. Но Франсиско не мог принудить себя к сожалению. Байеу в меру своих
сил отравлял ему жизнь. Он не  раз  отчитывал  Франсиско  словно  глупого,
строптивого ученика, перед всем соборным капитулом в ту  пору,  когда  они
расписывали фресками Сарагосский собор. Еще до  сих  пор  воспоминание  об
этом жгло его стыдом, незаживающей язвой, _сарной_ - зудящим лишаем.  Мало
того, умирающий хотел отдалить от него жену, Хосефу,  хотел  показать  ей,
как презирают ее мужа и как высоко чтут ее брата.  Он  добился  того,  что
соборный капитул швырнул ему, Гойе, обещанную плату и прогнал с позором; а
жене его, "сестре нашего великого мастера Байеу", те же  духовные  пастыри
подарили золотую медаль.
   Угрюмо глядя на страждущего, на умирающего, Гойя вспомнил добрую старую
пословицу: "Что шурин, что плуг - только в земле тебе друг".
   Очень хотелось ему написать портрет Байеу. Он не утаил бы  ничего,  все
бы  осталось  при  шурине:  и  его  чувство  собственного  достоинства,  и
целеустремленность, и трудолюбие, и ум, но  он  показал  бы  также  и  его
косность, трезвую, как вода, ограниченность.
   Меж тем Байеу начал говорить, с  трудом,  но,  как  всегда,  красивыми,
закругленными фразами.
   -  Я  умираю,  -  сказал  он.  -  Освобождаю  тебе  дорогу.  Ты  будешь
президентом Академии; я договорился с  премьер-министром  и  с  Маэльей  и
Рамоном тоже. Маэлья достойней тебя занять президентское место, и мой брат
Рамон - тоже, должен откровенно сказать тебе это. Ты, правда, талантливее,
но ты плохо воспитан и слишком самонадеян.  Однако,  я  полагаю,  бог  мне
простит, что я из любви к сестре предпочел менее достойного человека. - Он
передохнул, говорить ему было трудно, закашлялся. "Дурак, - подумал  Гойя,
- Академию я получил бы и без него, дон Мануэль позаботился бы об этом".
   - Я знаю твое строптивое сердце,  Франсиско  Гойя,  -  опять  заговорил
Байеу, - и, может быть, для  тебя  же  лучше,  что  нет  твоего  портрета,
написанного мною. Но придет время, и ты пожалеешь, что не послушался  моих
настойчивых  советов.  Последний  раз  увещеваю  тебя:  не   отступай   от
классических образцов. Ежедневно прочитывай несколько страниц из Менгса! Я
завещаю тебе мой  экземпляр  с  его  личной  надписью  и  множеством  моих
заметок. Ты видишь, чего достигли он и я. Остепенись!  Может  быть,  и  ты
способен достигнуть того же.
   Гойя  смотрел  на  него  с  насмешливым  сожалением:  бедняга  напрягал
последние силенки, стараясь убедить  и  себя  и  других,  что  он  великий
художник.  Он  упорно  стремился  к  "истинному  искусству"  и   неустанно
справлялся по книгам, так ли он  работает.  У  него  были  верный  глаз  и
искусная рука, но теория вечно портила ему  дело.  "Вы  со  своим  любимым
Менгсом на многие  годы  задержали  меня.  Косой  взгляд  или  недовольная
физиономия милого моего Агустина дороже мне всех ваших правил и принципов.
Эх ты, бедняга, придворный живописец, затруднил ты себе жизнь,  -  и  себе
затруднил, и другим;  нам  будет  легче  дышаться,  когда  ты  будешь  под
землей".
   Казалось, Байеу только одного и ждал: прочитать  последнее  наставление
зятю. Вслед за этим сейчас же наступила агония.
   С  грустными  лицами  обступили  низкое   ложе   ближайшие   друзья   и
родственники - Хосефа, Рамон, художник  Маэлья.  Франсиско  Гойя  недобрым
взором смотрел на умирающего. Этот нос  не  знал,  что  такое  чутье,  эти
глубокие морщины, залегшие по углам рта, говорили о бесплодных усилиях,  с
этих губ могли срываться только строгие слова наставлений. Даже смерть  не
сделала это худое лицо значительным.
   Король  Карлос  очень  ценил  своего  первого   живописца;   он   отдал
распоряжение похоронить его с теми почестями,  какие  полагаются  грандам.
Франсиско Байеу был похоронен в крипте церкви Сан-Хуан Баутиста,  рядом  с
величайшим художником Пиренейского полуострова - доном Дьего Веласкесом.
   Родственники  и   немногочисленные   друзья   покойного   собрались   в
мастерской, чтоб посоветоваться,  что  делать  с  оставшимися  после  него
полотнами. Там  было  много  законченных  и  незаконченных  картин.  Общее
внимание привлек  автопортрет,  на  котором  Байеу  изобразил  себя  перед
мольбертом. Хотя многие детали - палитра, кисть,  жилет  -  были  выписаны
чрезвычайно  тщательно,  картина  все   же   была   явно   не   закончена;
добросовестный художник не справился со своим лицом.  Полуоконченное  лицо
глядело на зрителей мертвыми, словно еще до рождения истлевшими глазами.
   - Как жалко, - сказал после некоторого молчания Рамон, - что  брату  не
было суждено закончить этот портрет.
   - Я закончу, - сказал Гойя.
   Все удивленно, с сомнением посмотрели на него.  Но  Гойя  уже  завладел
холстом.
   Долго дописывал он портрет шурина на глазах у Агустина.  Он  работал  с
чувством ответственности и мало что изменял в уже сделанном.  Только  чуть
угрюмее стали брови, чуть глубже и утомленнее легли  складки  от  носа  ко
рту, чуть упрямее выдвинулся подбородок, чуть брезгливее  опустились  углы
рта. Он вкладывал в свою работу и ненависть и любовь, но они не затуманили
холодный, смелый, неподкупный глаз художника.
   В конце концов получился портрет неприветливого, болезненного, пожилого
господина, бившегося всю свою жизнь, уставшего,  наконец,  и  от  высокого
своего положения и от вечных трудов,  но  слишком  добросовестного,  чтобы
позволить себе отдохнуть.
   Агустин Эстеве стоял возле Гойи и разглядывал законченное произведение.
С подрамника смотрел представительный мужчина, который требовал  от  жизни
больше, чем ему полагалось, а от себя - больше, чем сам мог дать.  Но  вся
картина была напоена серебристо-радостным сиянием, которое  давал  недавно
найденный Гойей мерцающий светло-серый тон, и ехидный Агустин  понял,  что
разлитая  по  всей  картине  серебристая  легкость  властно   подчеркивает
жесткость лица и педантичную трезвость руки, держащей кисть.  Изображенный
на портрете человек был малопривлекателен, зато  тем  привлекательнее  был
сам портрет.
   - Поразительно, Франчо, - воскликнул Агустин, довольный и восхищенный.

   Молча на портрет смотрела
   Помрачневшая Хосефа.
   Гойя подошел. Встал рядом.
   "Я надеюсь, не в обиде
   На меня покойный шурин?"
   Помолчав, Хосефа: "Что же
   Станется с портретом?.." Гойя
   Ей в ответ: "Он твой".
   "Спасибо", -
   Молвила жена... Но после
   Не могла никак придумать,
   Где бы ей портрет повесить.
   Наконец она решила
   Отослать его в подарок
   Брату - Мануэлю Байеу
   В Сарагосу...



13

   Гойя мучительно ждал вестей из  Эскуриала,  но  от  Каэтаны  ничего  не
приходило, и скука траурных месяцев обостряла его нервное состояние.
   И вдруг объявился нежданный гость с родины - Мартин Сапатер.
   Гойя, увидя своего сердечного друга Мартина, бурно обнял  его,  призвал
всех святых в свидетели своей радости, расцеловал, усадил  его  в  кресло,
опять поднял, схватил под руку и потащил по мастерской.
   Несмотря на гордость, Гойя был общителен  по  натуре.  Часто  и  охотно
поверял он свои мысли Хосефе, Агустину, Мигелю. Но самое  заветное,  самые
сокровенные чаяния и самую сокровенную неудовлетворенность мог он поведать
только закадычному другу,  из  друзей  другу  -  Мартину.  Сотни  вопросов
задавал он этому добродушному человеку, осанистому и представительному,  и
сам рассказывал ему все вперемешку; Агустин слушал, завидовал и ревновал.
   Мартин Сапатер и Франсиско Гойя дружили еще с тех пор, как  шестилетний
Франсиско попал из родной деревни Фуэндетодос в Сарагосу. Вместе обучались
они грамоте в школе  фрай  Хоакина,  но  принадлежали  к  двум  враждующим
компаниям: Гойя - к партии пресвятой девы дель Пилар, Сапатер -  к  партии
святого  Людовика.  После  того  как  маленький  Гойя  излупил  маленького
Сапатера, тот проникся к нему уважением и перешел в его партию; с тех  пор
они стали закадычными друзьями. Франсиско давал Мартину радость общения  с
сильной, необузданной личностью; благоразумный Мартин давал деловые советы
и оказывал практические услуги. Франсиско был из бедной семьи, Мартин - из
зажиточной, из уважаемого купеческого дома. С  юных  лет  верил  Мартин  в
художественное  призвание  Гойи;  по  ходатайству   отца   Сапатера   граф
Пигнательи,  сарагосский   меценат,   предоставил   маленькому   Франсиско
возможность обучаться рисованию и живописи.
   - Совсем ты не изменился, малыш, - сказал Гойя Сапатеру, который был на
голову выше него. - Только твой богатырский  нос  стал  еще  могучее.  Ишь
какой ты осанистый, представительный, так и видятся за тобой  все  знатные
сарагосские семьи: и Сальвадорес, и Грасас, и Аснарес.
   - Надеюсь, - удалось наконец вставить Мартину, - и Кастель, и Лонха,  и
Пуэнте тоже видятся.
   - Все, - сердечно ответил Франсиско; он и в самом  деле  ясно  видел  в
мыслях город своей молодости - Сарагосу,  видел  ее  усталую  величавость,
грязь  и  пыль,  мавританские  минареты,  старинный  мост  через   ленивые
зеленовато-серые воды Эбро, а дальше пыльные  тусклые  равнины  и  далекие
горы.
   Теперь, когда они были вместе,  оба  опять  превратились  в  мальчишек.
Жизнь снова манила необыкновенными приключениями: за каждым углом  таилась
какая-то неожиданность, надо  было  не  упустить  ее,  схватиться  с  ней,
преодолеть. Оба чувствовали, как они нужны друг  другу.  Гойе  нужны  были
рассудительный ум Сапатера, его всегдашняя готовность к дружеским услугам;
для Мартина окружающая его тусклая действительность расцвечивалась  яркими
красками, когда Гойя давал ему заглянуть в мир, открытый  глазу  и  сердцу
художника.
   В последующие дни Гойя писал своего друга.  Блаженные  дни!  Забавно  и
радостно было видеть, как возникает на полотне Мартин, такой, как он есть,
умный, представительный, милый, добросердечный,  немножко  обыватель.  Над
могучим носом и мясистыми щеками рассудительно,  со  спокойной  веселостью
глядели лукавые глаза.
   - Так вот какой я, - сказал Мартин и прищелкнул языком.
   Франсиско не  знал,  что  лучше  -  самый  процесс  работы  или  долгие
перерывы, во время которых он болтал со  своим  другом.  Тогда  он  охотно
отсылал Агустина под тем или другим предлогом и тут-то  давал  себе  волю.
Всплывали старые воспоминания, без разбору, все вперемешку:  девушки,  дни
нужды, стычки  с  полицией,  полное  приключений  бегство  от  инквизиции,
беспутные вызовы, опасные драки, поножовщина, раздоры с  семьей  Байеу.  С
наивным самохвальством сравнивал он свою нужду в  молодости  и  теперешнее
благосостояние.  Теперь  у  него  прекрасный  дом   в   Мадриде,   дорогая
обстановка, предметы искусства, ливрейные слуги, к нему  приходят  знатные
друзья - и он даже не  всегда  их  пускает;  у  него  великолепный  выезд,
золоченая берлина в английском стиле - в Мадриде таких всего три. Да,  эта
карета, эта _карроса_ была гордостью  Гойи;  содержание  выезда,  особенно
лошадей, в Мадриде обходилось дорого,  но  Гойя  не  останавливался  перед
тратами, дело стоило того. И хотя во время траура это и  не  подобало,  он
все же повез друга прокатиться на Прадо.
   Иногда Франсиско и Мартин пели и музицировали,  разыгрывали  сегидильи,
тираны, болеро - оба страстно любили народную музыку.  Правда,  они  часто
спорили  о  достоинствах  отдельных   музыкальных   произведений,   обычно
Франсиско удавалось переубедить Мартина, и  тогда  он  издевался  над  его
отсталыми  вкусами.  Подтрунивал  он  и  над  приверженностью  Мартина   к
тореадору Костильяресу: сам Гойя бредил Рамиро. Он насыпал песок на стол и
рисовал  обоих  тореадоров;  маленького  крепыша   Рамиро   он   награждал
собственной львиной головой, а высокого дородного Костильяреса -  огромным
носом, и оба громко хохотали.
   Но Франсиско вдруг замолкал, лицо его мрачнело.
   - Вот я смеюсь, - говорил он, - и хвастаюсь, что пошел в гору.  Да  как
еще пошел! Я pintor de camara и скоро буду президентом  Академии;  у  меня
самый лучший в Испании глаз, самая искусная  рука,  все  мне  завидуют,  а
тебе, Мартин, я скажу: все это фасад, а за ним - дерьмо.
   Мартину  были  знакомы  внезапные  перемены  в   настроении   друга   и
неожиданные вспышки.
   - Франчо, Франчо, - пытался он его успокоить, -  не  греши,  брось  эти
глупые речи!
   Франсиско быстро взглядывал на пресвятую деву Аточскую,  крестился,  но
затем продолжал:
   - Да ведь это же правда, chico [малыш (исп.)], у каждой моей  случайной
удачи есть оборотная сторона, за каждой стоят злые силы и корчат мне рожи.
Вот сейчас мне повезло - мой шурин, этот кисляй и педант, наконец  убрался
на тот свет, но Хосефа ходит как привидение, убивается и днем и ночью. Мне
повезло - дон Мануэль подарил меня своей дружбой, могущественнее  его  нет
никого в Испании, и сам он замечательный молодой человек, но в то же время
он негодяй, и довольно опасный.  А  кроме  того,  у  меня  на  душе  кошки
скребут, когда вспомню, почему он  со  мной  подружился.  Вот  не  могу  я
позабыть, чего от меня потребовали ради дона Гаспара, а ведь я эту ходячую
добродетель не перевариваю. И никто мне за это  спасибо  не  сказал.  Пепа
только насмешливо смотрит своими зелеными глазами и задирает  нос,  словно
сама, без посторонней помощи, так высоко взлетела.  Всем  что-то  от  меня
нужно, а меня никто не хочет понять.
   И он в резких словах обрушился на бесцеремонность, с которой  Мигель  и
Агустин наседают на него, чтоб он вмешался в дела короля и государства. Он
придворный живописец, он принадлежит ко двору, и это хорошо;  он  сам  так
хочет, гордится этим. Своей живописью он оказывает  стране  больше  услуг,
чем все эти крикуны и политические реформаторы.
   - Живописец должен писать,  -  сказал  он  сердито  и  решительно.  Его
мясистое лицо было мрачно. - Живописец должен писать - и кончено, баста! И
о денежных моих делах мне тоже надо потолковать с кем-нибудь понимающим, -
продолжал он.
   Это был внезапный и тем более приятный поворот, хотя Мартин и ждал, что
Франсиско захочет с ним посоветоваться. У него  в  Сарагосе  был  банк,  и
Франсиско считал его человеком деловым.
   - Буду рад дать тебе добрый совет, - сказал он от всей души и  прибавил
в раздумье: - Насколько я понимаю, твои финансовые дела ни в коей мере  не
внушают опасений.
   Но Гойя никак не хотел с этим согласиться.
   - Я не ипохондрик, - возразил он, - и не люблю ныть. Цены деньгам я  не
знаю, просто они мне нужны. Здесь, в  Мадриде,  действительно  выходит  по
пословице: "Бедняку только три пути не заказаны: в тюрьму, в  больницу  да
на погост". Мне черт знает  каких  денег  стоят  платье  и  жулики  слуги.
Положение обязывает. А то мои гранды тут  же  прижмут  меня  с  гонораром.
Кроме того, я работаю, как мул, ну так должен же  я  что-нибудь  от  этого
иметь. А здесь, на земле, за всякое удовольствие  приходится  платить.  Не
то, чтобы женщины с меня  деньги  тянули,  но  у  меня  бывают  романы  со
знатными дамами, а они претендуют, чтоб их любовник ни в  чем  не  уступал
знатным господам.
   Дону Мартину было известно, что Франсиско любит роскошь и легко швыряет
деньгами, но что порой на  него  нападают  угрызения  совести  и  приступы
мужицкой скупости. Его другу Франсиско нужно было,  чтобы  кто-нибудь  его
успокоил, ну, так он, Мартин, успокоит его. Придворный живописец Франсиско
Гойя  зарабатывает  в  один  час   столько,   сколько   арагонский   овчар
зарабатывает в год. Ведь он получает за портрет, который может  состряпать
в два дня, четыре тысячи реалов. Такому денежному мешку нечего бояться  за
будущее.
   - Твоя мастерская, - уверял он Гойю, - куда лучшее обеспечение, чем мой
сарагосский банк.
   Гойе хотелось слышать побольше таких утешительных слов.
   - Все это прекрасно, милый мой носач, - сказал он,  -  но  не  забывай,
какие огромные требования предъявляют ко мне сарагосские родственники,  ты
же сам знаешь! Прежде всего  мой  брат.  "До  жирного  сыру  всякий  червь
падок", - с горечью процитировал он старую поговорку. - Мать, конечно,  не
должна ни в чем терпеть недостатка: во-первых, я ее  люблю,  а  во-вторых,
матери придворного живописца полагается жить в  довольстве.  Но  мой  брат
Томас нахален, как крыса. Ведь я же  дал  ему  на  обзаведение  позолотной
мастерской на калье де Морериа. Не раз доставал ему заказы. Подарил тысячу
реалов на свадьбу и каждый раз как родится ребенок даю по триста. А Камило
вовсе мне на шею сел.  Я  скорее  язык  проглочу,  а  не  стану  для  себя
что-нибудь выпрашивать, а ради него я унижался  и  выклянчивал  ему  место
священника в Чинчоне. Но ему все мало. Сегодня ему понадобится  что-нибудь
для церкви, завтра - для дома священника. А пойдешь с ним  на  охоту,  так
заяц дороже лошади станет.
   Все это Мартин слышал уже много раз.
   - Что зря болтать, Франчо, - добродушно сказал он. - Ведь у тебя доходы
не хуже архиепископских. Давай-ка проверим твой текущий счет, -  предложил
он.
   - Вот увидишь, - предрекал Гойя, - у меня и тридцати  тысяч  реалов  не
наберется.
   Мартин ухмыльнулся. Для его друга было обычно, смотря по настроению, то
раздувать цифры, то приуменьшать их.
   Выяснилось, что у Гойи, не считая дома  и  всего  прочего,  было  около
восьмидесяти тысяч реалов.
   - Все равно, жалкие крохи, - заметил он.
   - Что там ни говори, а не так  уж  это  плохо,  -  утешал  его  Мартин.
Минутку он раздумывал. - Может быть, испанский банк уступит тебе несколько
привилегированных акций. Хорошо бы  граф  Кабаррус  снова  стал  во  главе
банка, а это  может  устроить  только  сеньор  Ховельянос,  к  возвращению
которого ты в известной мере  причастен,  -  прибавил  он  улыбаясь.  Гойя
замахал руками... - Не беспокойся, положись на меня, Франчо, я сделаю  это
тактично и деликатно, - закончил Сапатер.
   На душе у Франсиско стало легче.  Мартин  умел  внимательно  слушать  и
давать разумные советы. Гойе хотелось поведать другу свое самое  заветное,
самое сокровенное - мечты о Каэтане. Но он не мог, не находил нужных слов.
Так же точно, как он не знал, что такое краски, пока не нашел  свой  серый
тон, не знал он и что такое страсть, пока не увидал герцогиню Альба тогда,
на возвышении. Страсть - глупое слово, оно совсем не выражает того, чем он
полон. В том-то и дело,  что  этого  не  скажешь  словами,  и  нет  такого
человека, кто бы понял его несвязный лепет, даже милый Мартин не поймет.
   К удовольствию Гойи, еще до отъезда Мартина-из Мадрида он был  назначен
президентом Академии. К нему на дом явился придворный живописец дон  Педро
Маэлья с двумя другими членами Академии и вручил ему  грамоту.  Как  часто
эти люди мерили его презрительным взглядом, потому что для  них  он  писал
недостаточно классично, не соблюдал всех правил, а теперь они стояли  тут,
у него, и громко читали по пергаментному свитку с торжественными  печатями
высокопарные фразы,  говорящие  об  уважении  и  славе.  Он  слушал  их  и
радовался.
   Однако когда депутация удалилась, Франсиско не выказал своих чувств  ни
жене Хосефе, ни друзьям - Агустину и Мартину, а только небрежно заметил:
   - Эта самая штука дает двадцать пять дублонов в  год.  Мне  столько  за
одну-единственную картину платят. И за эти  деньги  я  должен  теперь,  по
крайней мере, раз в неделю облачаться в придворное платье, несколько часов
подряд скучать, заседая  с  бездарными  пошляками,  слушать  торжественный
вздор и сам говорить такой же торжественный вздор. "Чтишь ты меня,  чтишь,
да прибыли с этого шиш", - вспомнилась ему старая поговорка.
   Потом он остался один с Мартином.
   - Желаю счастья и удачи, -  сердечно  поздравил  его  Мартин,  -  желаю
счастья  и  удачи,  сеньор  дон  Франсиско  Гойя-и-Лусиентес,  королевский
живописец и президент Академии Сан-Фернандо. Да  сохранит  тебя  владычица
наша пресвятая дева дель Пилар!
   - И владычица наша пресвятая дева Аточская, - поспешил прибавить  Гойя;
он поглядел на свою пресвятую деву и перекрестился.