его, а он долго не протянет; так неужели у  этой  женщины
не хватит такта, чтобы скрасить ему  последние  годы  жизни  или  хотя  бы
попытаться сделать вид, будто он дорог ей.
   -  Я  не  разделяю  ваших  опасений,  донья  Каэтана,  -  сказала   она
невозмутимо и приветливо. - И многого жду от этого  путешествия  для  дона
Хосе.
   В это же самое время герцог сообщил доктору Пералю, что намерен надолго
уехать за границу. Пераль был  ошеломлен.  Может  быть,  Каэтана  отсылает
герцога? Может быть, она хочет остаться одна?  Он  осторожно  спросил,  не
пугают ли его светлость тяготы пути. Дон Хосе беспечно  ответил,  что  вид
новых людей, впечатления от новой музыки,  без  сомнения,  подействует  на
него благотворно. Все еще нерешительно, не зная, едет ли дукесита,  Пераль
спросил, желательно ли герцогу, чтобы он, Пераль, сопутствовал ему. С  той
же непривычной, почти игривой беспечностью дон Хосе ответил, что он  очень
благодарен дону Хоакину, но не хочет баловать себя и  попытается  обойтись
без его помощи.
   Доктор Пераль тотчас же направился к герцогине. Она не знала,  что  его
не берут с собой, и  безуспешно  попыталась  скрыть,  какая  это  для  нее
неприятная неожиданность. Оба  стояли  в  растерянности.  Пераль  спросил,
окончательно ли она решила  сопровождать  герцога.  Каэтана  не  ответила,
только покорно, почти с отчаянием махнула рукой, и он впервые увидел в  ее
глазах скорбь и мольбу о помощи. Ни разу, даже в тех  случаях,  когда  она
еще больше нуждалась  в  его  помощи,  не  видел  он  эту  женщину,  самую
независимую и гордую из испанских грандесс, в таком  состоянии.  Для  него
было слабым и горьким удовлетворением, что Каэтана  де  Альба  ему  одному
поведала свою печаль.
   Всего лишь короткий миг лицо ее выражало мольбу о помощи.  Но  за  этот
миг они, казалось ему, глубже, чем когда-либо, поняли друг друга.
   Начались приготовления к путешествию. Когда представители таких знатных
родов, как Альба и Вильябранка, собираются в путь  даже  с  малой  свитой,
хлопот бывает много.

   Заметались тут курьеры,
   Скороходы, интенданты,
   Камеристки и портные.
   Вдоволь оказалось дела
   У посланников Модены,
   Австрии, Тосканы, Пармы
   И Баварии. Писались
   Донесенья и депеши.
   Герцог с непривычным жаром
   Торопил начать скорее
   Путешествие.



24

   Путешествие  не  состоялось.  Во  время   приготовлений   герцог   стал
жаловаться на необычайный упадок  сил.  Сначала  путешествие  отложили,  а
потом отменили вовсе.
   Дон Хосе всегда прихварывал. Но теперь он до того обессилел,  что  едва
мог передвигаться. Укрепляющие микстуры не помогали. Врачи не  знали,  чем
объяснить эту постоянную глубокую усталость.
   Большую часть времени  дон  Хосе  проводил  в  кресле  с  закрытыми  от
мучительной слабости глазами, кутая свое худое тело в просторный  шлафрок.
Когда он открывал глаза, они казались огромными на осунувшемся лице. Черты
его становились все жестче, приобретали суровое, страдальческое выражение.
Всякому было видно, как тают его силы.
   К  донье  Каэтане  он  проявлял  молчаливую,   вежливую,   высокомерную
неприязнь. Такую же вежливую, неприступную отчужденность проявляла к ней и
маркиза. Горе сделало ровную, жизнерадостную донью  Марию-Антонию  похожей
на сына. Она ни разу не дала понять, что усматривает какую-то связь  между
угасанием сына и  последними  событиями.  Но  Каэтана  видела,  что  донья
Мария-Антония никогда больше не будет ей другом.
   Когда стало ясно,  что  близок  конец,  дон  Хосе  пожелал,  чтобы  его
перевезли во дворец Вильябранка. До сих пор он не позволял уложить себя  в
постель, но  теперь  перестал  противиться.  Он  лежал,  утомленный  своим
величием и саном, а над  ним  неусыпно  бодрствовала  мать,  брат  Луис  и
невестка Мария-Томаса; и Каэтана чувствовала, что она здесь чужая.
   В вестибюлях дворца Лирия и дворца Вильябранка лежали листы-бумаги,  на
которых расписывались посетители, осведомлявшиеся о состоянии  сиятельного
больного. Народ толпился, перешептываясь, на прилегающих улицах. Дон  Хосе
был один из трех первых грандов королевства и  супруг  герцогини  Альба  -
Мадрид интересовался им. Поговаривали, что здоров он никогда не был и вряд
ли мог дожить до преклонных лет, однако такого внезапного конца  никто  не
ожидал. Поговаривали, что в его непонятном изнеможении и изнурении дело не
обошлось без тех, кому нужно было довести его до такого состояния: по всей
вероятности, ему дали  медленно  действующую  отраву.  Толки  такого  рода
быстро  распространялись  по  Мадриду,  и  им  охотно  верили.  Знаменитый
фельдмаршал, слава рода Альба, и его король, благочестивый и грозный Филип
II, считали делом государственным и богоугодным без  шума  и  без  промаха
избавляться от некоторых противников,  и  с  тех  пор  немало  вельмож  на
Пиренейском  полуострове  окончило  свои  дни  при  весьма  подозрительных
обстоятельствах.  Поговаривали  также,  что  дон  Хосе  стал  помехой  для
герцогини  Альба:  недаром  о  ее  многочисленных   любовных   похождениях
толковала вся страна.
   Конец наступил в ясный полдень. Священник прочитал положенные латинские
молитвы, молитвы скорби и прощения, и протянул  умирающему  распятие.  Дон
Хосе слыл не очень набожным, и в самом деле казалось,  будто  он  поглощен
чем-то другим, быть может ему слышалась музыка.  Однако  он,  как  должно,
приложился к кресту с учтивым  благочестием,  хотя  это  явно  стоило  ему
усилий. Затем священник достал из золотого сосуда  смоченный  елеем  комок
ваты и помазал умирающему глаза, нос, губы, ладони и ступни.
   Не успел дон Хосе испустить дух, как приступили к осуществлению  строго
установленного траурного церемониала. Покойника нарумянили, францисканские
монахи обрядили его в одежды своего ордена.  Комнату,  где  он  скончался,
затянули черным штофом, поставили в ней три алтаря с древними драгоценными
распятиями из сокровищницы дома Альба и Вильябранка, по бокам кровати и на
алтарях зажгли высокие свечи в золотых шандалах. Так торжественно и строго
покоился мертвый дон Хосе Альварес де Толедо, тринадцатый герцог Бервик  и
Альба, одиннадцатый маркиз Вильябранка.
   Прибыл патриарх обеих Индий,  король  прислал  для  заупокойной  службы
музыкантов придворной капеллы. На отпевании присутствовали семья усопшего,
а также представители короля  и  королевы,  знатнейшие  гранды  и  близкие
друзья. Певцы и музыканты не щадили сил, ведь покойный был их собратом  по
искусству. Высокие гости стояли с застывшими,  невозмутимыми  лицами,  как
того  требовал  обычай.  Лицо  коленопреклоненной   доньи   Марии-Антонии,
казалось, окаменело. Но две женщины громко  рыдали,  наперекор  приличиям.
Одна из  них  была  донья  Мария-Томаса,  она  очень  дружила  с  деверем;
музицируя вместе с ним, она  бывала  свидетельницей  того,  как  душа  его
прорывалась сквозь оболочку сдержанности  и  гордого  достоинства.  Второй
плачущей была тщедушная Женевьева  де  Авре.  Через  несколько  недель  ей
предстояло уехать из этой мрачной страны после пережитого  здесь  кошмара.
Покоряясь отцовской воле, она во  имя  французских  лилий  отдала  себя  в
жертву скотскому вожделению дона Мануэля. У нее мало было  радостных  дней
на этом полуострове, и к ним она причисляла те дни,  когда  ей  доводилось
музицировать с приветливым и благовоспитанным вельможей, который лежал тут
в гробу.
   Позднее во дворец впустили толпу, чтобы она простилась с покойником,  и
всю ночь напролет перед тремя алтарями служили заупокойные мессы.
   Затем умершего положили в гроб, обитый  черным  бархатом  и  отделанный
золотыми гвоздями  и  золотым  позументом.  Этот  гроб,  в  свою  очередь,
заключили в другой, бронзовый гроб тонкой работы. Так покойника повезли  в
Толедо, чтобы, по обычаю, похоронить его в  родовой  усыпальнице  герцогов
Альба.
   В древнем кафедральном соборе его ожидали гранды первого ранга почти  в
полном составе, многие другие гранды, а также опять  по  представителю  от
короля и королевы и, наконец, архиепископ  кардинал  Толедский  вместе  со
всем соборным капитулом.
   Посреди храма был воздвигнут гигантский катафалк,  справа  и  слева  от
него в двенадцати  огромных  серебряных  канделябрах  горели  бесчисленные
свечи. Гроб поставили на катафалк. И тут  отслужили  пышную  торжественную
панихиду со всем чином, какой полагается только для грандов первого ранга.
Звонили   колокола,   старинный   храм   сиял   своим   одиннадцативековым
великолепием.  Затем  раскрыли  склеп  под  собором,  и   дона   Хосе   де
Альба-и-Вильябранка положили рядом с прежними герцогами Альба.

   И отныне этот титул
   Оставался у одной лишь
   Каэтаны... Ну, а древний
   Щит с гербом де Вильябранка
   Был торжественнейше отдан
   Брату дона Хосе. Тем самым
   Дон Луис Мария зваться
   Стал двенадцатым маркизом
   Вильябранка, ожидая,
   Что, когда умрет невестка
   Каэтана, как наследник
   Величать себя он станет
   "Герцог Альба".



25

   Во  дворце  Вильябранка  ближайшие  родственники  принимали  друзей   и
знакомых, явившихся выразить свое соболезнование. Пришел и Гойя. Не прийти
- значило бы нанести величайшую обиду.
   Он слышал, что герцогская семья собиралась за границу.  И  был  уверен,
что это придумала Каэтана, желая показать свое полное к  нему  равнодушие.
Потом он узнал, что тяжело занемог герцог Альба и что ходят  слухи,  будто
дело тут нечисто. Разумеется, все это пустая  болтовня,  не  заслуживающая
внимания. Но Франсиско ничего не мог поделать  с  собой:  непрекращавшиеся
слухи вызывали в нем страх и  возмущение,  но  в  то  же  время  и  тайную
радость. После той бессмысленной ссоры он больше не виделся с Каэтаной.  В
сильном возбуждении, какого он, пожалуй, никогда еще не испытывал,  пришел
Гойя во дворец маркизов Вильябранка.
   Зеркала и картины в большом  зале  были  завешаны.  На  низких  стульях
сидели близкие в глубоком трауре; их было четверо: маркиза, донья Каэтана,
брат покойного дон Луис Мария и его жена.
   Гойя, как  того  требовал  обычай,  молча  сел.  Он  сидел  безмолвный,
серьезный, но душа его разрывалась от тяжелых мыслей и  мятущихся  чувств.
Совершенно ясно, что Каэтана не повинна в смерти мужа, это нелепые  слухи.
Нет, не нелепые. Всегда есть доля правды  в  том,  что  говорит  народ,  и
недаром шепчутся о  Каэтане  в  связи  с  внезапной,  загадочной,  роковой
болезнью герцога. Если дон Хосе умер из-за него,  из-за  Франсиско,  какой
это ужас! И какое счастье! "Кровавую руку  и  умную  голову  наследуют  от
дедов", - вспомнилась ему старая поговорка; и тут, в сумрачном  зале,  его
охватило странное смешанное чувство - он ощущал и страх, и  притягательную
силу самого имени Альба.
   Гойя встал, подошел к старой маркизе, склонил голову, негромко произнес
обычные, ничего не говорящие слова сочувствия. Донья Мария-Антония слушала
с сосредоточенным видом,  но  за  маской  спокойствия  его  острый  взгляд
художника прозревал что-то застывшее и безумное, чего  никогда  раньше  не
было в этом лице. И вдруг ему стало ясно еще  одно  -  и  это  было  очень
страшно: расстояние между стульями скорбящих близких было  невелико,  так,
какой-нибудь метр, но это небольшое расстояние между  стульями  маркизы  и
Каэтаны было огромно, как мир. Такая  безмерная,  немая,  благовоспитанная
вражда чувствовалась между обеими женщинами.
   Теперь он подошел к Каэтане, поклонился ей  с  изысканной  вежливостью.
Она  повернула  к  нему  лицо,  он  видел  его  сверху;  очень  маленькое,
набеленное, выделялось оно на фоне  черных  покровов,  черная  вуаль  была
опущена на лоб по самые брови, шея была закрыта по самый подбородок.
   Уста его произносили положенные  слова  соболезнования.  А  в  душе  Он
думал: "У... у... у...  ведьма,  злодейка,  погубительница,  аристократка,
всем ты приносишь несчастье. Ты извела мою девочку, что она тебе  сделала?
Ты извела собственного мужа, что он тебе сделал? Горе мне, зачем я  познал
тебя? Но теперь я вижу тебя насквозь, и я уйду навсегда. Никогда больше  я
не увижу тебя, никогда больше не вернусь к тебе. Я не хочу, я дал зарок  -
и сдержу свое слово".
   Он думал так и в то же время знал, что до конца  дней  своих  связан  с
нею. И вместе с ненавистью и отчаянием в нем  вставала  безумная,  подлая,
торжествующая радость, радость, что он знает ее не только такой, какой она
сидела сейчас перед ним. Он вызывал в памяти ее  миниатюрное  нагое  тело,
вздрагивавшее под его поцелуями. Он представлял себе, как снова изломает в
своих объятиях эту гордую, недосягаемую благородную даму, как он  искусает
ей рот, и тогда  растает  это  надменное  лицо,  затуманятся  и  сомкнутся
подлые, насмешливые глаза. Не будет  он  ее  ласкать,  не  будет  говорить
нежные, восторженные слова, он возьмет ее, как последнюю девку.
   Вот что он думал и чувствовал, произнося учтивые слова соболезнования и
утешения. Но глаза его властно проникали в ее глаза. Столько  человеческих
характеров уловили,  вобрали  в  себя,  сохранили  его  глаза,  что  люди,
застигнутые   врасплох    его    взглядом,    невольно    выдавали    ему,
всматривающемуся, выпытывающему, свою сущность. Сейчас он  хотел  увидеть,
хотел  выведать,  что  затаилось  в  этой   жестокой,   изящной,   гордой,
своевольной головке.
   Она смотрела  на  него  в  упор  вежливо,  равнодушно,  как,  вероятно,
казалось окружающим. На  самом  же  деле  и  ее  набеленное  личико  таило
безумные мысли, еще не вполне осознанные ею самой, но близкие, к тем,  что
были у него.
   До сих пор, когда Эуфемия передавала ей, какие слухи ходят в  народе  о
смерти Хосе, она слушала краем уха. Только теперь, когда она посмотрела  в
деланно спокойное лицо Гойи, в его пытливые глаза, ей  вдруг  стало  ясно,
что не только  чернь  верит  этим  слухам.  В  эту  минуту  она  презирала
Франсиско  и  радовалась,  что  он  считает  ее  способной  на   убийство.
Торжествовала, что, несмотря на ужас и отвращение, он все же  не  в  силах
уйти. Вот какие чувства владели ею, а она в банальных  словах  благодарила
его за соболезнование.
   Он ушел, полный бессильной ярости. Он думал, что она  способна  на  все
дурное, убеждал себя, что это чистейшее безумие, знал,  что  всегда  будет
так думать и против собственной воли выскажет ей это.
   Несколько дней спустя в мастерской Франсиско появилась донья Эуфемия  и
сказала, что вечером к нему придет донья Каэтана, пусть позаботится,  чтоб
никто не встретился ей на пути.
   От волнения он едва мог ответить. Он твердо решил не говорить с ней  ни
о том, что произошло между ними, ни о смерти дона Хосе.
   Она пришла под густой вуалью. Оба молчали, даже не  поздоровались.  Она
сняла  вуаль.  Смуглое,  ненарумяненное  лицо  светилось  теплой   матовой
бледностью. Он привлек ее к себе, увлек на ложе.
   И потом они долго  молчали.  Он  забыл,  что  говорил  ей  в  последнее
свидание, и только смутно припоминал то, что думал в траурном зале  дворца
маркизов Вильябранка. Но одно он знал: все случилось совсем не так, как он
себе представлял, и, в  сущности  -  это  поражение.  Но  какое  блаженное
поражение, он чувствовал себя усталым и счастливым.
   И вот  она  -  Франсиско  не  ведал,  минуты  ли,  часы  ли  прошли,  -
заговорила:
   - Я наперед знала, что неприятности будут. Той же ночью, когда мы  были
в театре на "Обманутом обманщике", мне опять явилась Бригида, помнишь,  та
покойная камеристка, и сказала, что меня ждут неприятности. Она не сказала
ничего определенного, напустила туману. Бригада,  когда  захочет,  говорит
очень ясно, но иногда,  чтоб  меня  подразнить,  она  возьмет  и  напустит
туману. Так или иначе, когда начались неприятности, я не удивилась.
   Она говорила своим звонким голоском, говорила очень деловито.
   "Неприятности"! Ужасная ссора между ними, обстоятельства,  при  которых
скончался дон Хосе, - для нее это "неприятности". Себя она  ни  в  чем  не
винила, во  всем  винила  судьбу.  "Неприятности"!  Вдруг  на  него  снова
нахлынули злые мысли - те же, паутину которых он плел вокруг нее тогда,  в
траурном зале дворца маркизов Вильябранка. Он снова видел, как неприступно
далеко сидела от  Каэтаны  старая  маркиза,  словно  отстраняясь  от  едва
уловимого запаха крови. И, еще думая так, он уже убеждал себя, что все это
вздор и не вяжется с  рассудком.  Но  народная  молва,  молва,  шедшая  из
кабачка доньи Росалии, оказалась сильнее  голоса  рассудка.  "Чем  хуже  о
людях судишь, тем правее будешь".
   Она опять заговорила:
   - И неприятности еще не миновали. Нам нельзя видеться часто,  мне  надо
быть очень осторожной.  Людей  не  поймешь.  То  они,  неизвестно  почему,
встречают тебя восторженными кликами, то, неизвестно почему,  ненавидят  и
клянут.
   "Кровь просится на божий  свет,  -  подумал  он.  -  Каэтана  не  может
молчать, хочет она того или нет. Но что бы она ни говорила, я ей не  верю.
Если скажет, что не виновата, не поверю, если  скажет,  что  виновата,  не
поверю. Потому что во всем мире нет женщины, которая умела бы  так  лгать.
Она даже сама не уверена, где правда, а где ложь".
   - Ты ведь тоже знаешь и часто мне говорил, что злые  духи  подстерегают
нас всегда и повсюду, - продолжала она  спокойно  и  решительно.  -  Пусть
одному из них посчастливится, и все набросятся на тебя. Не будь я из  дома
герцогов Альба, может быть, святая инквизиция осудила бы меня как  ведьму.
Ведь ты же сам предостерегал меня от инквизиции, Франчо!
   "Не отвечать, - приказал он себе. - Не вступать в споры. Я дал  зарок".
И тут же посоветовал:
   - Разумнее всего расстаться с твоим Пералем.  Отпусти  доктора,  и  все
слухи прекратятся сами собой.
   Она отодвинулась, приподнялась на локте.  Так,  полулежа,  опершись  на
подушку, нагая, в черном потоке волос, смотрела она на  него.  Они  только
что лежали тут рядом, тело к телу, а о том, что творится в ней, он  ничего
не знает. Конечно, он ждет, чтоб она признала  свою  вину.  Но  она  -  не
чувствует за собой ни малейшей вины.  Если  Пераль,  лечивший  дона  Хосе,
действительно что-то сделал, стремясь воспрепятствовать их путешествию, то
сделал это не из желания ей угодить, а только из опасения, что  дон  Хосе,
придумавший это нелепое путешествие, надолго разлучит его с ней, Каэтаной.
Сам дон Хоакин в свое время, когда отказался от  места  лейб-медика,  ясно
сказал ей, что сделал это не ради нее, а ради себя. Насколько  лучше,  чем
Франсиско, понимает ее дон Хоакин, насколько в нем  больше  гордости.  Она
никому не  хочет  быть  обязанной,  она  не  терпит  зависимости,  он  это
понимает, и он не позволит себе ни малейшего намека на то, что эти  глупые
слухи еще крепче связали их друг с другом. Он равнодушен к наглому  шепоту
окружающих, к грязному любопытству.
   Нечуткость Гойи ее оттолкнула, отпугнула. Он - художник, значит, должен
бы принадлежать к ним, к грандам, и обычно он чувствует  себя  недосягаемо
выше пошлой толпы. А потом вдруг опять скатится  вниз,  измельчает  духом,
станет груб, совсем как простой погонщик мулов. Какие дела он  приписывает
ей! Если Хоакин это действительно сделал, так неужели же она покинет его в
беде. Она чувствовала себя бесконечно  далекой  от  Франсиско.  Но  минуту
спустя уже сама над собой смеялась. Ведь он же махо, именно таким и  любит
она его: махо должен быть ревнив, махо становится грубым, когда ревнует.
   - Жаль, Франчо, - сказала она, - что ты ненавидишь  дона  Хоакина.  Он,
мне кажется, не питает к тебе ненависти, к тому же он умнее всех,  кого  я
знаю. Вот инквизиция и распространяет слухи, будто он из евреев, будто  он
днем  и  ночью  только  и  думает,  кого  бы  заколоть  или  отравить.  Он
действительно очень умен. И смел. Жаль, что ты его ненавидишь.
   Гойя злился на себя. Опять он все испортил. Каэтана не терпит  советов,
кажется, пора бы ему это знать. Она поступает как хочет, говорит и спит  с
кем хочет. Ничег