отел подсобить, но Гойя сердито  отстранил  его.  На
обратном пути он тоже сидел угрюмо и молча, не спуская глаз с ларя.  Потом
с помощью Агустина втащил все в мастерскую в кинте. Там он поставил ларь у
стены, на самом видном месте.
   Пришли посетители: герцогиня Осунская, маркиз де Сан-Адриан  и  другие,
имевшие  основания  считать  себя  друзьями   Гойи.   Франсиско   всячески
раззадоривал их любопытство.
   - Вам, верно, интересно, что там у меня в ларе,  -  посмеивался  он.  -
Вещи стоящие, может, я когда-нибудь вам их покажу.
   Из Кадиса тоже явился гость:  судовладелец  Себастьян  Мартинес.  Бойко
написал он Гойе: "Мы с вами. Ваше превосходительство, оба понесли  большую
утрату. Ее светлость была настоящая знатная дама, дама,  не  имевшая  себе
равных, последний цветок старой Испании". При этом он соболезнующе смотрел
на Гойю.
   "Какая жалость, -  писал  он  далее,  -  что  наследство  ее  светлости
распылено и рассеяно по свету. Многие  картины  попросту  пропали.  В  том
числе и таинственная нагая Венера кисти Вашего превосходительства, как что
ни  прискорбно,  исчезла  без   следа.   Есть   предложение:   нельзя   ли
благоговейному почитателю и щедрому знатоку  искусства  получить  хотя  бы
копию?"
   Гойя прочел, лицо его омрачилось.
   - Не надо, не надо, считайте, что  я  ничего  не  говорил,  -  поспешил
сказать сеньор Мартинес и разорвал написанное.
   С участием и любопытством оглядывал он голые стены мастерской, при этом
взгляд его то и дело возвращался к ларю. Не вытерпев, он осведомился,  над
чем господин первый живописец работал все это время.
   После минутного колебания Гойя улыбнулся и удостоил его ответом:
   -  Мне  очень  лестно,  что  такой  щедрый  и   сведущий   коллекционер
интересуется моим искусством.
   Он достал из ларя несколько листов, сперва  из  ослиного  цикла,  затем
офорты из жизни мах. Увидев, с каким  пониманием,  интересом  и  волнением
сеньор Мартинес рассматривает офорты,  Франсиско  решился  и  показал  ему
"Вознесение Каэтаны".
   Сеньор Мартинес засопел, захихикал, залился краской.
   - Это я хочу приобрести! - воскликнул он. - Все, все, что лежит в ларе,
я хочу приобрести.  Продайте  мне  ларь  со  всем  его  содержимым.  -  Он
захлебывался,  заикался,  лихорадочно   писал,   терял   терпение,   опять
принимался говорить.
   - Вы видели мог собрание, дон Франсиско, - говорил и писал он, -  и  вы
должны признать, что вашему великому произведению место в  Каса  Мартинес.
Plus ultra! - было девизом  Мартинесов.  Plus  ultra!  -  девиз  и  вашего
искусства,  дон  Франсиско.  Вы  поднялись  выше  самого   Мурильо!   Ваше
превосходительство, продайте мне ларь! Вам не найти покупателя достойней и
почитателя горячее меня.
   - Я назвал эти офорты "Капричос", - сказал Франсиско.
   - Превосходное наименование, - восторженно подхватил сеньор Мартинес. -
Фантазии господина первого живописца! Великолепно! Босх, Брегель и  Калло,
слитые  воедино,  и  все  на  испанский  лад,  а   значит,   необузданнее,
грандиознее.
   - Но что, собственно, вы собираетесь покупать? - ласково спросил  Гойя.
- Вы пока что видели всего несколько листов. А в ларе их в пять-шесть  раз
больше. Нет, в десять раз.
   - Покупаю все, - твердил сеньор Мартинес. - Доски, листы  и  в  придачу
самый   ларь.   Предложение   вполне   деловое.   Назначьте   цену,   ваше
превосходительство!

   Я согласен на любую.
   Если речь идет о ваших
   Бесподобнейших твореньях.
   Я не скуп. Никто на свете
   Кроме этих старых бедных
   Глаз, не должен видеть это
   Чудо. - И ответил Гойя:
   "Ладно. Если напечатать
   Я решу свои "Капричос"
   То один из самых первых
   Оттисков я вам отправлю".
   "Только самый первый! Боже! -
   Заклинал он. - Умоляю
   Выслать также доски!" Гойя
   Вытолкал не без усилий
   Надоедливого гостя
   Прочь из кинты.



28

   В ту весну пришли тревожные вести об участи дона Гаспара Ховельяноса.
   Инфант Мануэль перестал чинить препятствия инквизиции, и дона  Гаспара,
пожилого человека, взяли однажды ночью в его поместье; близ Хихона,  прямо
из постели. Весь долгий путь до Барселоны еретика вели пешком, связанного,
напоказ всем, затем переправили на остров Мальорку  и  заточили  в  темную
монастырскую келью. Ему не давали книг и бумаги, а также запретили общение
с внешним миром.
   - Ya es hora - пробил час, - сказал Гойя Агустину. - Надо  окончательно
подготовить "Капричос". Ты раздобудешь бумагу, и мы вместе отпечатаем  их.
Пожалуй, трехсот оттисков для начала будет достаточно.
   Все это время Агустин с  тревогой  наблюдал,  как  Франсиско  старается
привлечь внимание посетителей к таинственному содержимому ларя.
   - Неужто ты надумал?.. - в смятении пролепетал он.
   - Тебя это удивляет? - насмешливо спросил Франсиско. А кто прибегал  ко
мне в эрмиту и вопил во всю глотку: "Прокис, заплесневел, прогнил"?  В  ту
пору твой дон Гаспар был только сослан, теперь же он сидит  в  подземелье,
закованный, без воздуха и без света.
   - Ты рехнулся, Франчо! Пожалей хоть нас:  не  доставляй  такой  радости
инквизиции, - взмолился Агустин.
   - Мы отпечатаем триста  экземпляров!  -  повелительно  сказал  Гойя.  -
Кстати, среди моих друзей  найдутся  и  такие,  которые  скажут,  что  это
правильно, что иначе нельзя поступить. Некий Кинтана, например...
   - Так я и знал, - простонал Агустин. - Тебе  ударил  в  голову  фимиам,
которым Кинтана обкурил тебя в этой дурацкой оде о твоем бессмертии.
   - Чихать я хотел на бессмертие! - спокойно возразил Гойя.
   - Врешь, подло врешь! - вскипел Агустин.
   - Перестань браниться, - с той  же  небывалой  сдержанностью  продолжал
Гойя. - Сперва ты по малейшему поводу требуешь, чтобы я  своим  искусством
служил политике. А теперь велишь мне молчать, когда дона  Гаспара  того  и
гляди замучают до смерти. Все  вы,  политики  и  проектисты,  одним  миром
мазаны. "Ученые умствуют, храбрые действуют".
   - Выпустить сейчас "Капричос" из ларя - чистое безумие, -  не  унимался
Агустин.  -  Время  военное,  у  инквизиции  развязаны  руки.  Образумься,
Франсиско!  Отцеубийца  скорее  избежит  тюрьмы,  чем   человек,   который
опубликует в наше время такие рисунки.  Это  все  равно  что  покончить  с
собой.
   - Не смей так говорить! - закричал Гойя. -  Я  испанец,  а  испанцы  не
кончают с собой.
   - И все-таки это самоубийство,  -  настаивал  Агустин.  -  Ты  это  сам
понимаешь. И собираешься это сделать  не  из  соображений  порядочности  и
политики. С тех пор как той женщины не стало, все для тебя потускнело  вот
ты и хочешь положить краски погуще, выкинув  такую  отчаянную  штуку.  Все
дело в этом. Она одна всему причиной. Даже после смерти  она  накличет  на
тебя беду!

   Не на шутку рассердился
   Гойя. "Цыц! Заткнись, собака! -
   Закричал он. - Коль боишься
   Помогать мне, то другого
   Я найду". - "Найди, попробуй!
   Кто к тебе пойдет? - воскликнул
   Агустин. - Лишь я, безумец,
   Дурь твою терплю!" И быстро
   Вышел. И хотя Франсиско
   Услыхать не мог, со всею
   Силой хлопнул дверью.



29

   Поборов робость, Агустин кинулся к Лусии; ей одной удалось в свое время
отговорить Франсиско от безумной затеи обнародовать "Капричос".
   Агустин пожаловался ей, что сеньор де Гойя, должно  быть  под  влиянием
последнего огорчения, все-таки решил отпечатать и опубликовать офорты.
   - Ради бога, сеньора, не допустите его до гибели, - умолял  Агустин.  -
Ведь он гордость Испании!
   Пока Агустин  изливался  так  бессвязно  и  растерянно,  Лусия  пытливо
вглядывалась в его лицо. Она понимала, что в нем происходит. Он любил ее и
все-таки винил в душе за то, что она погубила его друзей - аббата,  Мигеля
и в первую очередь Ховельяноса. Надо полагать, нелегко  ему  было  просить
именно ее.
   - Вы верный друг, дон Агустин, и я сделаю все,  что  в  моих  силах,  -
сказала она.
   Лусия  догадывалась,  почему  Франсиско  все-таки  решил   обнародовать
"Капричос". Чтобы встряхнуться и заполнить пустоту, которую  оставила  его
утрата, ему нужен был азарт крупной и рискованной игры. С другой  стороны,
как  истый  арагонский   крестьянин,   привыкший   сочетать   смелость   с
осторожностью, он, отправляясь на опасное  приключение,  не  откажется  от
протянутого ему надежного оружия.
   Она видела возможность  оградить  его  от  инквизиции.  Но  замысел  ее
требовал подготовки. Значит, прежде  всего  нужно  удержать  Франсиско  от
чрезвычайной торопливости.
   Лусия отправилась к нему.
   - Вы, разумеется, понимаете, как опасно ваше намерение, - сказала она.
   - Понимаю, - ответил Гойя.
   - Есть способ уменьшить опасность, - заявила она.
   - Я не мальчик и сам  предпочитаю  мешать  жар  щипцами,  а  не  голыми
руками, - ответил он. - Только нужно иметь под рукой щипцы.
   - Ход мирных переговоров в Амьене не вполне отвечает  личным  интересам
дона Мануэля, -  пояснила  Лусия,  -  ему  нужно  послать  туда  надежного
человека. Если бы дон Мигель согласился снова работать с  доном  Мануэлем,
он мог бы принести большую пользу делу прогресса и человеку, который очень
ему дорог.
   Гойя внимательно следил за движением ее губ.
   - В ближайшее время я устраиваю вечер для самых близких друзей. На  нем
будут и дон Мануэль, и Пепа, и, надеюсь, дон Мигель. Могу  я  рассчитывать
видеть вас и дона Агустина?
   - Я обязательно приду, - сказал Гойя и продолжал растроганным тоном:  -
Вы всячески стараетесь уберечь меня от последствий моего  глупого  шага  и
даже готовы ради этого вставить несколько новых условий в мирный  договор.
- Он широко улыбнулся.
   - Сейчас в вас больше лисьего, чем львиного, - тоже улыбаясь,  заметила
Лусия.
   В  политических  делах  Лусия  чувствовала  себя   как   дома,   да   и
обстоятельства складывались благоприятно. На  амьенской  конференции,  где
Англия, Франция и Испания вели переговоры о  мире  в  Европе,  должен  был
также решиться-ряд вопросов,  которые,  как  понимала  Лусия,  затрагивали
самого дона Мануэля.  В  чаянии  высокой  награды  он  всячески  отстаивал
интересы папы. Кроме того, ему необходимо было доказать королеве,  что  он
незаменим, и потому он  старался  исхлопотать  выгодные  условия  для  тех
итальянских государств, где правили ее родственники. Важнее же  всего  ему
было расширить владения Неаполитанского королевства и вывести оттуда  этих
габачо - войска генерала Бонапарта. В случае успеха отпадало препятствие к
браку между неаполитанским престолонаследником  и  младшей  дочерью  доньи
Марии-Луизы; а дон Мануэль не делал секрета ни от Пепы, ни от самой Лусии,
что эта инфанта  -  его  дитя,  и,  конечно,  ему  очень  хотелось  надеть
королевский венец на голову  родной  дочери.  Таким  образом,  собственные
интересы дона Мануэля не всегда совпадали с интересами Испании, а так  как
посол   Асара,   представлявший   католического   монарха   на   амьенской
конференции, отнюдь не был другом дона Мануэля,  то  этому  последнему  не
мешало иметь там своего человека, который  принимал  бы  близко  к  сердцу
личные выгоды инфанта. Лусия не сомневалась,  что  за-согласие  поехать  в
Амьен представителем дона Мануэля Мигель может потребовать любую плату.
   Донья Лусия пригласила Мануэля к себе  на  вечер  и  с  удовлетворением
заметила, как он просиял, когда она сказала, что ожидает  и  дона  Мигеля.
Сам Мигель немножко поломался,  но  тоже  был  рад  случаю  встретиться  с
инфантом.
   У доньи Лусии собрался такой же тесный круг друзей, что и в тот  вечер,
когда она впервые устроила встречу своей подруги Пепы  с  доном  Мануэлем;
правда, отсутствовал аббат.
   Стены гостиной были еще  плотнее,  чем  тогда,  сверху  донизу  увешаны
картинами из собрания Мигеля; среди них находился и портрет  доньи  Лусии,
написанный Гойей. Лишь в последнее время Мигель до конца с  болью  осознал
вещую правдивость этого портрета. С  проницательностью  колдуна  Франсиско
угадал не только истинную сущность Лусии, но и  ее  дальнейшую  судьбу,  и
теперь живая Лусия полностью слилась с женщиной, изображенной на полотне.
   Лицо Мигеля сохраняло обычную ясность и невозмутимость и в этот  вечер,
когда ему предстояло при таких благоприятных условиях вновь встретиться  с
доном Мануэлем; но на душе у  него  было  смутно.  Он  твердил  себе,  что
положительно  может  почитать  себя  счастливцем.  Благодаря  вынужденному
безделью последних месяцев ему удалось изрядно продвинуть, даже почти  что
завершить труд всей своей жизни - Словарь художников. Сейчас тут,  посреди
дорогих ему сокровищ искусства, сидела его жена, которая по-прежнему  была
ему дорога; недоразумения между ними  кончились.  И  если  у  него  отняли
приятную обязанность, оставаясь в тени, руководить  судьбами  Испании,  то
теперь  его  обидчик,  по-видимому,  вынужден  вновь  навязать   ему   эту
обязанность.  И,  тем  не  менее,  к  радостному  ожиданию   примешивалось
беспокойство. Почва у него под ногами  была  поколеблена,  и  невозмутимая
уверенность докинула  его.  Правда,  он  по-прежнему  непререкаемым  тоном
говорил себе и другим: "Это - хорошо, а то -  плохо",  -  но  убежденность
была только в его голосе.
   Зато непривычную уверенность и удовлетворение испытывал  в  этот  вечер
Агустин Эстеве. Он не знал замысла Лусии во всех подробностях, но ему было
ясно, что она устроила вечер с намерением помочь  Гойе.  Большое  значение
имело уже то, что Мигель и Мануэль  встретятся  по-дружески  на  глазах  у
Франсиско. Агустин радовался, что преодолел робость перед доньей Лусией  и
в большой мере помог уберечь Франсиско от последствий  его  глупого  шага.
Теперь, когда это удалось, собственное будущее  тоже  стало  казаться  ему
светлее. Может, и он еще станет первоклассным художником. Правда,  человек
он неповоротливый и тугодум,  но  именно  такие  нередко  достигают  самых
высот. Если же ему и не суждено добраться до  вершины,  все  равно  он  не
будет  сетовать.  Он  сочтет,  что  выполнил  свое  назначение,  раз   ему
посчастливилось быть по-настоящему полезным Гойе.
   Лусия тоже была довольна своим вечером. С тех  пор  как  эти  же  гости
впервые собрались у нее, с ними  произошло  немало  перемен,  и  она  сама
способствовала  этим  переменам,  а  сейчас  собиралась  еще   решительнее
вмешаться в судьбу Испании и в судьбы окружающих ее людей. Жаль,  что  дон
Дьего не может быть здесь. Он бы вдоволь позабавился, глядя,  как  Мануэль
сам  помогает  навеки  сберечь  для  мира  образ   собственной   подлости,
запечатленный в "Капричос".
   Мануэль явился с твердым намерением вернуть к себе Мигеля.  Князь  мира
собирался вновь вытащить на свет божий свой принцип: "Скромный  мир  лучше
пышных  побед".  Из  Америки  опять  начнут  беспрепятственно   приплывать
караваны  судов,  груженных  золотом  и  серебром.  В  Испании   воцарятся
довольство и ликование, и всю заслугу припишут ему, инфанту  Мануэлю.  При
таких обстоятельствах он готов был доказать себя великодушным  и  простить
Мигеля; вдобавок, если Мигель как следует тряхнет амьенское дерево, с него
посыплются еще более роскошные плоды.
   Итак, едва поцеловав руку донье Лусии, он бурно  устремился  к  Мигелю,
который стоял в официальной позе, хлопнул  его  по  плечу  и  даже  сделал
попытку его обнять.
   - Как я рад, что вижу тебя! - воскликнул  он.  -  Помнится,  при  нашем
последнем свидании ты наговорил  мне  всяких  неприятных  истин,  попросту
говоря, грубостей, да и я, помнится, выражался не слишком деликатно. Но  я
забыл эту бессмысленную размолвку. Забудь и ты, Мигелито!
   Мигель твердо решил держать себя в руках и с  этой  целью  долго  читал
своего любимого Макиавелли.
   Тем не менее он внутренне ощетинился и сказал натянутым тоном:
   - Среди бессмысленных слов, сказанных тогда, была и крупица смысла.
   - Ты же сам знаешь, в каком я был трудном  положении.  С  тех  пор  все
изменилось. Пусть только будет заключен мир,  и  ты  увидишь,  как  мы  по
ставим на место долгополую поповскую братию. Что ты строишь  кислую  рожу!
Мне нужно послать тебя в Амьен! Ты не смеешь отказать в такой услуге мне и
Испании.
   - Я не сомневаюсь,  что  в  настоящее  время  вы,  дон  Мануэль,  полны
решимости проводить либеральную политику, - ответил Мигель. - Но каков  бы
ни был мир, боюсь, что, в конечном счете, он окажется на руку только папе.
Великому инквизитору и двум-трем разбойникам грандам.
   Дон Мануэль подавил досаду на строптивость и  недоверчивость  Мигеля  и
заговорил о  задуманных  им  грандиозных  преобразованиях.  Он  упорядочит
течение  рек,   что   предполагалось   уже   давно;   заведет   образцовые
земледельческие хозяйства  и  опытные  лаборатории.  Подумывает  он  и  об
учреждении еще трех университетов. Нечего и  говорить,  что  он  ограничит
цензуру, а то и вовсе упразднит ее.
   - Только привези мне выгодный мир, и увидишь, как Испания расцветет под
солнцем просвещения! - восклицал он своим  бархатным  тенором.  Все  стали
прислушиваться.
   - Превосходные замыслы, - сухо,  деловито,  с  едва  уловимой  усмешкой
заговорил Мигель. - Боюсь только, что вы, дон  Мануэль,  не  представляете
себе,  какое  сопротивление  вам  придется  преодолеть.  Должно  быть,  вы
недостаточно осведомлены о том, насколько за  последние  месяцы  обнаглела
святейшая инквизиция. Сейчас уже даже такой человек, как  Франсиско  Гойя,
не решается обнародовать свои последние замечательные рисунки.
   Изумленный Мануэль повернулся к Гойе.
   - Это верно, Франсиско? - спросил он.
   - А что это за рисунки? - подхватила Пепа.
   - Почему же ты скрытничал и не пришел прямо ко мне? - дружески  пожурил
Мануэль, обнял Гойю за плечи  и  подвел  к  одному  из  столов.  -  Ну-ка,
расскажи мне подробно об этих рисунках, - сказал он.
   Пепа не преминула подсесть к ним.
   Гойя оценил, как ловко Мигель расставил Мануэлю силки,  и  порадовался,
что опасная затея оборачивается грандиозным фарсом.
   Однако радость  его  была  недолговечна.  Игриво  ткнув  его  в  бок  и
подмигивая Пепе, Мануэль заявил:
   - Ну-ка,  признавайся,  любезный:  опять  написал  голую  Венеру?  -  и
осклабился во весь рот.
   Гойя припомнил намеки сеньора Мартинеса относительно  участи  тех  двух
картин, которые он в свое время написал в Санлукаре. Теперь ему все  стало
ясно. По легкой усмешечке на равнодушном лице Пепы и похотливому выражению
Мануэля нетрудно было догадаться, куда делись обе картины.
   Должно быть, их нашли при описи оставшегося после Каэтаны имущества, за
одетой Каэтаной обнаружили нагую, и теперь картина, по  всей  вероятности,
попала к Мануэлю, который истолковал слова Мигеля в том  смысле,  что  он,
Франсиско, опять нарисовал нечто подобное и потому боится инквизиции.
   Он представил себе, как эта парочка,  Мануэль  с  Пепой,  стояли  перед
картиной  и  грязным,  циничным  взглядом  ощупывали  тело  Каэтаны,  этим
созерцанием разжигая собственную похоть. Гнев охватил  его.  Он  с  трудом
удержался, чтобы не закричать.
   Пепа испуганно и злорадно заметила, как омрачилось его лицо. Но Мануэль
по-своему понял его недовольство.
   - Да-с, дон  Франсиско,  мы  открыли  ваши  плутни,  -  с  тяжеловесной
игривостью принялся он подтрунивать над Гойей. - Ох, и ловкач же  вы!  Сто
очков дадите вперед любому французу. Но не  пугайтесь.  Картины  попали  в
руки знатока, и притом достаточно могущественного, чтобы защитить  вас  от
инквизиции. Обе дамы, та, что "до",  и  та,  что  "после",  висят  в  моей
галерее точно так, как они висели в Каса де Аро.
   Франсиско с огромным усилием овладел собой и даже чуть  не  усмехнулся,
подумав о том, что этому скотоподобному болвану придется  взять  под  свою
защиту "Капричос" и самому сколотить помост, на котором  будет  выставлена
на осмеяние его  гнусность.  Он,  Франсиско,  сохранит  спокойствие  и  не
испортит себе сладость затаенной мести.
   Пепа восседала во всей своей белоснежной невозмутимой красе, к