ашему, можно опубликовать? Или, скажем, это?
   - Кое-что, конечно, надо  исключить,  -  согласился  Кинтана,  -  но  в
большей своей части они могут и должны быть опубликованы.
   - Нет, не могут и не должны, -  резко  ответил  Мигель.  -  Сколько  ни
исключай, все равно инквизиция этого не потерпит, да  и  королевские  суды
тоже.
   Так как все угрюмо молчали, не  зная,  что  сказать,  он  успокоительно
добавил:
   - Надо дождаться подходящего времени.
   - Когда настанет ваше "подходящее время",  эти  рисунки  будут  уже  не
нужны, - сказал Кинтана. - Они превратятся в чистое искусство, то  есть  в
нечто бесполезное.
   - Такова участь художника, - рассудительно заметил юный Хавьер.
   - Искусство теряет смысл,  когда  оно  перестает  быть  действенным,  -
настаивал на своем Кинтана. - Дон Франсиско дал здесь  воплощение  страха,
того глубокого, затаенного страха,  который  тяготеет  над  всей  страной.
Достаточно воочию увидеть его,  чтобы  он  рассеялся.  Достаточно  сорвать
одежды с пугала, с буки - и никто уже не будет его бояться.  Неужели  Гойя
создал свое великое произведение только для нас пятерых? Нет, этого нельзя
допустить!
   Так они спорили между собой, словно Гойи и  не  было  при  этом.  А  он
слушал молча, переводя взгляд с губ одного на губы другого, и хотя понимал
далеко не все, однако  достаточно  знал  каждого  из  собеседников,  чтобы
представить себе их доводы.
   Наконец они исчерпали все аргументы  и  теперь  выжидающе  смотрели  на
него.
   - Ты сказал много дельных слов, Мигель, - начал он задумчиво и  не  без
лукавства, - но и в ваших речах, дон Хосе, было немало  справедливого.  На
беду, одно  в  корне  противоречит  другому,  и  мне  не  мешает  все  это
обмозговать. Помимо всего, - добавил он ухмыляясь, -  мне  не  по  карману
проделать такую работу бесплатно. Я хочу деньги получить.
   С этими словами он собрал в охапку рисунки и  офорты  и  спрятал  их  в
ларь.

   Все, оцепенев, смотрели,
   Как исчез волшебный, новый,
   Страшный мир... Вот в этом доме,
   Здесь, в простом ларе, хранилось
   Высшее, что за столетья
   Создала рука испанца -
   Со времен Веласкеса.
   В том ларе они лежали,
   Демоны земли испанской,
   Укрощенные искусством.
   Но искусство их, быть может,
   Все-таки не обуздало,
   Если их изображенья
   Показать нельзя народу?
   Может быть, как раз вот этим
   Подтверждалось их всесилье?
   Право, что-то здесь неладно!
   И друзья ушли с неясным,
   Смешанным и странным чувством
   Тяжести и восхищенья.
   И незримо шли за ними
   Тени демонов и гадин,
   Диких, мерзостных, опасных
   Призраков. Но их опасней
   Были люди.



24

   Гойя очень считался с тем, какое впечатление его работа  производит  на
людей. Увидев, что  друзья,  несмотря  на  искреннее  желание  и  живейший
интерес, не поняли целый  ряд  "Капричос",  он  отложил  в  сторону  самые
неясные и личные по содержанию, а  остальные  попытался  расположить  так,
чтобы они образовали некое единство.
   Начал он с тех листов, на которых были запечатлены вполне ясные события
и положения. За этими рисунками из раздела "Действительность" шли  офорты,
изображающие привидения и всяческую  чертовщину.  Такой  порядок  облегчал
правильное понимание целого. Мир действительности подводил к миру духов, а
этот второй раздел, где царили призраки, давал ключ к первому, говорившему
о людях. История его  собственной  жизни,  отраженная  в  "Капричос",  эта
фантасмагория  любви,  славы,   счастья   и   разочарований,   при   таком
расположении приобретала истинный свои смысл, становилась историей каждого
испанца, историей Испании.
   Разделив,  подобрав  и  сложив  листы,  он  стал  придумывать  для  них
названия.  В  самом  деле,  порядочному   рисунку,   как   и   порядочному
христианину, подобает носить  имя.  Он  не  был  писателем:  зачастую  ему
приходилось подолгу искать точное слово, но  это  особенно  увлекало  его.
Когда название получалось слишком бледное, он прибавлял к нему коротенькое
толкование. В конце концов под каждым листом, кроме подписи,  оказалось  и
пояснение. Иногда  название  было  вполне  скромным  и  невинным,  но  тем
забористее  получался  комментарии,   иногда   же   рискованное   название
уравновешивалось простодушно-назидательным  истолкованием.  Тут  было  все
вперемешку:  поговорки,  злые  и  острые  словца,  безобидная  деревенская
мудрость, квазиблагочестивые  изречения,  ехидно  озорные  намеки,  полные
глубокого смысла.
   "Тантал" - такое название дал он рисунку, на  котором  любовник  горюет
над мертвой, исподтишка наблюдающей за ним возлюбленной, и высмеял  самого
себя, пояснив: "Будь он поучтивее и повеселее, она бы  воскресла".  "Никто
себя не знает", - подписал он под "Маскарадом", а под старухой, которая ко
дню  своего  семидесятипятилетия  усердно  рядится  в  богатые  уборы,  он
начертал: "До самой смерти". Рисунок, где на маху наводят красоту, меж тем
как сводня Бригида, перебирая четки, читает молитву, он пояснил так:  "Эта
с полным основанием молится за  то,  чтобы  господь  даровал  ей  счастье,
избавил  ее  от  скверны,  от  цирюльников,   от   врачей,   от   судебных
исполнителей, дабы стать ей искусной,  бойкой  и  всем  угождать  не  хуже
покойной ее матушки".
   Под офортом, на котором секретарь священного трибунала читает  приговор
незадачливой шлюхе, он написал; "Ай-ай-ай! Можно ли так дурно обходиться с
честной женщиной, которая за  кусок  хлеба  с  маслом  усердно  и  успешно
служила всему свету!" А тот офорт, где ведьма, сидя на закорках у  сатира,
дает кощунственный обет душам праведников, он истолковал  так:  "Клянешься
ли чтить наставников и пастырей своих  и  повиноваться  им?  Клянешься  ли
выметать амбары? Звонить  бубенцами?  Выть  и  визжать?  Летать,  умащать,
высасывать, поджаривать, поддувать? Делать все, что бы и когда бы тебе  ни
приказали? - Клянусь. - Отлично, дочь моя, нарекаю тебя ведьмой. Прими мои
поздравления".
   Долго обдумывал он, какой лист сделать первым. Наконец решился  открыть
цикл тем рисунком, на котором он сам упал  головой  на  стол  и  закрывает
глаза от привидений. Этот  офорт  он  назвал  "Всеобщий  язык".  Но  такое
название показалось ему слишком дерзким, он переименовал  рисунок  в  "Сон
разума" и пояснил: "Когда разум спит, фантазия в сонных  грезах  порождает
чудовищ, но в сочетании с разумом фантазия становится матерью искусства  и
всех их чудесных творений". Чтобы заключить  цикл  "Капричос",  он  сделал
новый рисунок.
   Огромный чудовищно уродливый монах мчится в смертельном страхе, за  ним
второй, а впереди, раскрыв пасть, стоит один из безмозглых,  звероподобных
грандов, один из ленивцев и грызунов, сбоку маячит  четвертое  чудовище  в
виде орущего монаха. А  под  рисунком  Гойя  написал  то,  что  вопят  все
четверо, разевая мерзкие пасти:

   "Ya es hora! Вот он пробил
   Час суда. Приспело время!"
   Каждый должен был увидеть:
   Грозный час настал!.. Отныне
   С призраками он докончил.
   Вон из разума и сердца
   Автомата-гранда! К черту
   Всех приспешников: монахов
   И прелатов! Ya es hora!
   Нет, не зря рисунком этим
   Он "Капричос" завершает.
   Ya es hora!



25

   С того дня как Гойя показал "Капричос" друзьям,  он  уже  менее  строго
оберегал уединение эрмиты. Друзья приходили теперь часто и запросто.
   Однажды Агустин, Мигель и Кинтана пришли втроем, и  Мигель,  с  улыбкой
указывая на молодого поэта, написал Гойе: "Он принес тебе подарочек".
   Гойя  вопросительно  взглянул  на  покрасневшего  Кинтану,   а   Мигель
продолжал писать: "Он сочинил оду, посвященную тебе".
   Кинтана застенчиво достал из папки рукопись  и  протянул  ее  Гойе.  Но
Агустин потребовал:
   - Нет, пожалуйста, прочтите вслух.
   - Да, да, прошу вас, дон  Хосе,  прочтите,  -  подхватил  Гойя.  -  Мае
приятно смотреть, как вы читаете. Я многое разбираю.
   Кинтана стал читать. Стихи были звучные. Он читал:

   С годами королевство обветшало.
   Растрачено господство мировое.
   Но жар искусства, пламенно пылавший
   В творениях Веласкеса, Мурильо,
   Поныне жив! Он - в нашем славном Гойе!
   Перед его фантазией волшебной
   Действительность, смущенная, померкла.
   Настанет день! О, скоро он настанет,
   Когда перед тобой, Франсиско Гойя,
   Склонится мир, как перед Рафаэлем
   Сегодня он склоняется. Из разных
   Земель и стран в Испанию стекаться
   Паломники начнут, чтобы увидеть
   Твои картины... О Франсиско Гойя -
   Испании немеркнущая слава!

   Растроганно улыбаясь, смотрели друзья  на  Гойю,  он  и  сам  улыбался,
немного сконфуженно, но тоже был тронут.

   Si vendra un dia
   Vendra tambien, oh, Goya! en que a tu nombre
   El extranjero extatico se incline... -

   повторил он стихи Кинтаны, и всех поразило, что он так хорошо расслышал
их. Кинтана покраснел еще сильнее.
   - Вы не находите сами, что перехватили через край? -  улыбаясь  спросил
Гойя. - Добро бы вы написали, что я лучше коллеги Жака-Луи Давида, но  уже
лучше Рафаэля - это, пожалуй, несколько преувеличено.
   - Слова наивысшей похвалы слишком слабы для человека, создавшего  такие
рисунки! - пылко воскликнул Кинтана.
   Гойя видел, как ребячески  простодушен  сам  Кинтана  и  как  ребячески
простодушны его стихи, да и вообще не нуждался в подтверждении  того,  что
после Веласкеса он  -  величайший  художник  Испании,  и  все-таки  в  нем
поднялась волна радости. Значит, его "резкие, грубые, безвкусные"  рисунки
вдохновили молодого поэта на такие  возвышенные,  торжественные  стихи.  А
ведь когда Кинтана их видел, они еще  лежали  в  беспорядке  и  были  мало
понятны.
   Гойе хотелось показать друзьям "Капричос" в том виде, в каком они  были
сейчас, и он спросил как можно равнодушнее:
   - Хотите еще раз взглянуть на рисунки? Я тут разложил их по  порядку  и
сделал под ними подписи. Впрочем, я и  пояснения  написал,  -  добавил  он
задорно, - для дураков, которым надо все разжевать.
   Гости только и мечтали еще раз посмотреть рисунки, но не смели  просить
Франсиско, зная его чудаческий нрав.  Когда  же  мир  "Капричос"  вторично
предстал перед ними, зрелище это потрясло  их.  Та  последовательность,  в
которой Гойя разложил теперь листы, подчеркнула настоящий их  смысл.  Даже
резонер Мигель сказал почти благоговейно:
   - Это лучший, величайший из созданных тобой  портретов.  Ты  запечатлел
здесь лицо самой Испании.
   - Конечно, я человек свободомыслящий, - подхватил молодой Кинтана, - но
теперь мне в каждом закоулке будут мерещиться демоны и ведьмы.
   - А есть же такие умники, которые считают Жака-Луи Давида художником! -
с мрачной иронией присовокупил Агустин.
   Они добрались до последнего листа  -  до  удирающей,  орущей  погани  в
монашеском обличье.
   - Ya es hora! - воскликнул Кинтана. - Cierra, Espana! Испания, на  бой!
- воодушевленно и радостно повторил он старый боевой клич.
   - Подписи очень  удачны,  некоторые  просто  великолепны,  -  задумчиво
заметил Мигель. - По-видимому, ты надеялся ими смягчить содержание. А  они
зачастую подчеркивают его.
   - В самом деле? - с лукавым удивлением  спросил  Гойя.  -  Я,  конечно,
понимаю, что мне моей неискусной речью не передать того, что  хотелось  бы
выразить. Я был бы очень благодарен тебе, Мигель, и вам, дон Хосе, и тебе,
Агустин, если бы вы помогли мне советом.
   Друзья были польщены и счастливы, что могут внести  посильную  лепту  в
великое произведение Гойи.
   Мигель сразу же придумал  удачную  надпись  для  рисунка,  где  дряхлый
скупец прячет  свои  сокровища.  Он  предложил  подписать  под  ним  слова
Сервантеса: "Человек таков, каким создал его  господь,  а  порой  и  много
хуже". Остальные тоже изощрялись в выдумках. Они поняли,  чего  добивается
Франсиско:  чтобы   подписи   звучали   по-народному,   были   меткими   и
выразительными.
   - Грубоватость должна остаться, - решил Мигель.
   - Обязательно, - подтвердил Гойя, - нечего меня приглаживать.
   Гости работали дружно, усердствовали вовсю, придумали целый  ряд  новых
подписей и пояснений; в эрмите не умолкали смех и шутки.
   Но при всем веселье у Мигеля было неспокойно на душе. Почему Франсиско,
не любитель писать, стал придумывать все эти названия и пояснения? Неужели
он в самом деле носится с  опасной  мыслью  обнародовать  "Капричос"?  Чем
больше думал  над  этим  Мигель,  тем  сильнее  мучила  его  тревога.  Без
сомнения, гениальный дурак Гойя  заразился  дурацким  фанатизмом  Кинтаны.
Мигель ломал  себе  голову,  какими  способами  удержать  друга  от  этого
гибельного безрассудства.
   Помочь делу могла только Лусия. Отношения Мигеля  и  Лусии  по-прежнему
были двусмысленны. Когда он сообщил ей, что выходит в отставку, потому что
не  желает  быть  соучастником  пагубной  политики  дона  Мануэля,   Лусия
постаралась его утешить приветливо, умно, но без всякой сердечности.
   Вероятно, она уже  была  осведомлена  Пепой,  а  может  быть,  и  самим
Мануэлем. Лусия искренно жалела о ссоре Мигеля с Мануэлем, в которой  была
виновата она, и надеялась помирить их. Но только со временем.  Потому  что
на ближайшее будущее у Мануэля был опытный,  надежный  советчик,  искренно
преданный интересам родины: аббат дон Дьего.
   Да, соглашение между Великим инквизитором и  главой  кабинета  не  было
нарушено. Аббата выпустили из монастыря. Это  не  значило,  что  священное
судилище  отменило  приговор,  просто  чиновники  инквизиции  не  замечали
аббата,  зеленые  гонцы  проходили  мимо  него,  и  хотя  он  не   решался
показываться в королевских резиденциях, но  Мануэль  убедил  его,  что  он
может негласно бывать в  столице,  пока  двор  не  вернулся  туда.  Именно
теперь,  лишившись  своего  верного  Мигеля,  Мануэль  нуждался  в   таком
помощнике, как дон Дьего.
   Разумеется, Мигель все это знал. Он был глубоко уязвлен тем, что  Лусия
и Мануэль отстранили его, заменив аббатом.
   Теперь же, из-за Гойи, у него нашелся желанный  предлог  поговорить  по
душам с Лусией. Расхвалив со всей авторитетностью знатока  самобытность  и
потрясающую художественную силу "Капричос", он перешел  к  безумной  затее
Гойи опубликовать их и принялся красноречиво сокрушаться по  поводу  того,
как глупы бывают умные люди. Лусия  охотно  с  ним  согласилась.  В  конце
концов она обещала, что исполнит его просьбу и попытается отговорить  Гойю
от этого нелепого намерения.
   Лусия отправилась к Франсиско.
   - Я слышала, что у вас есть целый ряд новых, замечательных рисунков,  -
начала она, - с  вашей  стороны  очень  нехорошо  утаивать  их  от  старой
приятельницы.
   Гойя был возмущен бесхарактерностью и болтливостью Мигеля. Впрочем,  он
и сам, наперекор здравому смыслу, показал офорты Каэтане.
   Лусия напрямик спросила его, когда можно посмотреть "Капричос". Кстати,
она придет не одна, а с одним их общим другом.
   - С кем? - насторожился Гойя. Он думал, что это будет Пепа, а ей он  не
собирался показывать "Капричос".
   Но Лусия объяснила:
   - Я бы хотела взглянуть на ваши новые офорты вместе с аббатом.
   Гойя опешил.
   - Как! Дон Дьего здесь? Значит, ему...
   - Нет, ему ничего не разрешено. Но все-таки он здесь, - ответила Лусия.
   Гойя не мог опомниться. Ведь если он впустит к себе в  дом  осужденного
еретика,  которому  при  нем  прочитали  приговор,  он  тем  самым  бросит
неслыханно  дерзкий  вызов   священному   судилищу.   Лусия   поняла   его
растерянность, Ее узкие, раскосые глаза смотрели  ему  прямо  в  лицо,  на
тонких губах змеилась насмешливая улыбочка.
   - Вы считаете меня шпионкой инквизиции? - спросила она.
   Гойя и в самом деле  заподозрил  на  миг,  что  она  хочет  выдать  его
инквизиции. Ведь не кто  иной,  как  она,  из-за  своей  пагубной  прихоти
навлекла несчастье на голову Ховельяноса. Нет, конечно, это  нелепость.  И
так же нелепо бояться встречи с аббатом. Если  дон  Дьего  показывается  в
Мадриде и его не трогают, так вряд ли ему, Франсиско, поставят на вид, что
он не выставляет старого приятеля за дверь.
   Это прямо какой-то рок - именно при Лусии он всегда попадает в  смешное
положение, так повелось с первой их встречи на Прадо. И вот теперь  опять,
после того как он преодолел страх, тяготевший над ним и над всей Испанией,
и создал "Капричос", перед ней, перед Лусией, он  показал  себя  мелким  и
глупым трусом.
   "Carajo!" - мысленно выругался Гойя.
   Однако ему  очень  хотелось  показать  свои  рисунки  Лусии.  При  всей
враждебной настороженности он всегда чувствовал к ней смутное влечение.  У
них было что-то общее: как и  он,  возвысившись,  она  не  утратила  своей
плебейской сущности, и в этом была ее главная сила. Он не сомневался,  что
она поймет "Капричос" лучше, чем  остальные  знакомые  ему  женщины.  Мало
того, ему представлялось, что, показывая офорты Лусии, он мстит Каэтане.
   - Пожалуйста, донья Лусия, передайте мое почтение дону  Дьего,  -  сухо
сказал он, - и окажите мне честь вместе с ним посетить меня  в  четверг  в
три часа дня в мастерской на калье де Сан-Бернардино.
   Когда аббат вместе с Лусией пришел к Гойе, на первый взгляд в нем почти
не было заметно перемены. Одет он был просто  и  очень  изящно,  по  самой
последней французской моде, и старался показать себя таким  же  беспечным,
самоуверенным, остроумным и тонким  циником,  каким  его  привыкли  видеть
раньше. Но Гойя понимал, каких это ему стоит усилий, и сам чувствовал себя
неловко. Он по возможности сократил вступительный разговор  и  поторопился
достать из ларя офорты.
   Донья Лусия и аббат стали рассматривать "Капричос". Все вышло так,  как
предвидел Гойя. С лица доньи Лусии слетела маска, и  оно  выражало  теперь
горячее  одобрение.  С  присущей  ей  страстностью  впивала  она   кипучую
жизненную силу, исходившую от рисунков, и сама вся лучилась ею.
   Разглядывая  первый  цикл  офортов,  изображавших   "Действительность",
аббат, как подлинный знаток  искусства,  сделал  ряд  умных  замечаний  по
поводу техники рисунка. Но  при  виде  новых  офортов,  становившихся  чем
дальше, тем дерзостнее и фантастичнее, он умолк,  и  лицо  его  постепенно
приняло то же самозабвенно-восторженное выражение, что и у Лусии.
   Вот они оба  склонились  над  рисунком  с  привязанными  друг  к  другу
мужчиной и женщиной, в волосы  которых  вцепилась  сова-рок.  "Неужто  нас
никто  не  развяжет?"  -   подписал   Гойя   под   офортом.   С   глубоким
удовлетворением заметил он, как жадно Лусия и аббат смотрят на  рисунок  и
на свою судьбу. После этого между ними тремя установилось  такое  взаимное
понимание, какого не выразишь словами.
   Наконец они досмотрели все и, скрывая радость под нарочитой  грубостью,
Гойя сказал:
   - Ну, теперь хватит, - и собрался спрятать листы. Но не тут-то было!
   - Нет, нет! - по-детски непосредственно закричал аббат, да и  Лусия  не
собиралась расставаться с рисунком, который держала в руках.
   - Мне казалось, я до конца разгадала эту свору, - начала она. - Но нет!
Только  вам  удалось  наглядно  показать  гнусное  сочетание  глупости   и
подлости. - Она гадливо поежилась. - Mierda! - вырвалось у нее, и  странно
было  слышать  непристойное  ругательство   из   изящно   очерченных   уст
благородной дамы.
   -  Всего  семьдесят  шесть  рисунков?  -  заметил  аббат,  указывая  на
нумерацию страниц. - Нет, их тысячи!  Это  весь  мир!  Вся  Испания  с  ее
величием и ничтожеством.
   Но тут Франсиско решительно сгреб листы, и они исчезли в ларе.
   Аббат смотрел на ларь безумным, потерянным взглядом, Гойя понимал,  что
происходит в нем. Недаром он видел, как дон Дьего стоял на  коленях  перед
Таррагонским трибуналом. "Капричос" были  местью  всех  попранных,  в  том
числе и аббата; "Капричос" - это  был  и  его  вопль  ненависти  и  мести,
орошенный в лицо наглым властителям.
   - Трудно допустить, что это существует  в  мире,  но  не  для  мира,  -
произнес аббат тихо,