й улыбкой, грациозно стояла пресвятая дева  на
полумесяце, точно на скамейке, который поддерживали прелестные  ангельские
головки. От всего облика герцогини, когда она так  мило  сидела  под  этой
милой статуэткой, исходило порочное  очарование.  На  этот  раз  она  была
нарумянена, напудрена и одета в роскошное платье  старинного  версальского
образца: от тончайшей талии ниспадала пышная  юбка.  У  нее  был  нарочито
кукольный, до смешного надменный вид. Белое лицо  с  застывшей  улыбкой  и
необычайно живыми, отливающими металлом глазами под высокими дугами бровей
казалось вдвойне греховным из-за пленительного и дерзкого сходства с ликом
пресвятой девы, которая с целомудренной радостью, улыбаясь, внимает благой
вести.
   Весь дрожа от ярости и  восхищения,  Франсиско  еле  сдерживал  желание
сказать ей что-нибудь касающееся их  двоих,  что-нибудь  до  бесконечности
нежное или до бесконечности непристойное. Но она не дала  ему  возможности
поговорить  с  ней  наедине  и  при  этом  выказывала   ему   подчеркнутую
высокомерную учтивость.
   Да и вообще этот вечер принес ему одну лишь досаду. Разумеется, был тут
и Карнисеро, собрат по ремеслу, известный пачкун. Ему принадлежали  эскизы
декораций к "Жизни  на  луне";  у  Гойи  разболелись  глаза  от  слащавой,
приторной  мазни.  Герцог  и   старая   маркиза   раздражали   его   своей
приветливостью. Дон  Хосе  хотя  и  одобрял  декорации  Карнисеро,  однако
выразил сожаление, что эскизы сделаны не им, Гойей; но ведь к нему теперь,
по словам Каэтаны, не подступишься. Старая маркиза тоже посетовала, что  у
Гойи совсем нет времени побывать во дворце Вильябранка и начать  новый  ее
портрет.  В  ее  словах  слышалась  скрытая  насмешка:  она,   несомненно,
догадывалась о том, что произошло между Франсиско и Каэтаной.
   Но особенно несносен был доктор Пераль. Он с противной  авторитетностью
распространялся о музыке дона Хосе Гайдна. Обычно замкнутое  лицо  герцога
так и сияло, когда врач, злоупотребляя музыкальными терминами, восторженно
разъяснял,  с  какой  изобретательностью   и   остроумием   Гайдн   меняет
оркестровку всякий раз, как Бонафеде смотрит в телескоп и сообщает о своих
наблюдениях над жизнью луны, или распространялся о том, как реально музыка
передает   ощущение   полета.    Но    еще    сильнее,    чем    премудрые
разглагольствования  ученого  хвастуна,  задевали   Франсиско   замечания,
которых он не слышал и которыми по-дружески обменивались Каэтана и доктор,
а также смех Каэтаны над остротами доктора, без сомнения,  понятными  лишь
им  двоим.  Во  всем  обращении  "цирюльника"  с  Каэтаной   было   что-то
возмутительно собственническое.
   Все предшествующие дни Гойя  терзался  и  радовался  в  ожидании  этого
вечера. А  теперь  вздохнул  с  горьким  облегчением,  когда  мог  наконец
откланяться и уйти от чар Каэтаны.
   На обратном пути Хосефа сказала, что вечер был  на  диво  удачный:  дон
Хосе по-настоящему большой музыкант, а опера очень мила.
   На следующий день Франсиско начал писать небольшое полотно: Каэтана под
богоматерью с полумесяцем. Он усовершенствовался  в  искусстве  изображать
лицо так, что оно было неизвестным и все же знакомым.  В  набеленной  даме
под   балдахином   было   что-то    сладострастное,    злобно-насмешливое,
кощунственное. Гойя писал тайком, в отсутствие Агустина, и прятал от  него
эту картинку. Писал он торопливо, с жаром. Как-то  раз  он  забыл  убрать,
полотно и, вернувшись, застал перед ним Агустина.
   - Удивительно сделано - это сама правда, - сказал Агустин.
   - Даже тебе ни к чему было это видеть, - ответил  Франсиско  и  спрятал
картину навсегда.
   Снова прошла неделя, а от Каэтаны все не было вестей.  Теперь  Гойя  не
сомневался, что она не даст о себе знать ни  через  три  месяца,  ни  даже
через год, и ни о чем в жизни так жгуче не жалел, как о том, что убежал из
Пьедраиты, убежал от нее.
   И вдруг в мастерской у него появилась дуэнья Эуфемия и как ни в чем  не
бывало спросила, есть ли у дона Франсиско время  и  охота  завтра  вечером
пойти с доньей Каэтаной в "Крус", там дают "Обманутого обманщика" Комельи,
и донья Каэтана предвкушает немало удовольствия от сегидилий.
   Они пошли в театр, они делали вид, будто расстались лишь накануне, ни о
чем не спрашивали  друг  друга,  не  упоминали  о  том,  что  случилось  в
Пьедраите. Казалось, ничего и не произошло. В последующие недели они часто
виделись и любили друг друга, как до ссоры в Пьедраите.
   Обычно Каэтана заранее сообщала о своем приходе, и Гойя устраивал  так,
чтобы  никого  постороннего  не  было.   Но   однажды   она   пришла   без
предупреждения, Агустин как раз работал над копией "Королевы в виде махи в
черном".
   Каэтана  вгляделась  в  портрет  своей  противницы.  Вот  она  стоит  в
непринужденно величественной позе. Ничего не скажешь, Франчо не  утаил  ее
уродства, но  он  постарался  выгодно  оттенить  то  немногое,  чем  могла
похвастать Мария-Луиза: упругую полноту обнаженных  рук  и  шеи  в  вырезе
платья. Кроме того, он придал ей значительность.  При  всем  сходстве  она
была на полотне и маха, и знатная дама, но отнюдь не казалась смешной.
   Каэтана вновь ощутила тот легкий озноб, который пробежал по ней,  когда
королева предостерегала ее.
   - Почему ты изобразил ее такой? -  злобно  спросила  она  напрямик,  не
смущаясь присутствием Агустина.
   -  Картина-то  получилась  хорошая,  -   возмутившись,   сухо   ответил
Франсиско.
   - Не понимаю тебя, - сказала Каэтана. - Эта женщина самым низким, самым
подлым образом отравила нам лето, отравила и тебе и мне  всю  радость.  Мы
оба на деле узнали, что она попросту итальянская швейка. А ты вдруг пишешь
ее королевой, да еще испанкой с головы до ног.
   - Раз я ее так написал, значит она такая и есть,  -  ответил  Франсиско
спокойно, но таким высокомерным тоном, который не уступал  тону  герцогини
Альба. Агустин торжествовал, слушая друга.
   После этого Каэтана удвоила старания досадить королеве. Так,  например,
узнав, что Мария-Луиза выписала себе из Парижа  очень  вызывающий  туалет,
она раздобыла его фасон и на  следующий  день  после  приема,  на  котором
Мария-Луиза была в этом платье,  на  бульваре  дель  Прадо  появились  два
выезда с гербом Альба, а в них две камеристки Каэтаны, одетые  точь-в-точь
так, как накануне была одета королева. Придворные смеялись, а  Мария-Луиза
злилась, но меньше, чем ожидала Каэтана. Старая  маркиза  сочла  шутку  не
слишком удачной. А Франсиско нашел ее и вовсе неудачной.

   Но его упрек растаял
   Перед взглядом Каэтаны,
   Растворился перед этим
   Существом, в котором жили
   И дитя и герцогиня.
   И еще сильней, чем прежде,
   Ощутил он безграничность
   Счастья своего. Но тут же
   Снова выросла угроза,
   Навсегда и неразрывно
   Связанная с этим счастьем.



19

   В ту пору в Мадриде вспыхнуло поветрие - горловая  болезнь,  поражавшая
преимущественно детей. Начиналась она с  воспаления  миндалин.  У  ребенка
настолько распухали шейные железы, что вскоре он  не  мог  глотать.  Потом
слабел пульс, биение сердца становилось  еле  слышным,  из  носу  сочилась
сероватая  зловонная  жидкость.  Больные  страдали  от  все  возраставшего
удушья, многие умирали.
   Из троих детей Гойи заболел Мариано, а за ним младшая дочурка, Элена.
   Хотя Франсиско только мешал уходу за больной, он не мог  оторваться  от
постельки задыхающейся Элены. С ужасом видел он,  что  девочке  становится
все хуже. Он с первого мгновения знал, что ему придется расплачиваться  за
то письмо, за тот вызов злым силам, ценой которого он купил первую ночь  с
Каэтаной.  Домашний  врач,  доктор  Гальярдо,  прописал  горячее  питье  и
укутывания, а потом, когда жар усилился, - холодные ванны. Он ссылался  на
Гиппократа. Держал он себя уверенно, а действовал явно наугад.
   Гойя   прибег   к   религиозным   средствам.   Посвященные    пресвятой
деве-целительнице  клочки  бумаги   с   надписью   "Salus   infirmorum   -
спасительница недужных" скатывались в шарик, и дети выпивали их в  стакане
воды. Девочка не могла  проглотить  шарик,  что  было  плохим  знаком.  За
большие деньги Гойя взял на подержание из монастыря,  где  оно  хранилось,
покрывало с частицами  одежды  святой  Элены,  ее  покровительницы,  чтобы
закутать в него больную.
   Он вспомнил, чего только ни делали, когда Хосефа  была  беременна  этим
ребенком. Приносили в  дом  образа  святого  Раймунда  Нонната  и  святого
Висента Феррера и усердно молили святых заступников сделать разрешение  от
бремени недолгим и немучительным. И какое веселое паломничество  совершили
они потом к  Сан-Исидро,  чтобы  поблагодарить  его  и  других  святых  за
благополучные роды!
   Дальше тоже все пошло бы благополучно, если бы сам  он  святотатственно
не отдал свое дитя в жертву злым силам.
   Он бросился в предместье Аточа излить свое горе  перед  божьей  матерью
Аточской. Ради собственной утехи он предал свое дитя. Теперь он  каялся  и
молил святую деву принять его покаяние и помочь ему. Он исповедался  перед
незнакомым, по-деревенски простоватым на вид священником. Он надеялся, что
тот не поймет, в чем ему надо покаяться, но  священник  как  будто  понял.
Однако обошелся с  Франсиско  не  очень  сурово.  Наложил  на  него  пост,
многократное чтение молитвы господней и запретил впредь прелюбодействовать
с той женщиной. Гойя дал обет не осквернять свой взор созерцанием ведьмы и
девки Каэтаны.
   Он знал, что все  это  чистое  безумие.  Он  приказывал  себе  укротить
разумом свои буйные страсти. Когда разум дремлет, тогда человека обуревают
сны, нечистые сны - чудовища с кошачьими  мордами  и  крыльями  нетопырей.
Нет, надо замкнуть в себе свое безумие, обуздать, замуровать его, не  дать
ему прорваться, поднять  голос.  И  он  молчал,  молчал  перед  Агустином,
Мигелем, перед Хосефой. И только писал  старому  другу  Мартину  Сапатеру.
Писал ему о том, как позволил себе тогда ради собственной  утехи  гнусную,
греховную уловку и как дьявол обратил ложь  в  правду,  а  потому  он  сам
теперь повинен в смертельной болезни своей любимой дочки, и хотя понимает,
что все это не имеет ничего общего с разумом и  действительностью,  однако
для него это подлинная правда. На письме он начертал три креста  и  просил
друга, не скупясь, поставить богоматери дель Пилар много  свечек  потолще,
дабы она исцелила от недуга его и его детей.
   Герцогиня Альба услышала, что дети Франсиско заболели.  Он  никогда  не
говорил ей о своей тогдашней уловке, однако она поняла, как у него  должно
быть смутно на душе. Она  послала  к  нему  дуэнью  предупредить  о  своем
приходе и ничуть не удивилась, когда он отказался видеть ее. Она навестила
Хосефу и предложила прислать своего врача, доктора Пераля. Гойя не вышел к
Пералю. Хосефа отозвалась о нем как о спокойном,  рассудительном,  опытном
враче. Гойя промолчал. Через два дня в здоровье Мариано наступило заметное
улучшение, и врачи объявили, что он спасен. На третий день Элена умерла.
   Отчаянию Гойи,  его  возмущению  против  судьбы  не  было  предела.  От
смертного одра девочки он убежал к себе в мастерскую и  там  клял  святых,
которые не захотели ему помочь,  клял  себя,  клял  ее,  виновницу  всего,
ведьму, девку и герцогиню, ради своей барской прихоти и  утехи  вынудившую
его пожертвовать  любимой  дочкой.  Вернувшись  к  постели  покойницы,  он
вспоминал, как мучилась девочка от страшных  приступов  удушья  и  как  он
смотрел на нее, не в силах облегчить ее муки.  Его  тяжелое  волевое  лицо
превратилось в маску беспредельной скорби; ни один  человек  не  выстрадал
столько и не страдал так, как он. Потом он опять убежал  в  мастерскую,  и
боль его обратилась в ярость, в жажду  мести,  в  потребность  кинуть  ей,
окаянной, в ее надменное кукольное личико весь свой гнев, все презрение  и
осуждение.
   Агустин почти не отходил от него. Но старался быть незаметным,  говорил
только самое  необходимое,  казалось,  будто  он  ходит  на  цыпочках.  Не
спрашивая, он на свою  ответственность  решал  все  дела,  которых  именно
сейчас накопилось особенно много.  На  Франсиско  благотворно  действовало
такое участие. Он был признателен Агустину за чуткость, за то, что друг не
пытается утешить его пошлыми доводами рассудка.
   Хосефа была почти неприятно поражена, когда он устроил Элене  похороны,
достойные инфанты.
   После погребения они сидели  в  полутемной  зале,  где  были  задернуты
занавеси. Многие приходили выразить им сочувствие.  На  второй  день  Гойе
стали нестерпимы бездушные, нарочито печальные физиономии  посетителей,  и
он ушел к себе в мастерскую. Там он то садился, то ложился, то  бегал,  не
находя покоя. Принимался набрасывать карандашом свои видения, рвал бумагу,
не кончив рисунка.
   В мастерскую вошла Каэтана.
   Он ждал, боялся и жаждал ее прихода. Она была прекрасна. Лицо ее уже не
напоминало маску. Это было лицо любящей женщины,  которая  пришла  утешить
друга в его горе. Гойя заметил это своим точным глазом  и  подумал:  пусть
она обидела его, но ведь он обидел ее  куда  сильнее.  Однако  стоило  ему
вглядеться  в  нее,  как  здравый  рассудок  смыло  дикой,  сладострастной
яростью. Все, что он затаил против Каэтаны с тех пор, как  впервые  увидел
ее сидящей на возвышении, негодование против ее дерзких, жестоких выходок,
досада на собственное рабство, ужас перед  судьбой,  которая  избрала  эту
женщину своим орудием, чтобы мучить его, - все разом поднялось в нем.
   Он выпятил и без того толстую нижнюю губу, мясистое лицо его дрожало от
неукротимой ненависти, как ни старался он овладеть собой. Каэтана невольно
отшатнулась.
   - Как ты смела прийти! - заговорил он. - Убила моего ребенка, а  теперь
пришла посмеяться надо мной!
   Она сдержалась и попросила:
   - Возьми себя в руки, Франчо, горе свело тебя с ума.
   Ну, конечно. Ей непонятно, как он страдает. Она-то ведь бесплодна.  Она
ничего не способна создать, в ней ничего не рождается: ни радость, ни горе
- одно пустое наслаждение. Она бесплодна,  она  -  ведьма  или  само  зло,
посланное дьяволом в мир.
   - Ты это отлично знала, - не помня себя от гнева, выкрикивал он.  -  Ты
все заранее обдумала. Ты внушила мне мысль накликать болезнь на мою Элену.
Ты поставила меня перед выбором - либо  жертвуй  тебе  Эленой,  либо  моим
положением, моим искусством. Только этой ценой  ты  соглашалась  допустить
меня к себе. Потом в Пьедраите ты второй раз затеяла то же  самое,  решила
не пускать меня ко двору, чтобы отнять у меня мою славу и  мое  искусство.
Но не тут-то было, я тебе не поддался.  А  теперь  ты  требуешь,  чтобы  я
написал Марию-Луизу в непристойном виде. Все, все хочешь ты у меня украсть
- моих детей, мое положение, мою живопись. Хочешь оставить меня ни с чем в
угоду твоему окаянному,  бесплодному  лону,  -  он  употребил  нецензурное
слово.
   Безграничная  злоба  поднялась  в   ней.   Из   любящей   женщины,   из
утешительницы она превратилась  в  герцогиню  Альба,  правнучку  кровавого
маршала. Этот неотесанный мужлан  должен  был  принять  как  подарок,  как
великую милость уж одно то, что она дозволила ему говорить с  ней,  дышать
одним с ней воздухом. А он не нашел ничего  лучшего,  как  поносить  ее  в
припадке дурацкого раскаяния из-за какой-то дурацкой отговорки.
   - Вы, сеньор Гойя из Фуэндетодоса,  всегда  годились  только  для  роли
придворного шута, - сказала она тихо, уничтожающе любезным  тоном.  -  Вы,
кажется, воображали себя махо? Нет, вы всегда будете мужланом, как  бы  вы
ни наряжались. Почему, вы думаете, вас допускали до своей особы  герцогини
Осунская и Медина-Коэли? Им  хотелось  позабавиться  выходками  присяжного
дурачка; незачем быть ведьмой, чтобы дергать за  веревочку  такого  паяца,
такого простофилю! - Она говорила тихо, но под конец  ее  детский  голосок
зазвучал резко и некрасиво.
   Он видел, как гневно нахмурились ее высокие брови, и радовался, что ему
удалось довести ее до такой  ярости.  Но  это  удовлетворение  потонуло  в
неистовом бешенстве, потому что она  попала  на  больное  место,  глумливо
напомнила о том, чего он и  сам  боялся  в  тайниках  души.  Но  нет,  это
неправда, не может быть правдой. Не ради смеха  и  не  только  для  забавы
пускали  его  к  себе  в  постель  и  герцогиня  Осунская,   и   герцогиня
Медина-Коэли, да  и  она  сама.  Он  помнит,  как  она  сотни  раз  таяла,
растворялась от наслаждения в его объятиях, и ему  хочется  бросить  самые
грубые, самые непристойные слова  в  это  окаянное,  прекрасное,  дерзкое,
надменное, гневное лицо. А потом схватить ее, донести до  порога  и  самым
настоящим образом вышвырнуть за дверь.
   Она смотрит, как он подступает к ней. Вот  сейчас  он  ее  ударит.  Она
хочет, чтобы он ее ударил. Правда, тогда все  будет  кончено.  Разумеется,
она убьет его тогда.
   - Ну-ка подойди, мужлан! - подстрекает она его. -  Похвались  тем,  что
руки у тебя сильнее моих! А ну-ка! - Но он не подходит к ней. Не бьет,  не
хватает ее. Он останавливается на полпути. Он видел, как открылись и снова
сомкнулись ее губы, но слов не слышал. Болезнь  возвратилась  к  нему,  он
оглох.

   И в отчаянье упал он
   В кресло. Он закрыл руками
   Бледное лицо.
   И Альба
   Поняла. Ей стало страшно.
   Словно к малому ребенку,
   Подбежала, стала гладить
   Волосы его... Франсиско
   Ничего не слышал. Только
   Видеть мог, как шевелились
   Губы. И внезапно понял,
   Что слова любви шептала
   Каэтана... И, бессильный,
   Он закрыл глаза.
   Заплакал.



20

   Весь день дона Мигеля был заполнен, политической деятельностью, но  она
радовала его гораздо меньше, чем прежде. По вечерам он пытался  заниматься
искусством, чтобы отвлечься от тоски по Лусии и от все возрастающей досады
на те унижения, какие ему приходилось сносить, служа дону Мануэлю.
   Без конца перечитывал он то сочинение, в котором его великий  наставник
Никколо Макиавелли описывает свою жизнь у себя в усадебке близ Сан-Кашано,
куда он удалился после того, как впал в немилость. Встает он с рассветом и
отправляется  в  лес  дать  указания  дровосекам.  Потом  погуляет  часок,
остановится возле родника или на  прогалине,  на  птичьем  току,  достанет
томик Данте, или Петрарки, или Тибулла, Овидия,  или  еще  кого-нибудь  из
подобных  им  поэтов,  почитает  их  любовные  истории,   припомнит   свои
собственные, с отрадной грустью вздохнет о  прошлом.  Потом  отправится  в
придорожную таверну, расспросит прохожих, какие они слышали новости и  что
об этих новостях думают. Вернется для скудного  обеда  в  свое  неприютное
жилище. И снова идет в харчевню поиграть в шашки, в карты  с  хозяином,  с
мясником,  с  мельником  и  с  двумя  кирпичниками;  тут  из-за  грошового
проигрыша неизменно поднимается перебранка, да такая, что слышно в селении
Сан-Кашано. Но по вечерам Макиавелли сменяет  убогую  одежду  на  парадное
платье и идет к своим  книгам,  в  компанию  великих  умов  древности.  Он
заводит с ними беседу, и они благосклонно отвечают ему. Так коротает он  у
себя в спальне долгие часы, забывает унылые будни, не  печалится  о  своей
бедности, перестает страшиться самой смерти. Он  живет  в  обществе  своих
возлюбленных классиков, спрашивает их,  и  они  ему  отвечают,  потом  они
спрашивают, и он им отвечает, читает их книги и пишет свои.
   Мигель  Бермудес  старался  ему  подражать.  Окружив  себя   картинами,
книгами, рукописями, он трудился над Словарем художников, и временами  ему
удавалось просидеть час, а то и два за работой и  ни  разу  не  подойти  к
портрету Лусии.
   Впрочем, Лусия писала часто и просто. Она делала вид, будто и  в  самом
деле поехала в Париж по его поручению, и много интересного рассказывала  о
политических делах.
   Она завязала связи с влиятельными деятелями, и  все  они  удивлялись  и
возмущались, почему Испания медлит с заключением союза.
   Писала она и о парижски