дома, на  отцовских  плантациях,  не
раз сидела на лошади, но здесь, в Испании, ей приходилось ездить только на
осле  или  муле.  Это  упущение  необходимо  наверстать,  заметил  он.  Ей
обязательно надо кататься  верхом,  она  должна  божественно  выглядеть  в
седле. Он и сам неплохой наездник.
   Цепа воспользовалась случаем.
   - Вся Испания знает, - сказала она, - какой вы прекрасный наездник, дон
Мануэль, - и прибавила: - Нельзя ли мне посмотреть на вас верхом на коне?
   Этот невинный вопрос был чрезвычайно смел, он был настоящей  дерзостью,
наглостью даже в устах самой очаровательной вьюдиты в государстве, ибо дон
Мануэль обычно занимался верховой ездой в присутствии королевы, а  нередко
и короля. Не может быть, чтоб сеньора Тудо не знала того,  о  чем  говорил
весь Мадрид! На минуту герцог смутился, больше того - он  сразу  отрезвел,
перед его мысленным взором открылась дверца большой клетки, очаровательная
женщина приглашала  его  туда.  Но  затем  он  увидел  эту  очаровательную
женщину, ее красивый, манящий рот, увидел ее зеленые  глаза,  в  спокойном
ожидании устремленные на него, и ему стало ясно:  если  он  сейчас  скажет
"нет", если он сейчас отступит, он навсегда  потеряет  ее,  эту  роскошную
женщину, чьи медные волосы, белая кожа, чей  аромат  так  приятно  пьянили
его. Конечно, он с ней переспит, даже  если  скажет  "нет";  но  он  хотел
большего, он хотел, чтоб она всегда была рядом, всегда, когда бы он ее  ни
пожелал, а всегда - значит всегда, он хотел иметь ее только для  себя.  Он
проглотил слюну, отхлебнул из стакана, опять проглотил слюну, сказал:
   - Конечно, сеньора. Само собой разумеется, донья Хосефа. За  честь  для
себя почту  прогарцевать  перед  вами  верхом.  На  днях  двор  уезжает  в
Эскуриал. Но как-нибудь утром ваш покорный слуга Мануэль Годой вернется  в
Мадрид, в свой загородный дом, на несколько часов он стряхнет с себя бремя
забот и государственных дел и прогарцует перед вами, прогарцует  для  вас,
донья Пепа.
   Он впервые назвал ее уменьшительным именем.
   Пепа Тудо в душе ликовала. Она вспомнила свои любимые романсы: то,  что
сказал сейчас дон Мануэль, звучало поэтично, как и ее романсы. Многое в ее
жизни теперь изменится, кое-что, вероятно, и в жизни  дона  Мануэля,  и  в
жизни Франсиско тоже. От нее будет зависеть  -  выполнить  ту  или  другую
просьбу Франсиско или отказать ему в услуге. Она, конечно, не откажет.  Но
- и в ее  зеленых  глазах  мелькнул  мстительный  огонек  -  придется  ему
почувствовать, что это ей он обязан своим благополучием.
   Сеньор Бермудес видел, с каким  увлечением  дон  Мануэль  ухаживает  за
Пепой, и в сердце его закралась тревога. Герцогу и раньше случалось  бурно
проявлять свои чувства, но никогда еще он так  не  старался,  как  сейчас.
Надо будет приглядеть за ним, а то еще наделает глупостей. Королеву  порой
тяготит его верность, и она ничего не имеет против, чтоб он  поразвлекался
на стороне; но не такая она женщина, чтобы потерпеть серьезную связь  дона
Мануэля, а в сеньору Тудо он, по-видимому, влюбился не на шутку. Донья  же
Мария-Луиза, когда разъярится, не знает удержу; она, чего доброго,  пойдет
наперекор политике дона Мануэля, наперекор его, Мигеля,  политике.  Но  не
стоит заранее придумывать себе страхи. Он отвернулся от Мануэля и  Пепы  и
посмотрел в сторону доньи Лусии. Как она прекрасна, какое благородство  во
всем облике. Правда, с тех пор, как  ее  портрет  работы  Франсиско  висел
среди его прочих картин, он не был уже уверен в благородстве  ее  красоты.
За многие годы упорных занятий он усвоил немало твердых правил; он  изучил
Шефтсбери и раз навсегда установил, что прекрасно, а что -  нет.  И  вдруг
граница между тем и другим стала менее четкой, теперь от  обеих  Лусий,  и
живой и той, что на портрете, исходило какое-то беспокойное мерцание.
   Как только дон Мануэль  изъявил  согласие  на  просьбу  Пелы,  желавшей
присутствовать в манеже при его занятиях верховой ездой, она стала гораздо
разговорчивее.  Рассказала  о  своем  детстве,  о   плантациях   сахарного
тростника и невольниках, о близком знакомстве, более того -  о  дружбе  со
знаменитой актрисой Тираной, о том, как брала у той уроки.
   На  сцене  она,  конечно,  изумительно  хороша,  пылко  воскликнул  дон
Мануэль:  ее  скупые,  но   красноречивые   жесты,   выразительное   лицо,
проникающий в самое сердце голос с первого же мгновения внушили ему мысль,
что она создана для сцены.
   - Вы, вероятно, поете? - спросил он.
   - Немножко, - ответила она.
   - Как бы мне хотелось послушать ваше пение! - сказал он.
   - Я пою только для себя, - заявила Пепа, и когда на лице его отразилось
разочарование, прибавила своим сочным, томным голосом. - Когда я  пою  для
другого, мне кажется, что тем самым я  допускаю  какую-то  близость  между
нами, - и она посмотрела ему прямо в лицо.
   - Когда же вы споете  для  меня,  донья  Пепа?  -  настаивал  он  тихо,
страстно.
   Но она ничего не сказала, только закрыла в знак отказа веер.
   - А для дона Франсиско вы пели? - ревниво спросил он.
   Теперь и выражение ее лица  стало  замкнутым.  А  он  умолял  в  бурном
раскаянии:
   - Простите меня, донья Пепа, я не хотел оскорбить вас, вы же знаете. Но
я люблю музыку. Я не мог бы полюбить женщину, которая не чувствует музыки.
Я тоже немного пою. Позвольте мне спеть для вас, - попросил он.
   В  Мадриде  рассказывали,  что  королева   Мария-Луиза   с   величайшим
удовольствием  слушает  пение  дона  Мануэля,  но  ей   приходится   долго
упрашивать своего любимца, прежде чем он согласится на ее просьбу: в  трех
случаях из четырех она получает отказ. И Пепа втайне торжествовала, что  с
первой же встречи так обворожила герцога, но вслух она только заметила  со
спокойной любезностью:
   - Лусия, ты слышишь, герцог предлагает спеть для нас.
   Все были поражены.
   Паж принес гитару. Дон Мануэль положил ногу на ногу, настроил гитару  и
запел. Сначала он спел под собственный аккомпанемент старую чувствительную
балладу про парня, по жеребьевке взятого  в  рекруты  и  отправленного  на
войну: "Уходит в море армада. Прощай, Росита, прощай!" Он  пел  хорошо,  с
чувством, отлично владея голосом.
   - Спойте, спойте еще! - умоляли польщенные дамы,  и  дон  Мануэль  спел
песенку,  _сегидилью   болера_,   сентиментально-насмешливые   куплеты   о
тореадоре, осрамившемся на арене, так что теперь он не решается показаться
на глаза людям, а уж быкам - и тем паче. Прежде  из-за  него  готовы  были
выцарапать друг другу глаза двести прекрасных и изящных жительниц  Мадрида
- махи, щеголихи, даже две герцогини, а теперь он рад-радешенек, если дома
в родной деревне девушка  пустит  его  к  себе  на  солому.  Гости  громко
аплодировали, и дон Мануэль был доволен. Он отложил гитару.
   Но дамы умоляли:
   - Спойте, спойте!
   Министр, еще немного колеблясь,  но  в  душе  уже  сдавшись,  предложил
исполнить  настоящую  _тонадилью_,  но  для  этого  нужен  партнер,  и  он
посмотрел на Франсиско. Уговорить Гойю, любившего пение, да к тому же  еще
возбужденного вином, оказалось нетрудно. Они шепотом  посовещались,  взяли
несколько нот, обо всем договорились.  Они  пели,  плясали,  изображали  в
лицах тонадилью  про  погонщика  мулов.  Погонщик  ругает  ездока,  а  тот
становится все требовательнее. Он злит мула и погонщика, не хочет слезать,
когда дорога идет в гору, к тому же он скряга и  не  желает  прибавить  ни
куарто к  договоренной  плате.  К  спорам  и  ругани  ездока  и  погонщика
присоединяется крик мула, которому отлично подражали то  дон  Мануэль,  то
Франсиско.
   Оба  -  и  премьер-министр  и  придворный  живописец  их   католических
величеств - пели и плясали с самозабвением. Эти изящно одетые  господа  не
только  изображали  ругающегося  погонщика  и   скупого   ездока   -   они
действительно  были  ими,  и  куда  больше,  чем  премьером  и  придворным
живописцем.
   Дамы слушали и смотрели, а сеньор Бермудес с аббатом меж тем беседовали
шепотом. Но когда дон Мануэль и Гойя удвоили усердие, они тоже  замолчали,
пораженные, несмотря на весь свой  житейский  опыт;  они  почувствовали  к
обоим   легкое,   добродушное   презрение,   проистекавшее   от   сознания
собственного  умственного  превосходства  и  высокой  образованности.  Как
усердствуют эти дикари, а все ради женщин, как унижаются, и сами  того  не
замечают.
   Наконец  Мануэль  и  Франсиско,   вволю   напевшись   и   напрыгавшись,
остановились усталые, запыхавшиеся, счастливые.
   Но тут на сцену выступил еще один гость - дон Агустин Эстеве.
   Испанцы презирают пьяниц - пьяный человек теряет  чувство  собственного
достоинства. Дон Агустин не мог припомнить, чтобы когда-либо  вино  лишило
его ясности рассудка. Но сегодня он выпил больше,  чем  следовало,  и  сам
сознавал это. Он был зол на себя, но еще больше на остальных  гостей.  Вот
полюбуйтесь - Мануэль Годой, он именует себя герцогом Алькудиа и  украшает
живот золотыми побрякушками, и Франсиско Гойя, ему плевать на  себя  и  на
свое искусство. Счастье вознесло их обоих из грязи на высочайшую вершину и
дало им все, о чем только можно мечтать, -  богатство,  уважение,  власть,
самых завидных женщин. И вместо того, чтобы смиренно  благодарить  бога  и
судьбу, они выставляют себя на посмешище, прыгают и орут как  недорезанные
свиньи, да еще в присутствии  самой  прекрасной  женщины  в  мире.  А  он,
Агустин, стой и смотри да хлещи шампанское,  которым  уже  сыт  по  горло.
Хорошо хоть одно - теперь он набрался храбрости  и  выскажет  свое  мнение
аббату и дону Мигелю, этому ученому сухарю и ослу, не  понимающему,  какое
сокровище донья Лусия.
   И  Агустин  стал  распространяться  о  бесполезной  учености  некоторых
господ. Болтают, разглагольствуют и про то, и про это,  и  по-гречески,  и
по-немецки, тычут своим  Аристотелем  и  Винкельманом.  Подумаешь,  велика
штука, раз у тебя и деньги и время на учение было, раз  тебя  зачислили  в
стипендиаты и ты щеголял в высоком воротнике и в башмаках  с  пряжками.  А
попробуй-ка помучиться своекоштным,  как  мучился  Агустин  Эстеве,  чтобы
заработать или выпросить себе тощий ужин. Да, у некоторых  господ  нашлись
нужные двадцать тысяч реалов - им хватило и на пирушку, и на бой быков,  и
на докторский диплом.
   - А у нашего брата докторской степени нет, зато у  нас  мизинец  больше
понимает в искусстве, чем все четыре университета  и  академия  вместе  со
своими докторами. Вот нам и приходится сидеть и до одури пить шампанское и
малевать лошадей под задницами побежденных генералов.
   Стакан Агустина опрокинулся, и сам он, тяжело дыша, повалился на  стол.
Аббат посмотрел и улыбнулся.
   - Так, теперь и наш дон Агустин спел свою тонадилью, - сказал он.
   Дон    Мануэль    посочувствовал    сухопарому    подмастерью    своего
лейб-художника.
   - Пьян, как швейцарец, - сказал он добродушно.
   Солдаты швейцарской  гвардии  славились  тем,  что,  когда  увольнялись
вечером в отпуск, длинными рядами, взявшись под руки, пьяные  шатались  по
улицам, горланили песни, задирали прохожих. Дон Мануэль с  удовлетворением
отметил разницу между Агустином, мрачным, злым, раздражительным во  хмелю,
и собой - вино приводило его в веселое, добродушное, приятное  настроение.
Он подсел к Гойе, чтобы за стаканом вина излить душу художнику,  пожилому,
умному, сочувствующему другу.
   Дон Мигель занялся Пепой. Он считал  полезным  в  интересах  Испании  и
прогресса заручиться ее дружбой, ибо герцог, несомненно, на какое-то время
подпадет под ее влияние.
   Дон Дьего подошел к донье Лусии; он думал, что знает людей,  что  знает
донью Лусию. У нее была бурная жизнь, она, конечно, пресыщена, она у цели:
завоевать такую  женщину  нелегко.  Но  недаром  же  он  ученый,  философ,
теоретик, выработавший свою систему, свою стратегию. Если  у  доньи  Лусии
иногда проскальзывает легкая,  трудно  объяснимая  насмешка  вместо  более
естественной для нее удовлетворенности, так, верно, потому, что она помнит
свое происхождение и гордится им. Она вышла из низов, она маха, этого  она
не забывает, и в этом ее сила. Мадридские махи и их  кавалеры  знают  себе
цену. Они чувствуют себя такими же испанцами, как и  гранды,  может  быть,
даже еще более истыми. Аббат считал эту знатную даму -  Лусию  Бермудес  -
тайной революционеркой, которая могла бы играть роль в Париже, и  на  этом
убеждении он построил свой план.
   Он не знал, обсуждает ли дон Мигель вместе с ней государственные  дела,
не знал даже, интересуется ли она ими. Но он вел себя  так,  как  если  бы
именно она, со  своего  возвышения,  из  своего  салона  вершила  судьбами
Испании. Первые робкие шаги на пути к заключению  мира  успеха  не  имели;
Париж  был  настороже.  Почему  бы  представителю  духовенства,  к   коему
благосклонны отцы инквизиторы, и светской даме, салон которой славится  на
всю Европу, не войти в переговоры с парижанами об  испанских  делах,  ведь
они   могут   действовать   свободнее,   а   значит,   плодотворнее,   чем
государственные деятели и придворные. Дон Дьего намекал, что пользуется  в
Париже известным влиянием, что имеет доступ к людям,  которые  для  других
вряд ли доступны. Очень осторожно, уснащая свою речь любезностями,  просил
он ее совета,  предлагал  союз.  Умная  Лусия  отлично  понимала,  что  не
политика его цель. Все же избалованной даме льстило доверие  образованного
скрытного человека, льстило, что он предлагает ей  такую  трудную,  тонкую
роль. В первый раз она с подлинным интересом окинула его многозначительным
взглядом своих раскосых глаз.
   Но затем она  пожаловалась  на  усталость:  уже  поздно,  а  она  любит
поспать. Она ушла вместе с Пеной, которой надо было поправить  прическу  и
привести себя в порядок.
   Дон Мануэль и Гойя остались. Они не замечали ничего вокруг, они пили  и
были заняты собой и друг другом.
   - Я твой друг, Франчо, - уверял герцог художника, - друг и покровитель.
Мы, испанские гранды, всегда покровительствовали искусствам, а я  чувствую
искусство. Ты слышал, как я пою. Ты - художник, я -  придворный,  мы  друг
друга стоим. Ты из крестьян, правда ведь? Уроженец  Арагона,  по  выговору
слышу. У меня мать дворянка, но, между нами говоря, я тоже из крестьян.  Я
сделался большим человеком, и из тебя я  тоже  сделаю  большого  человека,
можешь быть спокоен, Франчо. Мы оба мужчины - и ты, и я. У нас  в  Испании
не много осталось мужчин. "Испания - родина великих мужей,  Испания  -  их
могила", - говорится в пословице, и так оно и есть. Мало  их  осталось,  а
все войны виноваты. Мы с тобой остались. Вот женщины и ссорятся из-за нас.
При дворе сто девятнадцать грандов, а мужчин только двое. Отец всегда звал
меня "Мануэль бычок". Он называл меня бычком - и был прав. Но  не  родился
еще тот тореадор, который одолеет этого быка. Я вот что  тебе  скажу,  дон
Франсиско, Франчо мой: нужно счастье, счастье нужно. Счастье не приходит -
со счастьем родятся, как с носом или с ногами, с задницей и  всем  прочим;
или ты с ним родился, или нет.  Ты  мне  пришелся  по  сердцу,  Франчо.  Я
человек благодарный, а тебе я обязан. У меня от природы глаз неплохой,  но
правильно видеть научил меня только ты. А все  твой  портрет!  Кто  знает,
если бы не портрет, вьюдита, может быть, и не стала бы на моем  пути.  Кто
знает, если бы не портрет, я бы, может быть, и не разглядел богини в  этой
женщине! Где же она? Ее что-то не видно. Не беда, придет. От меня  счастье
не уходит. Я тебе говорю, с сеньорой Хосефой Тудо промаху  не  будет.  Она
то, что требуется. Что для меня требуется. Да ты это сам знаешь, мне  тебе
говорить незачем. Она умная, развитая, понимает по-французски. И не только
это, она и актриса, с Тираной дружит. И она не вешается тебе на  шею,  она
скромна, а таких дам, ох, как мало. А сколько  в  ней  внутренней  музыки,
может знать только тот, кто с ней действительно близок. Но наступит  день,
или, вернее, ночь, когда я это буду знать. Как ты думаешь,  эта  ночь  уже
пришла или еще нет?
   Гойя слушал с двойственным чувством, не без  презрения,  но  и  не  без
симпатии к захмелевшему Мануэлю. Герирг, пожалуй, и вправду открывает  ему
свою душу и, несмотря на хмель, уверен в нем,  в  Франсиско,  считает  его
своим другом; и он, Франсиско, на самом деле ему  друг.  Удивительно,  как
все складывается. Он хотел вернуть Ховельяноса и заставил себя  отказаться
от  Пепы,  а  теперь  дон  Мануэль  стал  его  другом,  Мануэль  -   самый
могущественный человек в Испании.  Теперь  ему  уже  незачем  прибегать  к
высокомерному педанту Байеу, брату жены, благодаря дружбе  с  герцогом  он
наперекор всем препятствиям станет первым придворным  живописцем.  Правда,
бросать вызов судьбе не следует, и то, что Мануэль  говорит  про  счастье,
будто с ним родятся, слишком самоуверенно. Он, Франсиско,  не  самоуверен.
Он знает, что каждого окружают темные силы. Он  мысленно  перекрестился  и
вспомнил старую поговорку: "Счастье  бежит,  а  несчастье  летит".  Многое
может случиться, пока он станет первым королевским живописцем. Но в  одном
дон Мануэль, несомненно, прав: оба они стоят друг друга, оба они  мужчины.
И потому, наперекор всем темным силам, он уверен в себе. Сейчас  для  него
счастье только в одном, не в грамоте за королевской печатью, его счастье -
это матово-белое овальное лицо и тонкие,  по-детски  пухлые  руки,  и  это
счастье капризно и изменчиво, как котенок. И  если  она  и  заставила  его
мучительно долго ждать, в  конце  концов  она  все  же  пригласила  его  в
Монклоа, во дворец Буэнависта, пригласила собственноручной  запиской.  Дон
Мануэль уже опять говорил. И вдруг он замолчал. Пришла Пепа, подрумяненная
и напудренная.
   Свечи догорели, в комнате пахло винными парами, до смерти  усталый  паж
дремал  на  стуле.  Агустин  храпел,  сидя  за  столом,  положив   большую
шишковатую голову на  руки  и  закрыв  глаза.  Дон  Мигель  тоже  выглядел
утомленным. А Пепа сидела томная, но такая свежая и пышная.
   Сеньор Бермудес хотел зажечь  новые  свечи.  Но  дон  Мануэль,  заметно
отрезвевший, удержал его.
   - Не надо, дон Мигель, -  крикнул  он.  -  Не  трудитесь.  Даже  самому
чудесному празднику приходит конец.
   Он с поразительным проворством подошел к Пепе и низко  склонился  перед
ней.
   - Окажите мне честь, донья Хосефа, - сказал он льстивым  голосом,  -  и
разрешите проводить вас домой.
   Пепа взглянула на него своими зелеными глазами приветливо  и  спокойно,
играя веером.
   - Благодарю вас, дон Мануэль, - сказала она и наклонила голову.

   И прошествовала Пепа
   С Мануэлем мимо Гойи.
   На ступеньках прикорнула
   Задремавшая дуэнья.
   Улыбаясь, разбудила
   Пепа спящую служанку.
   Вот уже заржали кони.
   Красноногие лакеи
   Дверцу распахнули. В новой,
   Пышной герцогской карете
   По уснувшему Мадриду
   Мануэль и Пепа едут
   Спать. Домой.



10

   Несколько  дней  спустя,  когда  Гойя  работал,  впрочем  без  большого
увлечения, над портретом дона Мануэля, пришел нежданный гость: дон  Гаспар
Ховельянос. Герцог не замедлил выполнить свое обещание.
   Когда   Агустин   увидел   вошедшего   в   мастерскую    прославленного
политического деятеля, на его худом  лице  отразились  смущение,  радость,
почтительный восторг. И Гойя тоже растерялся: он был и горд  и  сконфужен,
что этот выдающийся человек сейчас же по прибытии в Мадрид пришел  к  нему
выразить свою признательность.
   - Должен сказать, - заявил дон Гаспар, - за все  время  изгнания  я  ни
разу не усомнился, что в конце концов мои противники вынуждены будут  меня
вернуть. Что значит деспотический произвол какого-то тирана  перед  силами
прогресса! Но без вашего вмешательства, дон  Франсиско,  мне  пришлось  бы
ждать гораздо дольше. Как это радостно  и  утешительно,  когда  друзья  не
боятся сказать смелое слово ради  пользы  отечества.  И  вдвойне  отрадно,
когда такое слово говорит человек,