доме".
   Он сел в кресло, отвернувшись от зеркала, и закрыл глаза. Так  он  тупо
просидел час, показавшийся  ему  вечностью.  Когда  время  приблизилось  к
полудню, он стал с безумным волнением ждать, придет ли Каэтана. Он твердил
себе, что она наверняка уехала, и сам этому не верил. Ему не  сиделось  на
месте, он начал бегать из угла в угол.  Наступил  час,  когда  они  обычно
встречались. Она не  появлялась.  Прошло  пять  минут,  десять.  Неистовое
бешенство охватило его. Когда у ее собачонки запор, она горюет так, словно
рушится весь мир, а когда  он  сидит  здесь,  поверженный,  как  Иов,  она
убегает с первым встречным франтом. Бессмысленная жажда мести вспыхнула  в
нем. Ему хотелось душить, топтать, бить ее, волочить по полу, уничтожить.
   Он увидел, что она идет. И  мгновенно  успокоился.  Все  несчастья  как
рукой сняло; будто  убрали  колпак,  надвинутый  на  него.  А  вдруг  беда
миновала, вдруг он слышит? Но он боится попробовать, не хочет,  чтобы  она
видела  всю  муку  и  унижение  этих  грустных  опытов,  он  хочет  только
наслаждаться ее присутствием. Даже видеть ее не  хочет,  а  только  знать,
чувствовать, что она здесь. Он бросается в кресло, закрывает глаза,  дышит
ровно, посапывая.
   Она входит.  Видит  -  он  сидит  в  кресле  и,  кажется,  спит;  он  -
единственный мужчина, который посмел возмутиться против нее, и не в первый
раз; никто не сердил ее так, как рассердил он, и ни  с  кем  она  не  была
связана так крепко, как с ним. Сколько бы ни было, сколько ни будет в  его
жизни женщин, все они ничего не значат, и  мужчины,  которые  были  и  еще
будут в ее собственной жизни, тоже не значат ничего, и даже  то,  что  она
сегодня уедет с Сан-Адрианом, ничего не значит. Любит  она  этого  одного,
никого, кроме него, не любила и не полюбит. Но ради него она никогда  себя
не переломит и не откажется от того, что  задумала,  хотя  бы  это  стоило
жизни и ему и ей самой.
   Вот он заснул, обессилев от горя, несчастный человек, и несчастным  его
сделала она, как делала счастливым, как всю жизнь будет делать  счастливым
и несчастным.

   И она к нему подходит,
   Говорит с ним потому, что
   Надо хоть один раз в жизни
   Рассказать ему об этом.
   И к тому ж не слышит, спит он
   Впрочем, если б и не спал он,
   Все равно он глух. Но Гойя
   Слышит все. Он слышит этот
   Детски звонкий голос: "Франчо,
   Ах, какой ты глупый, Франчо!
   Ничего-то ты не знаешь.
   Я всегда тебя любила,
   Одного тебя, мой глупый,
   Старый, толстый махо. Ты же
   Не заметил и поверил,
   Что способна Каэтана
   В ад отправиться с другими.
   О единственный мой, дерзкий,
   Некрасивый мой художник!
   Как ты глуп! На этом свете
   Ты один, один мне дорог!.."
   Только Гойя спит. Не слышит
   Ничего. Не шевельнется
   До тех пор, пока из комнаты
   Она не выйдет.



39

   Он радовался, что так хитро придумал представиться спящим,  и  в  самом
деле хорошо проспал эту ночь.
   Проснувшись на другое утро, он с ужасом заметил, что опять и  полностью
потерял слух. Глухота навеки упрятала его под свой непроницаемый колпак. С
гневом и упоением думал он, что последними звуками, которые ему дано  было
услышать в этом мире, были слова Каэтаны, и это его заслуга; он  хитростью
выманил их у нее.
   Настал час, когда она имела обыкновение приходить. Он подбежал к  окну,
выглянул в сад, открыл дверь и выглянул в коридор, ведь слышать ее шаги он
не мог. Прошло полчаса. Очевидно, она не придет.  Мыслимо  ли,  чтобы  она
уехала со своим франтом после того, что говорила ему?
   Зашел Пераль, предложил вместе пообедать.
   Франсиско спросил как можно равнодушнее:
   - Донья Каэтана в конце концов уехала?
   - Неужели она не попрощалась с вами? - удивился Пераль. - Ведь  она  же
пошла с вами проститься.
   После обеда они долго  беседовали.  Всякий  раз,  прежде  чем  написать
какую-нибудь   фразу,   Пераль   пытался   произнести   ее    как    можно
членораздельное, чтобы Гойя прочел ее по губам.  А  тот  раздражался,  ему
было стыдно своей немощи. Он старался уловить на лице Пераля,  так  хорошо
изученном им, намек на злорадство. Не видел ничего похожего и все-таки  не
мог отрешиться от недоверия.
   Теперь он к каждому будет подходить недоверчиво и  прослывет  сварливым
старикашкой, человеконенавистником, а на самом деле он вовсе не такой;  он
любит хорошую, шумную компанию, ему нужно делиться с другими и радостью  и
горем, но глухота сделает его и немым.  Пераль  нарисовал  ему  внутреннее
строение уха  и  попытался  объяснить,  в  чем  его  болезнь.  Надежды  на
исцеление немного, надо ему изучить  азбуку  глухонемых.  Француз,  доктор
л'Эпе, изобрел удачный метод, в Кадисе он многим  известен,  и  хорошо  бы
Гойе начать упражняться в нем.
   - Ну, конечно, - мрачно отвечал Гойя, -  по  вашему,  я  должен  водить
компанию с одними убогими, с  глухонемыми  и  прочими  калеками.  Здоровым
людям я больше не нужен.
   Беспомощные утешения и снадобья врача особенно  ясно  показывали  Гойе,
какие страдания сулит ему в  будущем  страшная  немота  мира.  А  женщины?
Решится ли он когда-нибудь еще любить женщину? До сих пор  он  всегда  был
дающей стороной; а  теперь  его  наверно  будет  сковывать  ощущение,  что
женщина оказывает ему  милость,  снисходит  к  такому  калеке.  Ох,  какую
жестокую кару придумали ему демоны за то, что он принес в жертву  нечистой
страсти свое дитя, а готов был принести и свое искусство.
   - Скажите, - неожиданно обратился он к Пералю,  -  в  чем,  собственно,
причина моей болезни?
   Доктор Пераль ждал этого вопроса, боялся и  желал  его.  Он  давно  уже
нарисовал себе ясную картину болезни  Гойи  и  после  случившегося  с  ним
теперь сильного припадка колебался, не открыть ли ему всю правду, и не мог
решиться. Он высоко ценил искусство Гойи,  восхищался  его  самобытностью,
его бьющей через края жизненной силой, и вместе с тем завидовал  его  дару
привлекать  к  себе  всех  без  исключения,  его  вере  в  свое   счастье,
безграничной уверенности в себе, и чувствовал удовлетворение, что и  такой
человек не избег удара. Он спрашивал себя, потому  ли  собирается  открыть
больному беспощадную правду, что считает это своей человеческой, врачебной
и дружеской обязанностью, или же его попросту тянет  отомстить  избраннику
судьбы. Когда же  сам  Франсиско  прямо  задал  ему  вопрос,  он  отбросил
сомнения и  приготовился  произвести  болезненную  операцию.  Он  старался
подобрать  слова  побережнее  и  попроще  и  произносил   их   как   можно
раздольнее."
   - Исходной  точкой  вашего  недуга  является  мозг,  -  говорил  он.  -
Постепенное отмирание  слуха  происходило  в  мозгу.  Причиной,  возможно,
послужила венерическая болезнь, которой хворали вы или кто-нибудь из ваших
предков.  Благодарите  судьбу,  дон  Франсиско,  что  вы   так   счастливо
отделались. В большинстве случаев последствия этой  болезни  куда  ужаснее
поражают мозг.
   Гойя смотрел на лицо Пераля, на тонкие, подвижные  губы,  произносившие
убийственные, жестокие слова. В нем бушевала буря.
   Он думал: "Отравитель, он и меня хочет отравить таким же  замысловатым,
коварным способом, как отравил герцога, и так же замести следы".
   И еще думал: "Нет, он прав, я схожу с ума. Я уже сумасшедший. Я  и  сам
знал, что мозг у меня разъеден грехом, чарами, колдовством,  а  он  только
выражает это на свой ученый манер". Так он  говорил  про  себя.  Вслух  же
сказал:
   - Вы считаете, что я сумасшедший? - В первый раз он произнес это угрюмо
и тихо.  Но  сразу  же  перешел  на  крик:  -  Сумасшедший!  Вы  говорите,
сумасшедший! Ну, говорите - я сумасшедший?
   Пераль ответил очень спокойно и очень внятно:
   - Вы должны почитать себя счастливым, что не  сошли  с  ума,  а  только
стали туги на ухо; Постарайтесь понять это, дон Франсиско.
   - Почему вы лжете? - опять завопил Гойя. - Может, пока и не  сошел,  но
скоро сойду. И вы это знаете. Вы сказали: туг на  ухо?  Видите,  какой  вы
лгун, - продолжал он, торжествуя, что поддел доктора. - Вы же знаете,  что
я не туг на ухо, а глух, как тетерев, навеки,  непоправимо.  И  глухой,  и
сумасшедший.
   - Именно то, что вы туги  на  ухо,  дает  надежду,  более  того,  почти
уверенность, что этим  старая  болезнь  удовлетворится  и  прекратит  свою
разрушительную работу, - нетерпеливо объяснял Пераль.
   - За что вы меня мучаете? - жалобно простонал Гойя. - Почему не сказать
прямо: ты - сумасшедший.
   - Потому что не хочу лгать, - ответил Пераль.
   В дальнейшем они не раз говорили между собой, и разговоры у них  бывали
очень откровенные и  значительные.  Дон  Хоакин  то  утешал  больного,  ты
высмеивал, и Гойе  это,  по-видимому,  нравилось;  сам  он  то  благодарил
доктора за уход и заботу, то старался всячески уязвить его.
   "Даже в беде вы счастливее других, - писал  ему,  например,  Пераль.  -
Другим приходится таить в себе запретные чувства, пока они в самом деле не
сокрушат стен разума. Вы же, дон Франсиско, можете изобразить  их,  можете
очистить тело  и  душу  от  всякой  скверны,  перенося  свои  сомнения  на
полотно".
   - А вы  хотели  бы  поменяться  со  мной,  доктор?  -  спрашивал  Гойя,
насмешливо ухмыляясь. -  Хотели  бы  стать  "тугим  на  ухо"  и  при  этом
очиститься от скверны, перенеся на полотно все свои сомнения?
   Так они шутили оба. Но  однажды  горе  сломило  Франсиско,  он  схватил
Пераля за плечо и приник своей большой львиной головой к груди врача;  его
всего трясло, ему нужна была поддержка человека, который его  понимает,  и
хотя они никогда не говорили о Каэтане, он знал: врач понимает его.
   Оставаясь один и представляя  себе  дальнейшую  свою  жизнь,  он  сидел
поистине как оглушенный. В разговоре с людьми он иногда будет  кричать,  а
иногда шептать, никогда не научится он соразмерять звук  своего  голоса  и
часто, сам того не подозревая, будет произносить вслух то, что хотел  лишь
подумать, а люди будут таращить на него глаза, и он сделается  неуверенным
и подозрительным. Для него, гордого человека, была нестерпима  мысль,  что
ему суждено вызывать у людей жалость, а, порой  и  смех.  Конечно,  Пераль
прав - он неизбежно спятит.
   У него была потребность сказать кому-нибудь, что глухота послана ему  в
наказание. Но если вздумает исповедаться, так все равно не услышит  ответа
священника,  а   если   признается   Пералю,   тот   сочтет   это   лишним
доказательством его слабоумия.
   Пераль - очень умный врач и, без сомнения, давно уже видит его насквозь
и много лет знает,  что  он  сумасшедший.  Да  и  правда,  он  всегда  был
сумасшедший. Сколько у него за всю  жизнь  бывало  приступов  бешенства  и
безумия. Сколько призраков и демонов перевидал он на своем веку, причем он
один видел их совершенно явственно, а больше - никто. И все это было, пока
мир еще не онемел для него:  что  же  будет  теперь,  когда  его  окружает
нестерпимое молчание!

   Различит ли он, что правда
   Для него и что для прочих?
   И какую ж Каэтану
   Назовет он настоящей?
   Чопорную герцогиню?
   Или маху - голый символ
   Сладострастия? Иль ведьму,
   Ту, что на его рисунке
   Над землей парит?
   О, гляньте:
   Демоны опять явились!
   На дворе светло... А с детства
   Знал он, что дневные духи
   Не страшней ночных чудовищ.
   И во сне он дикой явью
   Окружен. Он рад бы скрыться,
   Чтобы не смотреть. И все же
   Видит демонов. И сам он
   Им подобен, если духи
   В нем живут и рядом вьются.



40

   Пераль сообщил ему, что донья Каэтана возвратится дней через десять.
   Гойя выпятил нижнюю губу, насупился, сказал:
   - Я уезжаю через три дня.
   - Донья Каэтана, без сомнения, будет очень огорчена, - ответил  Пераль.
- Она надеется застать вас здесь. Как врач, я решительно  не  советую  вам
предпринимать сейчас столь долгое и  утомительное  путешествие.  Вам  надо
свыкнуться со своим новым состоянием.
   - Я уеду через три дня, - повторил Гойя.
   Немного помолчав, Пераль предложил:
   - Может быть, мне проводить вас?
   - Вы очень любезны, дон Хоакин, - угрюмо ответил Гойя. -  Но  уж  очень
было бы горько, если бы отныне я не мог обходиться в дороге без опекунов и
провожатых.
   - Что ж, прикажу приготовить для вас большую дорожную карету, -  сказал
Пераль.
   - Благодарю вас, доктор, - ответил Гойя. -  Мне  не  надо  ни  дорожной
кареты, ни экстра-почты, ни простой почты. Я найму погонщика мулов. Вызову
Хиля, погонщика из харчевни "Четыре нации". Он хороший малый.  Накину  ему
немножко чаевых - и он  будет  присматривать  за  мной  особо  ввиду  моей
немощи.
   При виде нескрываемого изумления Пераля Гойя со злостью добавил:
   - Чего вы так на меня уставились, дон Хоакин? Я не сумасшедший. Я знаю,
что делаю.
   Ему было невыносимо встретиться с женщиной, покинувшей его в  беде.  Он
должен бежать из Санлукара, это он знал твердо. И так же твердо знал,  что
ему не следует путешествовать  со  всей  помпой,  приличествующей  первому
королевскому живописцу. Доктор Пераль прав - он должен освоиться со  своим
новым состоянием. Изучить его особенности. До конца испытать все унижения,
связанные с этой немощью. И только потом, полностью сжившись  с  глухотой,
может он предстать перед своими близкими, перед  двором  и  собратьями  по
искусству. Вот он и поедет через свою Испанию простым смертным  и  дорогой
понемножку привыкнет обнаруживать свой недуг и просить за него извинения.
   "Простите, ваша милость, - будет он говорить по десять раз на день, - я
не слышу, я, видите ли, совсем оглох".
   Кроме того, он не поедет  прямым  путем  в  Мадрид.  Он  возьмет  много
севернее и, минуя Мадрид, поедет в Арагонию, в Сарагосу, чтобы  навалиться
всем своим горем на Мартина, своего закадычного друга. И только получив от
Сапатера совет и утешение, встретится с Хосефой, с детьми, с друзьями.
   Погонщик мулов Хиль, с которым Франсиско не раз  перекидывался  крепким
словцом  на  санлукарском  постоялом  дворе,  был  настоящий  _аррьеро_  -
погонщик мулов староиспанского образца: понукая мулов, он  таким  истошным
голосом кричал "арре, арре!",  что  эхо  перекатывалось  далеко  в  горах.
Услышав, что дон Франсиско нуждается в его услугах, он явился  в  Каса  де
Аро в обычной для его ремесла яркой,  красочной  одежде:  голова  повязана
пестрым шелковым платком с видом Альгамбры,  кончики  платка  висят  сзади
наподобие косиц: сверху надета широкополая шляпа с  остроконечной  тульей;
на куртке из черной овчины пестрая вышивка  и  большие  резные  серебряные
пуговицы; вместо пояса широкий шелковый шарф - _фаха_, за который  заткнут
нож; синие бархатные  штаны  украшены  пестрыми  лампасами  и  серебряными
пуговицами, ноги обуты в желтые опойковые сапоги.
   В таком великолепном виде предстал  он  перед  Гойей.  Когда  Франсиско
объявил ему, что желает отправиться с ним в Сарагосу, минуя  Мадрид,  Хиль
счел это барской блажью. Посвистал сквозь зубы и  с  выразительным  жестом
заметил:
   - Ого! Путь не ближний!
   И  хотя  он  знал,  что  Гойе  знакомы  местные  порядки,  он   заломил
неслыханную цену - восемьсот  реалов,  в  пять  раз  больше,  чем  годовой
заработок пастуха.
   Гойя пристально вглядывался в погонщика Хиля, с которым собирался  жить
одной жизнью  целый  месяц.  И  сам  он  уже  не  был  первым  королевским
живописцем, а снова стал простолюдином, - и вот  они  стояли  друг  против
друга: один  крестьянский  сын  напротив  другого,  один  бывалый  человек
напротив другого. И так как Гойя долго смотрел на него, ничего не  говоря,
Хиль в конце концов сказал:
   - Раз мы собрались к черту на кулички, нам без двух мулов не  обойтись.
Вы у меня, конечно, поедете на Валеросо - знаменитейшем из мулов  Испании,
он - потомок осла Константе,  того  самого,  что  сбросил  еретика  Томаса
Требино, когда вез его на костер. Вот ведь какой был праведный осел!
   Тут Гойя открыл рот и благодушно сказал:
   - Должно быть, я ослышался. Я ведь туг на ухо, ты, верно,  это  еще  на
постоялом дворе заметил, а теперь я  и  вовсе  оглох.  Неужто  ты  вправду
назначил восемьсот реалов?
   - Дай бог вашему превосходительству доброго здоровья, -  ответил  Хиль,
выразительно жестикулируя. - Только от вашего слабого  слуха  ни  мне,  ни
моим мулам дорога легче не станет. Восемьсот реалов.
   В ответ Гойя разразился яростной бранью. На голову погонщика  посыпался
такой фонтан _карахо_ - ругательств, чертыханий и проклятий, что даже  ему
это было в новинку, причем Гойя орал во всю глотку. Погонщик не остался  в
долгу. Гойя его не слышал, но видел, как тот усердствует, и вдруг в  самый
разгар отборной ругани остановился и громко расхохотался.
   - Не трудись, милейший, - сказал он. - Все равно преимущество  на  моей
стороне. Ты меня слышишь, а я тебя - нет.
   Хилю пришлось согласиться с очевидностью, а также признать,  что  этого
господина вокруг пальца не обведешь.
   - Вы большой человек, дон Франсиско, вы нам все равно, что свой брат, -
сказал он. - Значит, порешим так. Семьсот восемьдесят реалов.
   Сошлись на  шестистах  пятидесяти.  Кроме  того,  они  точно  оговорили
маршрут, плату за ночлег, за харчи, за корм для животных, и Хиль  проникся
еще большим почтением к седоку.
   - Por vida del demonio - клянусь самим сатаной, - заявил он, - вы, ваше
превосходительство, куда смекалистей нашего брата.  -  И  они  ударили  по
рукам.
   Гойя старался как можно скромнее снарядиться в  дорогу;  приобрел  себе
черную мерлушковую куртку, простой широкий пояс и  шляпу  с  остроконечной
тульей и бархатными полями. Не забыл он и _боту_  -  бурдюк.  В  седельную
сумку - _альфорха_ он сунул только самое необходимое.
   Они тронулись в путь. Гойя не заботился о своей наружности, не брился и
скоро оброс густой бородой. Никто не принял бы его за важного господина.
   Путь был  долгий,  а  дневные  переходы  они  делали  короткие.  Сперва
направились по Кордовской дороге. Этим же путем он недавно ехал к Каэтане,
мчался экстра-почтой, на шестерке лошадей, горя нетерпением, чувствуя себя
баловнем счастья. А теперь платил за  это  сполна,  когда  еле-еле  плелся
назад по той же дороге убогим пожилым  крестьянином  и  часто  встречал  в
онемевшем мире непонимание, а то и насмешку.
   На постоялом дворе Ла Карлота они узнали, что через три дня  в  Кордове
должны казнить знаменитого разбойника Хосе де  Роксаса,  по  прозвищу  Эль
Пуньяль -  кинжал.  Казнь  разбойника,  да  еще  такого  знаменитого,  как
Пуньяль, превращалась в грандиозное, всенародное зрелище, заманчивее самой
интересной корриды, и если человек, божьим соизволением, оказывался в  это
время  поблизости,  то  с  его  стороны  было  бы  безумием,  более  того,
преступлением  упустить  такое  зрелище.  Погонщик  тотчас  же  насел   на
Франсиско с уговорами  задержаться  на  денек  в  Кордове,  чтобы  принять
участие в этом великом событии: спешить-то  все  равно  некуда.  Франсиско
всегда тянуло наблюдать людей в несчастье, а теперь, когда на него  самого
свалилось несчастье, это соблазняло его вдвойне. Он  решил  посмотреть  на
казнь.
   Погонщик Хиль, как и полагалось ему по штату, был жаден до новостей, до
всякого рода занимательных историй и уже дорогой  много  чего  порассказал
Гойе. Рассказывал он, не жалея красок и порядком привирая.
   "En luengas vias, luengas mentiras  -  долго  едешь,  много  врешь".  О
разбойнике Эль Пуньяле он тоже знал немало любопытного и  кое-что  добавил
от себя к тем рассказам,  которые  теперь  передавались  из  уст  в  уста.
Разбойник  Эль  Пуньяль  был  особенно  благочестивый   и   богобоязненный
разбойник, он постоянно носил на себе два амулета  -  четки  и  освещенный
образок скорбящей божьей матери  Кордовской  -  и  неукоснительно  опускал
десятую долю своих доходов в церковную кружку. Эта кружка была  поставлена
перед "Христом доброго разбойника", чтобы  грабители  могли  хоть  отчасти
искупить свои грехи. Пуньял