азывали действие, надо только, чтобы пациент верил. Выслушав глухого, он
дал ему мазь из сала дикой собаки, отличающейся  особо  острым  слухом,  и
посоветовал поставить владычице нашей дель Пилар  свечу,  примешав  к  ней
серы из собственного уха. Гойя вспомнил рисунок  среднего  уха,  сделанный
Пералем, и его вразумительные объяснения, мрачно посмотрел на  Састре,  не
поблагодарил, сунул ему  десять  реалов.  Это  было  до  смешного  скудное
вознаграждение, что Педро Састре и высказал ясно  и  отчетливо,  в  весьма
крепких выражениях. Но Гойя не понял, ушел.
   Преданный друг Мартин меж тем в  поразительно  короткий  срок  научился
разговаривать знаками. Он и Франсиско усердно практиковались; часто, когда
уроки затягивались,  Франсиско  шутил,  еще  чаще  сквернословил  и  ругал
Мартина. Теперь, когда  ему  приходилось  внимательнее  присматриваться  к
рукам и губам, он лучше восчувствовал особенности рук  и  губ,  прежде  от
него ускользавшие.
   Гойя приступил к портрету "Сапатера. Писал медленно, тщательно,  вложил
в портрет всю сердечную теплоту и сапатеровской и своей  дружбы  и,  когда
Кончил, вывел на нарисованном письме, лежащем перед нарисованным Мартином,
следующие слова: "Друг мой Сапатер, с величайшим усердием написал для тебя
этот портрет Гойя". И Мартин опять увидел на полотне свое  полное  лицо  с
большим носом, увидел надпись и нашел, что все еще сделал недостаточно для
своего Франсиско.
   Несколько дней спустя, когда Мартин занимался в Сарагосе  делами,  Гойя
собрался в путь, чтобы посмотреть, каково приходится глухому,  вздумавшему
в одиночестве бродить по улицам. В том  же  простом  платье  и  в  круглой
шляпе, как и тогда, когда он  ходил  к  лекарю-чудодею,  отправился  он  в
Сарагосу. Избегая выходить на главную улицу Корсо,  бродил  он  по  хорошо
знакомому городу.
   Он постоял, опершись на  перила  старого  моста,  посмотрел  оттуда  на
Сарагосу. И славный город и большая река Эбро стали  меньше,  поблекли.  В
мозгу и в сердце Гойи запечатлелся пестрый, оживленный  город,  теперь  он
показался ему скучным и  выцветшим.  Да,  суровый,  печальный  и  гнетущий
город. А может быть, прежде Франсиско переносил на него  свою  собственную
молодую веселость?
   Вот и церкви, и дворцы, но его сердце глухо, как глух он сам. Он прошел
мимо дома, где провел много лет в учении  у  художника  Лусана,  набожного
честного труженика. Много лет потратил он здесь попусту, а сейчас даже  не
ощутил злости или презрения. И он прошел мимо Альхаферии, где  происходили
тайные, вселяющие ужас заседания  инквизиции,  а  сейчас  даже  не  ощутил
страха. И он прошел мимо дворца Собрадиель и  мимо  монастыря  Эсколапиос;
стены этих зданий он разрисовал фресками. Сколько надежд, побед, поражений
было связано с этими работами! А сейчас его даже не тянуло  посмотреть  на
них, и он почувствовал разочарование, когда вызвал эти фрески перед  своим
мысленным взором.
   Вот и древние, всеми чтимые храмы. И статуя Иисуса,  отверзшая  уста  и
заговорившая с каноником Фунесом. А вот и часовня святого Мигеля; здесь, в
этой часовне, отрубленная голова подкатилась к архиепископу Лопе де Луна и
от имени святого попросила принять ее исповедь и дать ей отпущение грехов;
только после этого голова соглашалась быть погребенной. Мальчику Франсиско
не раз снилась катящаяся голова; а теперь это святое и  мрачное  место  не
вызвало у глухого стареющего Франсиско ни трепета, ни усмешки.
   А вот Собор богоматери дель Пилар, средоточие  его  величайших  надежд,
его первого большого успеха и глубочайшего  позора,  сарны,  того  жгучего
стыда, который он пережил по милости своего шурина Байеу. Вот малые  хоры,
вот его фрески. "Сеньор Гойя, заказ поручается вам", - сообщил  ему  тогда
дон Матео, настоятель собора. Ему, Гойе, было в ту пору двадцать пять лет,
это случилось 19 декабря и было великим событием его жизни; никогда  потом
не испытывал он такого счастья, да, никогда; даже в самые хорошие минуты с
Каэтаной, даже когда королева сказала, что "Семья Карлоса" -  произведение
большого мастера. Конечно, он и тогда понимал: соборный  капитул  дал  ему
этот заказ только потому, что Антонио Веласкес был для  каноников  слишком
дорог, и они еще прибавили унизительные условия - неприлично короткий срок
и просмотр его эскизов "сведущими лицами". Но он согласился на все:  15000
реалов казались ему огромной суммой, на которую  можно  купить  Арагонское
королевство и обе Индии в придачу, и он был уверен, что  разрисованный  им
плафон хоров прославится на весь мир. Так вот он, этот  плафон;  вот  оно,
это дерьмо: вот она, эта дрянь; мазила Карнисеро сделал бы лучше. Так  это
и есть троица - этот нелепый, туманный и все же такой пошлый треугольник с
еврейскими письменами!  А  ангелы-то  какие  аляповатые!  А  облака  какие
ватные! А все вместе что за глупая, бессильная пачкотня!
   Он перешел на другую сторону, к часовне богоматери дель Пилар, к  месту
своей сарны. Вот  они,  малые  купола,  разрисованные  им,  вот  они,  его
"добродетели": Вера, Труд, Мужество и  Терпение;  вот  она,  та  живопись,
которую Байеу и викарий соборного капитула Хильберто Алуэ признали мазней.
Сказать, что они, эти самые  добродетели,  написаны  хорошо,  конечно,  не
скажешь, в этом господа судьи были правы, но то, чего хотел от него и  что
написал его любезный шурин, тоже не останется жить в веках. И если,  глядя
на свою мазню на хорах, он уже не ощущал торжества, то  при  виде  часовни
сарна жгла его по-прежнему.
   "Carajo!" - мысленно выругался он и испугался, что  ему  пришло  на  ум
такое слово здесь, в этом действительно святом месте. Ведь тут стоял  _эль
пилар_ - столб, давший свое имя собору, тот  столб,  на  котором  апостолу
Сантьяго,  покровителю  Испании,  явилась  пречистая   дева   и   повелела
воздвигнуть здесь на берегу Эбро этот святой  храм.  Тут  стояла  рака  со
святым столбом. А в раке было  отверстие,  через  которое  верующие  могли
прикладываться к столбу.
   Гойя не приложился. Не то чтобы в нем поднялось возмущение против  этой
святыни, не то чтобы он не хотел преклонить перед ней  колено,  но  он  не
чувствовал желания просить пречистую о помощи. Как часто взывал он в  беде
к этой самой пресвятой деве дель Пилар, как много пережил душевной  борьбы
и колебаний, прежде чем перешел от пресвятой девы дель Пилар  к  пресвятой
деве Аточской. И вот он стоял без всякого благоговения перед этой святыней
из святынь, которой был беззаветно предан в юности. Отмер кусок его жизни,
и он даже не жалел об этом.
   Он вышел из собора и городом направился в обратный путь.  "Прошлогодних
птиц в гнезде уже нет", - подумал он. Должно быть, их и в прошлом году  не
было.  Образ  Сарагосы,  который  он  носил  в  душе,  образ   радостного,
оживленного города - это его юность, а вовсе не Сарагоса. Город Сарагоса и
тогда, верно, был пустым и пыльным, таким, каким он, оглохший,  видел  его
теперь. Умолкшая Сарагоса - вот она настоящая Сарагоса.
   Он вернулся домой в Кинта Сапатер;  сидел  один  у  себя  в  комнате  и
смотрел на голые белые стены, и вокруг него была пустыня,  и  внутри  была
пустыня. И вдруг среди бела дня им опять завладели кошмары.  Обступила  со
всех сторон, вьется вокруг него окаянная  нечисть,  кажет  кошачью  морду,
совиные глаза, крылья нетопыря.
   Невероятным напряжением волн собрал он все свои силы, схватил карандаш.
Стал набрасывать злых духов на бумагу. Вот они! И, увидя их на бумаге,  он
немного успокоился.
   В этот день, и на следующий, и еще через день, во второй, в третий  раз
и все чаще и чаще выпускал он вселившихся в него бесов на бумагу. Так  они
были в его власти, так он освобождался от них. Когда они ползали и  летали
на бумаге, они уже не были опасны.
   Почти целую неделю провел Франсиско - Сапатер ему не мешал  -  один  на
один с призраками у себя в пустой комнате, за рисованием. Он  не  закрывал
глаза, чтобы не видеть демонов, не бросался ничком на стол,  чтобы  скрыть
от них голову. Он глядел им в лицо, не отпускал, пока они не откроются ему
до конца, насильно гнал на бумагу и их, и собственный страх, и собственное
безумие.
   Он посмотрел на свое изображение  в  зеркале:  щеки  ввалились,  волосы
спутаны, борода всклокочена. Правда, лицо уже немного округляется, морщины
не такие глубокие; это уже не тот человек в предельном  отчаянии,  который
глядел на него из зеркала в Санлукаре тогда, после  полного  крушения  его
жизни. Однако ему было еще не трудно вызвать в памяти тогдашнее свое лицо,
и это лицо, свое лицо в минуту глубочайшего горя, нарисовал он сейчас.
   И лицо Каэтаны вызывал он в памяти  все  снова  и  снова.  Та  картина,
которую изрезала Каэтана, то  кощунственное  вознесение  на  небо  пропало
навсегда, и он не собирался его восстанавливать. Но зато он  нарисовал  не
вознесение на небо, а полет Каэтаны на шабаш, и этот рисунок был еще более
резким, еще  более  откровенным.  И  много  других  лиц  и  образов  вечно
меняющейся  Каэтаны  нарисовал  он.  Вот  она,   очаровательная   девушка,
мечтательно слушает сводню.  Вот  она  в  кругу  обожателей,  недоступная,
манящая. Вот она, преследуемая демонами, спасается от них, оглядывается на
них. И под конец он нарисовал шабаш ведьм, "Aquelarre" - неистовый разгул,
дикую оргию. На задних ногах  сидел  сам  сатана  -  здоровенный  козел  с
исполинскими,  увитыми  гирляндами  рогами  и  вращал  круглыми  огненными
глазищами.   Вокруг   плясали   ведьмы,   поклонялись    ему,    совершали
жертвоприношения, несли в дар черепа, освежеванных младенцев, а он, козел,
подняв передние ноги, благословлял свою паству, всю эту бесовскую  погань.
Верховодила этой поганью красавица Каэтана.

   Вот что день за днем рисует
   Гойя. Делает наброски.
   Выпускает на бумагу
   Из пылающего мозга
   Демонов, драконов, духов
   С их крысиными хвостами,
   Головами псов и жабьим
   Взглядом. И все так же Альба
   Среди них. Ее он пишет
   С яростным остервененьем.
   Сладостно ему и больно
   Рисовать ее. Но это
   Новое безумство лучше
   Прежнего, что зверской болью
   Грудь и мозг его терзало
   В дни, когда сидел он, думал
   И не мог уйти от страшных
   Мыслей... Нет, пока он пишет,
   Можно быть безумным, ибо
   Радостно и прозорливо
   Это исступленье. Счастлив,
   Кто его сполна изведал.
   И поэтому так жадно
   Он рисует.



6

   Мартин ни о чем не спрашивал, Гойя был доволен. И недоволен. То, что он
рисовал  за  последние  дни,  было  средством  облегчить  душу,   способом
высказаться, но он  чувствовал  настоятельную  потребность  _говорить_,  в
ясных словах говорить о том, что его мучило, о том, что открыл ему  доктор
Пераль, о своем страхе сойти с ума. Дольше он не мог выдержать  один,  ему
надо было кому-то поведать свою страшную тайну.
   Он показал  Мартину  рисунки.  Не  все,  только  те,  на  которых  была
изображена многоликая Каэтана - лживая  очаровательная  дьяволица.  Мартин
был потрясен. От волнения  он  закашлялся  тяжелым,  затяжным  кашлем.  Он
рассматривал отдельные листы, откладывал, брал опять, снова  рассматривал.
Мучительно старался проникнуть в то, что хотел сказать ему друг.
   - Словами этого сказать нельзя, - заявил Франсиско, - вот  я  и  сказал
так.
   - Мне думается, я понял, - робко заметил не совсем уверенный Мартин.
   - Ты только не бойся,  -  подбодрил  его  Франсиско,  -  тогда  поймешь
совершенно правильно. Всеобщий язык, - сказал он в  нетерпении,  -  каждый
должен понять.
   - Я уже понял, - успокоил его Мартин. - Я вижу, как все случилось.
   - Ничего ты не видишь, - огрызнулся Гойя. - Никто не может понять,  как
она изолгалась.
   И он стал ему говорить, до чего  Каэтана  непостоянна  и  какая  в  ней
бездна испорченности, и рассказал ему об их страшной ссоре и  о  том,  как
она разрезала картину. И, странное дело, когда он говорил,  он  совсем  не
чувствовал яростного презрения, которым похвалялся: в душе у него тепло  и
отчетливо звучали последние слова Каэтаны, слова сильной,  честной  любви.
Но он не хотел о них  думать,  запрещал  себе  думать,  он  снова  зажегся
яростью от своих рисунков, стал хвастать Мартину, что навсегда  вырвал  ее
из своей жизни и рад этому.
   А затем он приступил к посвящению друга в свою страшную тайну.  Показал
остальные рисунки, рожи и привидения и опять спросил:
   - А это ты понимаешь?
   Мартин был ошеломлен.
   - Боюсь, что понимаю, - сказал он.
   - Ты  только  пойми!  -  настаивал  Гойя,  а  затем  показал  ему  свой
собственный портрет - тот, с бородой, где из глаз его глядит беспредельное
отчаяние.   И   пока   растерявшийся,   испуганный   Мартин   смотрел   на
нарисованного, а потом на живого Гойю, а  потом  опять  на  нарисованного,
Франсиско сказал:
   - Я попробую тебе объяснить, - и он заговорил так тихо, что Мартин  его
почти не слышал. - Я скажу тебе что-то очень важное, очень  сокровенное  и
очень страшное, но, раньше чем  отвечать,  обдумай  ответ  хорошенько,  не
торопись и ни в коем случае не пиши. - И он рассказал о том, что  объяснил
ему Пераль, как близко, от его глухоты до безумия. Доктор Пераль, конечно,
прав, закончил он, в какой-то мере он, Франсиско, уже безумен, и  нечисть,
которую он нарисовал, он действительно видел вот  этими  своими  безумными
глазами, и нарисованный сумасшедший  Франсиско  -  это  и  есть  настоящий
Франсиско.
   Мартин старался скрыть огорчение. А Гойя продолжал:
   - Так, теперь подумай! А потом говори и, пожалуйста, наберись терпения,
говори медленно. Тогда я смогу прочитать по губам, что ты хочешь сказать.
   От покорности судьбе, с какой он это сказал, у Мартина защемило сердце.
   Он ответил после долгой паузы осторожно и очень отчетливо. Кто сам  так
ясно понимает свое безумие, сказал он, тот разумнее большинства  людей,  и
кто может так явственно изобразить свое безумие, тот сам свой лучший врач.
Он говорил обдуманно, взвешивая каждое слово, и эти простые слова  звучали
для Франсиско утешением.
   До этого дня Франсиско не был у матери. Правда, ему хотелось поговорить
с ней; да и она, верно, уже прослышала о его приезде  в  Сарагосу  и  была
обижена, что он ее не навестил. Но Гойя не мог решиться  ее  повидать:  он
стеснялся показаться матери в таком состоянии. Теперь, после  разговора  с
Мартином, это стало возможным.
   Но сперва он позаботился  о  более  приличной  одежде.  Затем  пошел  к
брадобрею. Он отрывисто приказал снять себе  бороду,  а  во  время  бритья
только неприветливо  и  невнятно  что-то  бормотал  в  ответ  на  любезную
болтовню  цирюльника.  Тот  не  сразу  сообразил,  что  его  клиент  глух.
Франсиско все время морщился, ибо кожа у него стала очень чувствительной.
   Но когда была снята борода и  аккуратно  причесаны  волосы,  лицо  Гойи
поразило парикмахера. Удивленно, даже испуганно посмотрел он  на  клиента,
который пришел в парикмахерскую обросшим и взлохмаченным, а теперь  уходил
благообразным и важным.
   Франсиско пошел к матери без предупреждения. С робостью и  с  радостным
волнением пробирался он по улицам Сарагосы. Щеки  горели,  хотя  в  то  же
время у него было непривычное ощущение какого-то голого,  холодного  лица.
Не  спеша,  боковыми  улочками  дошел  он  до  домика,  где   жила   мать,
остановился, прошелся мимо него туда и назад,  потом  поднялся  на  второй
этаж, постучал колотушкой.  Дверь  отворилась,  оглохший  Франсиско  стоял
перед матерью.
   - Входи, - сказала донья Энграсия. - Садись и выпей стаканчик росоли! -
сказала она очень явственно. В детстве его всегда поили росоли,  когда  он
заболевал и вообще когда с ним случалась беда. - Я уже знаю, -  продолжала
донья Энграсия, все так  же  отчетливо  выговаривая,  и  принесла  бутылку
росоли. - Мог бы к матери и раньше зайти, - проворчала она.
   Она поставила перед ним бутылку  и  стаканы,  немного  печенья  и  села
напротив. Он с удовольствием понюхал, крепко и  сладко  пахнущий  напиток,
налил себе и ей. Сделал глоток, облизал губы, помочил  в  росоли  печенье,
сунул в рот. Внимательно посмотрел матери в лицо.
   - Упрямец ты и хвастун, - прочитал он по ее губам. - Сам, небось, знал,
что вечно так длиться не может,  да  и  я  тебе  говорила,  что  бог  тебя
накажет. Нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать, - припомнила она
старую поговорку. - А ты никогда не хотел слышать. Господь бог  по  своему
милосердию еще мало тебя покарал. Что было бы, если бы он отнял у тебя  не
слух, а богатство!
   Франсиско хорошо понимал ход ее мыслей. Донья Энграсия была права,  она
всегда предостерегала его  и  придавала  до  обидного  мало  значения  его
блестящей карьере. Она была дочерью идальго, имела полное  право  величать
себя доньей, но замужем жила  по-крестьянски  скупо,  расчетливо,  скромно
одевалась, во всем применяясь к  скудной  действительности.  После  смерти
отца Гойя взял  мать  к  себе  в  Мадрид,  она  там  не  долго  выдержала,
попросилась назад в Сарагосу. Удача сына внушала ей  сомнение,  и  она  не
скрывала, что не верит в его счастье. И вот он сидел против  нее,  глухой,
убогий, и она утешала его росоли и отчитывала его.
   Он кивнул большой круглой головой и, чтобы доставить  ей  удовольствие,
стал  жаловаться  на  свою  судьбу,  преувеличивая  свалившееся  на   него
несчастье. И с работой, сказал он, станет теперь труднее. Знатные  господа
и дамы нетерпеливы, и, если он не сможет принимать участие в их разговоре,
у него будет меньше заказов.
   - Ты что же, не будешь давать мне моих  трехсот  реалов?  -  сейчас  же
сердито спросила донья Энграсия.
   - Деньги я тебе все равно посылать буду,  даже  если  б  мне  безрукому
пришлось сгребать уголь, - ответил ей Франсиско.
   - А гордости в тебе не поубавилось, - сказала мать. -  Жизнь  тебя  еще
научит, Пако! Теперь ты не слышишь, зато ты многое  видишь.  Ты  постоянно
хвастался своими высокопоставленными друзьями. Первому встречному верил. С
глухими не очень-то охотно водят знакомство. Теперь ты узнаешь,  кто  тебе
истинный друг.
   Но в ее суровых словах Франсиско уловил гордость за сына, надежду,  что
и в несчастье  он  останется  верен  себе,  и  боязнь  унизить  его  своим
сожалением.
   Когда он попрощался, она позвала его приходить к ней обедать.  На  этой
неделе он обедал у нее несколько раз. Мать отлично помнила, что  было  ему
особенно по  вкусу  в  детстве,  и  угощала  его  простонародными  острыми
кушаньями, обильно сдобренными чесноком,  луком  и  прованским  маслом,  а
иногда приготовляла крепкое _пучеро_ - это была та же олья подрида, только
попроще. Оба ели молча,  много  и  со  вкусом.  Раз  как-то  он  предложил
написать ее портрет.
   - Верно, прежде  чем  писать  портреты  с  платных  заказчиков,  хочешь
поработать с послушной натурщицей, - ответила мать, но явно была польщена.
   Он предложил написать ее как  она  есть,  в  будничном  платье.  Ей  же
хотелось, чтоб он изобразил  ее  в  воскресном  наряде,  кроме  того,  она
попросила купить ей мантилью  и  новый  кружевной  чепчик,  чтоб  прикрыть
сильно поредевшие волосы.
   Сеансы проходили молча. Она сидела смирно; из-под высокого лба смотрели
старые запавшие глаза, характерный нос навис над тонкими,  плотно  сжатыми
губами. В одной руке она держала закрытый веер, в другой - четки. Гойя  не
торопился, сеансы  доставляли  обоим  удовольствие.  Когда  он  кончил,  с
полотна глядела  старая  женщина,  много  пережившая,  умная  от  природы,
умудренная судьбой, научившаяся  довольствоваться  немногим,  но  желавшая
хорошо прожить оставшиеся годы. С  особой  любовью  написал  Франсиско  ее
старые  костлявые,  крепкие  руки.  Донья   Энграсия   осталась   довольна
портретом. Ее радует, сказала она, что он не пожалел ни холста,  ни  труда
на портрет старухи, да еще на бесплатный.
   Гойя навестил также и своего брата Томасо, позолотчика. Тот был обижен,
что Франсиско собрался  к  нему  только  теперь.  Во  время  разг