ы  получились  необычайно
красивые, женоподобные,  с  округлыми,  сластолюбивыми  лицами,  они  были
полностью  одеты,  как  предписывалось  инквизицией,  но  явно  выставляли
напоказ свои прелести. Ангелиц этих Гойя писал  с  большим  удовольствием.
Кроме крыльев, ничего ангельского в них не  было,  зато  лица  он  им  дал
неизвестные и все же знакомые, как умел делать он  один,  -  лица  женщин,
близких ему и многим другим.
   Расписывая часовню Сан-Антонио, Гойя снова превратился в  бесшабашного,
озорного Гойю  первых  его  лет  при  дворе,  когда  он  до  глубины  души
наслаждался окружающей бездумной жизнью. Глухоту он ощущал  теперь  только
как небольшую досадную помеху,  а  сам  снова  был  махо,  переряженный  в
царедворца, шумливый, колоритный, гордый своей жизненной силой.  Это  была
последняя вспышка его веселой, беззаботной  молодости.  Фрески  в  часовне
стали вторыми шпалерами, только писал их мастер куда более искусный,  куда
лучше понимавший в красках, свете и движении.
   Церковка находилась поблизости от кинты, а также от  замка  Буэнависта.
Каэтана  часто  приезжала  посмотреть,  как  работает  Франсиско.  Нередко
заглядывал и Хавьер. Агустин был  там  неотлучно.  Наведывались  и  другие
друзья  Гойи  -  гранды  и  грандессы  наравне  с  завсегдатаями  харчевен
Манолерии. Работа спорилась. Все только радовались и дивились, как бодро и
ловко карабкается Франсиско по лесам, а иногда даже пишет, лежа на  спине.
Необычайно увлекательно было наблюдать, как из ничего возникает эта яркая,
пестрая толпа - упитанные резвые херувимы, возбуждающие греховные  помыслы
ангелицы.
   Спустя два дня после того, как Гойя объявил, что заказ  готов,  король,
возвращаясь  с  охоты,  вместе  со  свитой  посетил  свою  новую  церковь.
Придворные дамы и кавалеры в охотничьих костюмах стояли посреди церквушки,
освещенной довольно тускло,  но  казавшейся  теперь  светлой  и  радостной
благодаря веселой ораве гойевских крылатых и бескрылых мадридцев. Гранды и
грандессы были озадачены чрезмерно светской трактовкой  духовного  сюжета.
Но разве у других  художников,  правда  чужеземных,  не  было  в  картинах
религиозного содержания той же игривой пестроты?
   Самих знатных посетителей за последние месяцы одолели заботы, и  потому
им особенно нравилось, что этот глухой,  стареющий  человек  так  страстно
утверждает радость жизни. Приятно вспомнить те годы, когда сами  они  были
не менее жизнерадостны, чем эти ангелы и вся эта веселая толпа.  Да  и  на
фресках, в сущности, изображен на редкость счастливый случай  -  часто  ли
бывает, чтобы  несправедливо  обвиненного  спасло  вмешательство  святого?
Отрадно созерцать такое утешительное чудо и думать: а что если господь бог
и для нас совершит чудо - избавит от войны, от французов и вечных денежных
затруднений.
   Так рассуждали придворные и охотно дали бы волю своему  восхищению.  Но
они ждали, что скажет государь, а потому  хранили  молчание.  Им  пришлось
долго ждать, в церкви стояла тишина, только  с  улицы  в  раскрытые  двери
доносились приглушенный говор толпы да конский топот и ржание.
   А Карлос медлил, не зная, как ко  всему  этому  отнестись.  Он  не  был
ханжой, любил шутку и вовсе  не  требовал  для  молитвы  и  благочестивого
раздумия мрачной обстановки; в сущности, он не возражал против ясных лиц и
светлых одежд даже и на божественных картинах. Он сам пожелал, чтобы у его
церкви был нарядный вид. Но то, что сделал  его  первый  живописец,  было,
пожалуй, слишком далеко от святости, слишком игриво. В этих  ангелицах  не
было ничего ангельского.
   - Позвольте, ведь я знаю ту, что со сложенными крыльями, - это Пепа!  -
воскликнул он вдруг. - А рядом с ней -  Рафаэла.  Она  сперва  путалась  с
Аркосом, потом пошла на содержание к  Коломеро,  и  теперь  в  полицейских
донесениях то и дело попадается ее имя. Такие  ангелы  мне  что-то  не  по
душе, милейший дон Франсиско. Знаю, знаю -  искусство  облагораживает.  Но
Рафаэлу вы, на мой взгляд, недостаточно облагородили.
   Голос короля  заполнил  церквушку  и  показался  раскатами  грома  всем
присутствующим, кроме  Гойи,  который  его  не  услышал.  Протянув  королю
тетрадку, Франсиско сказал:
   - Смиреннейше прошу простить меня, государь, но соблаговолите  написать
слова вашего всемилостивейшего одобрения.
   Тут вмешалась донья Мария-Луиза. Совершенно верно, ангел со  сложенными
крыльями похож на ту  тварь  -  на  Пепу,  а  другой,  у  которого  крылья
распростерты, напоминает известную на весь город  Рафаэлу.  Конечно.  Гойе
следовало бы выбрать себе другие модели. Но, в конце концов, это  ведь  не
портреты, а простое сходство, при желании можно уловить знакомые  черты  у
многих обитателей неба и земли, изображенных на  фресках.  Что  поделаешь,
такова уж манера Гойи, и, в сущности, жалко, что он не запечатлел в  своей
росписи и ее самое, донью Марию-Луизу. Зато неплохо,  что  Пепа  оказалась
рядом с уличной девкой Рафаэлей. К  тому  же  купольная  фреска  напомнила
Марии-Луизе одну из картин Корреджо в Парме, а воспоминание о родной Парме
всегда было ей приятно.
   - Вы создали новый шедевр, дон  Франсиско,  -  сказала  она,  отчетливо
выговаривая слова. - Конечно,  ваши  ангелы  и  некоторые  из  зрителей  и
зрительниц ведут себя немного фривольно, в этом  я  должна  согласиться  с
королем, но, видимо, их всех так одурманило зрелище чуда.
   После одобрения, высказанного Марией-Луизой, сразу же растаял и Карлос.
Он ласково потрепал Гойю по плечу.
   - Нелегкая была работа - лазить по  лесам  и  все  это  расписывать,  -
заметил он. - Да ведь вы, дон Франсиско, живчик!
   И все, гранды и священнослужители, стали хором восхвалять  произведение
Гойи.
   Тем  временем  на  площади  собрался  народ   из   долины   Мансанареса
посмотреть, как будет уезжать  король  со  свитой.  Короля  приветствовали
восторженными кликами. Гойя вышел из  церкви  последним.  В  толпе  многие
узнали его, и приветствия возобновились с новой  силой.  Гойя  видел,  что
люди кричат, он знал, что в родном Мадриде его любят, и понял, что  теперь
их возгласы относятся уже к нему. Он был в парадной одежде, а  треугольную
шляпу держал под мышкой. В ответ на  приветствия  он,  как  было  принято,
сперва надел треуголку, потом снял ее  и  увидел,  что  толпа  кричит  еще
усерднее.
   Подъехала его карета, он спросил слугу Андреев, что кричали в толпе.  С
того  времени,  как  Гойя  оглох,  Андрее  стал  менее  сварливым,   более
услужливым и теперь постарался говорить  как  можно  раздельное.  Вот  что
кричали в толпе:
   - Слава святому Антонию! Слава пресвятой  деве  и  ее  небесной  свите!
Слава Франсиско Гойе, придворному живописцу святого Антония.
   В последующие дни весь Мадрид потянулся в Ла Флориду смотреть на фрески
Гойи. На него излился дождь славословий. О новом произведении Гойи  писали
и говорили восторженно.
   "Во Флориде мы увидели два чуда, - писал художественный критик Ириарте,
- чудо святого Антония и чудо художника Франсиско Гойи".
   Однако Великий инквизитор Рейносо  отозвался  о  творении  Гойи  весьма
неодобрительно. Стоило приглашать этого еретика в Таррагону, чтобы он  еще
больше распоясался!
   - Изображая святых, он заодно изображает все семь  смертных  грехов,  и
грехи   у   него   куда   соблазнительнее   добродетелей,   -   возмущался
инквизитор-кардинал. - Правильнее всего было  бы  арестовать  грешника,  а
церковь запереть. Но  хитрец  Гойя  всех  обошел.  Ни  наготы,  ни  явного
непотребства в его картинах  не  усмотришь,  а  король,  как  и  чернь,  к
несчастью, неспособен увидеть ухищрения порока и святотатства.
   Да, жители Мадрида только радовались фрескам. Приятели  и  приятельницы
Гойи - махо и махи из  харчевен,  бедные  крестьяне  и  прачки  из  долины
Мансанареса - первыми увидели и расславили их, а затем хлынули и остальные
мадридцы взглянуть на чудо своего любимого святого.
   Они чувствовали себя заодно с теми, что стоят у балюстрады.  Точно  так
же вели бы себя они, если бы им  самим  довелось  быть  свидетелями  чуда.
Именно такой - живой, волнующей, наглядной - любили они свою религию, и во
время торжественных процессий и аутодафе ощущали совсем то же,  что  люди,
стоящие у балюстрады; они не отличали  себя  от  веселой,  пестрой  оравы,
которой их художник населил церковь.
   В один из ближайших дней, около полудня, когда в Ла Флориде было  пусто
по случаю жары,  Гойя  отправился  туда,  чтобы  без  помех  взглянуть  на
законченное фрески. Он встал в самом темном углу, откуда была всего виднее
та часть картины, которую он хотел посмотреть. В церковь вошла старушка  и
не заметила его. Она оглядела фрески, закинула голову, чтобы увидеть  чудо
под  куполом,  одобрительно  покивала  головой,  с  благочестивым  рвением
засеменила по церкви, глянула туда, глянула  сюда.  Под  конец  она  опять
вышла на середину и низко поклонилась на все стороны. Но  так  как  святой
чудотворец был у нее над головой, то ее благоговейные поклоны  относились,
очевидно,  не  к  нему,  а  к  веселым  ангелицам  и   к   толпе   простых
мирян-зрителей.

   Гойя поразился: "Что ты,
   Мать, тут делаешь? - спросил он. -
   И зачем ты бьешь поклоны?"
   Он не знал, каким раскатом
   Отдавался голос в церкви;
   И старуха испугалась.
   Озираясь, увидала
   Незнакомого сеньора.
   "Мать, что делаешь ты? - громко
   Повторил он. - И зачем ты
   Бьешь поклоны перед этой
   Нарисованной толпою?"
   И, в движенье губ вглядевшись,
   Он прочел ответ: "Когда ты
   Видишь красоту такую,
   Надо поклониться..."



17

   Пока в Париже у власти была Директория, испанское  правительство  могло
без конца оттягивать решение щекотливого португальского  вопроса.  Но  вот
Наполеон Бонапарт стал первым консулом, а он был не такой  человек,  чтобы
довольствоваться  увертками  и  обещаниями.  Самым   решительным   образом
потребовал  он,  чтобы  инфант  Мануэль  немедленно  предъявил  Португалии
ультиматум и принудил ее в  течение  строго  определенного  срока  порвать
отношения с Великобританией; в  случае  несогласия  Португалии  союзным  -
испанским  и  французским  -  войскам   надлежало   занять   Лиссабон.   В
подкрепление своего  требования  Наполеон  направил  к  испанской  границе
французский корпус под командованием генерала Леклерка и приказал Леклерку
в десятидневный срок, независимо от того,  что  надумают  тем  временем  в
Аранхуэсе,  предоставить  себя  и  свое  войско  _на  испанской  земле_  в
распоряжение короля Карлоса для поддержки операций против Португалии.
   Перед растерянным и разобиженным Мануэлем  предстал  Французский  посол
Люсьен  Бонапарт.  Сказал,  что  понимает,  как  тяжко   их   католическим
величествам  выступать  против  родственного  португальского  королевского
дома. А посему он желал бы ознакомить первого министра с проектом, который
пока является всего лишь его собственным измышлением, однако известен  его
брату Наполеону и, по всей вероятности, облегчит королеве тяжесть  решения
о военных действиях против родной дочери и ее столицы  Лиссабона.  Дело  в
том, что у первого консула нет надежды иметь  наследника  от  его  супруги
Жозефины, а посему он в недалеком будущем намерен развестись и вступить  в
новый брак. Он же, Люсьен,  восхищен  прелестями  инфанты  доньи  Исабель,
правда она еще дитя, но скоро уже можно  будет  говорить  о  помолвке;  он
указал на это своему брату, первому консулу,  и  слова  его  были  приняты
весьма благосклонно.
   Младшая дочь Марии-Луизы была от Мануэля, это доказывало даже сходство,
и на мгновение он остолбенел  от  счастья,  что  его  дочери  суждено  так
возвыситься. И тут же одернул себя - должно быть, Люсьен болтает зря,  но,
все равно, теперь он может соглашаться, не роняя  своего  достоинства.  Он
ответил торжественным тоном, что при этих условиях  готов  перед  богом  и
своей  совестью  отвечать  за  предъявление   Португалии   ультиматума   и
посоветует его католическому величеству внять пожеланию первого консула.
   Затем оба государственных деятеля полунамеками договорились о том,  как
поделить между собой процент с  контрибуции,  которая  будет  наложена  на
Португалию.
   Предложения генерала Бонапарта взволновали донью  Марию-Луизу.  Правда,
ей нелегко было обидеть свою кроткую, послушную дочь Карлоту, правившую  в
Португалии, пойдя на нее войной. Но Наполеон однажды  уже  сдержал  слово:
сделал другую ее дочь, Марию-Луизу, королевой  Этрурии.  Весьма  вероятно,
что он не прочь породниться с династией Бурбонов, увезти ее дочку  Исабель
в Версаль и править там вместе с ней. Тогда на всех европейских  престолах
снова будем восседать мы - Бурбоны.
   Она уговорила дона Карлоса покориться неизбежности. Тот  скрепя  сердце
пригласил к себе Люсьена Бонапарта и объявил  ему,  что  согласен  послать
Португалии ультиматум.
   - Видишь, милейший, посол, как горестно порой носить корону,  -  сказал
он прослезившись. - Я своего зятя знаю, он ни за что  не  уступит,  и  мне
придется послать войска против родной дочери, а ведь она мне ничего худого
не сделала и даже не понимает, о чем идет речь.
   Принц-регент португальский  в  самом  деле  отклонил  ультиматум,  и  в
Португалию вступила испанская армия с доном Мануэлем во  главе.  Произошло
это 16 мая.
   А  уже  тридцатого  безоружная  Португалия   запросила   мира.   Мирные
переговоры велись в пограничном городе Бадахосе,  родном  городе  Мануэля.
Договор был заключен  в  необычайно  короткий  срок.  Мануэль  получил  от
Португалии богатые дары и великодушно согласился на выгодные для разбитого
противника условия. Люсьен Бонапарт, который тоже не был обойден  дорогими
подарками и куртажными, подписал договор от имени Франции.
   Князь мира снова  оправдал  свое  прозвище:  невзирая  на  достославные
военные успехи, он пошел на  почетный  для  побежденного  неприятеля  мир.
Бадахосский  мир  праздновали  в  обоих  государствах.  Повелением  короля
Карлоса победителю - инфанту Мануэлю был  устроен  торжественный  въезд  в
Мадрид.
   Однако Наполеон, только что наголову разбивший австрийцев при  Маренго,
в резкой ноте заявил, что посол Люсьен превысил свои  полномочия,  сам  же
он, первый консул, даже не думает признавать дурацкий  Бадахосский  мир  и
по-прежнему считает себя в состоянии войны с Португалией. Для верности  он
ввел в Испанию второй французский "вспомогательный корпус".
   Фимиам, который так  щедро  курили  инфанту  Мануэлю  соотечественники,
затуманил  ему  глаза.  Во  встречной,  не  менее  решительной   ноте   он
потребовал, чтобы французское правительство вывело из Испании свои войска,
так как нужда в них миновала; до этого он даже не подумает  пересматривать
Бадахосский мир. Наполеон ответил, что дерзкие слова Мануэля  могут  иметь
только одно объяснение:  их  католические  величества  устали  от  бремени
власти и жаждут разделить участь других Бурбонов.
   Мануэль утаил от испанского народа и  даже  от  королевской  четы,  что
первый консул  недоволен  Бадахосским  миром,  а  потому  столица  и  двор
продолжали с шумом  и  громом  чествовать  инфанта.  И  тот  в  своем  все
возрастающем ослеплении решил  дать  наполеоновской  наглости  заслуженный
отпор. Он набросал достойный ответ, с тем чтобы испанский посол  в  Париже
Асара передал его генералу Бонапарту в личной аудиенции.  В  своем  ответе
дон Мануэль  поучал  выскочку,  что  судьбы  государств  в  руках  господа
вседержателя,  а  не  какого  угодно  первого  консула,  и  указывал,  что
молодому, едва пришедшему к власти правителю легче  потерять  эту  власть,
нежели  помазаннику  божию,  чьи  предки  в  течение  тысячелетия   носили
королевский венец.
   Когда Мигель прочел черновик  этого  ответа,  ему  стало  не  по  себе.
Посылка подобной ноты Наполеону,  побеждавшему  повсеместно,  граничила  с
безумием. Секретарь постарался внушить Мануэлю,  что  на  такое  заявление
первый консул  неминуемо"  ответит  военными  действиями  против  Мадрида.
Министр свирепо взглянул на Мигеля, однако пелена спала у него с глаз,  он
понял, что Наполеон миндальничать не станет.
   - Выходит, я понапрасну трудился? - ворчливо спросил он.
   Мигель предложил послать мудрый и  достойный  ответ  Мануэля  в  Париж,
указав при этом  послу,  чтобы  тот  вручил  его  лишь  в  случае  крайней
необходимости. Скрепя сердце Мануэль согласился.
   Тем временем в Мадриде были получены окончательные условия, на  которых
Наполеон  соглашался  заключить  мир  с  Португалией.   Суровые   условия!
Португалия должна была уступить Франции  свою  колонию  Гвиану,  подписать
весьма выгодный для Франции торговый договор, выплатить  сто  миллионов  в
возмещение военных издержек  и,  само  собой  разумеется,  порвать  всякие
отношения с Англией. Чтобы обеспечить  соблюдение  этих  условий,  Франция
намеревалась держать войска на испанской земле, пока не будет заключен мир
с  Англией.  Единственное,  в  чем  Наполеон  готов  был  уступить  своему
испанскому союзнику - он соглашался, чтобы  и  новый  мирный  договор  был
заключен в Бадахосе.
   Мануэль ответил слезливой и наглой нотой.  Тогда  Наполеон  дал  своему
брату  Люсьену  указание  прекратить  переговоры  с  Мануэлем   и   послал
собственноручное письмо, с тем чтобы оно немедленно, через голову Мануэля,
было  вручено  Марии-Луизе.  Приказ  первого  консула  был  так  строг   и
непреложен, что Люсьену пришлось подчиниться. А собственноручное  послание
Наполеона Бонапарта королеве испанской гласило: "Господин  первый  министр
Вашего величества за последние месяцы направил моему правительству ряд нот
оскорбительного содержания и, помимо того, вел против меня  дерзкие  речи.
Мне надоело терпеть такое глупое и неподобающее поведение. Прошу Вас, Ваше
величество, принять к сведению,  что  следующая  же  нота  подобного  рода
принудит меня обрушить на Испанию карающий меч".
   Мария-Луиза, перепугавшись, немедленно призвала к себе Мануэля.
   - Вот тебе твой любезный друг Бонапарт! - сказала королева  и  швырнула
ему письмо.
   Она следила за ним, пока он читал. Его лоснящееся,  самоуверенное  лицо
стало жалким, тучное тело обмякло.
   - Жду вашего совета, господин первый министр! - насмешливо сказала она.
   - Боюсь, что твоей Карлоте придется  отдать  колонию  Гвиану,  -  уныло
ответил он, - иначе Бонапарт не утвердит Бадахосского договора.
   - И в придачу сто миллионов, - сердито добавила Мария-Луиза.

   Так был снова Бадахосский
   Мирный договор подписан,
   В этот раз - собственноручно
   Первым консулом.
   Названье
   Сохранилось лишь от прежних
   Соглашений.
   Ну, а тайных,
   Новых пунктов договора
   Не узнал народ испанский.
   Мануэль ходил в героях,
   Но французские солдаты
   Оставались на испанской
   Территории, к тому же
   На испанский счет.



18

   Гойя писал в  Аранхуэсе  портрет  дона  Мануэля.  Несмотря  на  громкие
восторги, многие уже понимали,  что  Бадахосский  мир  гроша  ломаного  не
стоит, и Мануэлю было особенно важно привлечь на свою сторону Франсиско, в
котором он  видел  родственную  душу.  Он  осыпал  художника  мелкими,  но
изысканными знаками внимания: делил с ним трапезы, ездил на прогулки.
   Часто он объяснялся знаками, но еще чаще просто болтал, да так быстро и
неразборчиво, что Гойя почти ничего не понимал.  Иногда  Франсиско  думал,
что Мануэлю и не хочется  быть  понятым.  У  него  явно  была  потребность
выговориться, но он считал  благоразумным  удовлетворять  эту  потребность
перед слушателем с пониженной способностью восприятия, потому  что  в  его
разговорах  было  немало  предосудительного.  Он  произносил   желчные   и
заносчивые речи против первого консула и  не  жалел  язвительных  слов  по
адресу Марии-Луизы и "нашего августейшего монарха".
   Дон Мануэль просил Гойю запечатлеть его в  самом  помпезном  виде,  при
всех регалиях генералиссимуса. Ему представляется, з