, верно, примет, и она с
готовностью сообщила ему, где он  проживает.  Франсиско  помнил,  как  еще
мальчиком с опаской проходил мимо дома этого самого Педро  Састре;  теперь
он, вероятно, очень стар.
   На следующий день вечером, переодевшись в  простое  арагонское  платье,
взятое на время у Мартина, нахлобучив на самый  лоб  свою  круглую  шляпу,
Гойя один тайком направился в предместье Сарагосы. Он без труда нашел  дом
Педро Састре, отстранил женщину, которая хотела его задержать, и  очутился
перед чудесным лекарем.
   Это  был  сухонький  человек,  старый-престарый,  как   и   предполагал
Франсиско. Он подозрительно смотрел на силой  ворвавшегося  бесцеремонного
гостя,  не  то  и  вправду  глухого,  не  то  представлявшегося  глухим  и
назвавшего себя как-то непонятно. Итак, Педро Састре, живший в  постоянном
страхе перед инквизицией, с недоверием смотрел на вторгнувшегося в его дом
пришельца. Однако он был убежден в целительной  силе  своих  средств;  они
ок