ли  все  дальше  на  запад  на  своих
бесстрашных кораблях.
   Гойя с улыбкой наблюдал,  как  молодеет  лицо  Мартинеса,  когда  он  с
воодушевлением, по-своему даже умилительным, повествует о старине  родного
города.
   - Однако что же это я, дон Франсиско, докучаю вам своими рассказами,  а
ведь пригласил я вас для делового разговора, -  прервал  сам  себя  сеньор
Мартинес. - Я хотел просить ваше превосходительство, - перешел он вдруг на
официальный тон, - выполнить несколько образов для храма Санта-Куэва.  Мне
вообще желательно завязать с вами, господин придворный живописец,  деловые
отношения. Откровенно говоря, я пред почел бы заказать вам  свой  портрет,
но это предложение вы, возможно, отклонили бы. А от заказа для Санта-Куэва
вряд ли кто откажется. Верно ведь? - И он захихикал.
   - Что ж, я возьму с вас  пример  и  тоже  буду  говорить  начистоту,  -
ответил Франсиско. - Сколько требуется картин? Какой величины?  И  сколько
вы намерены платить?
   -  Работами  для  Санта-Куэва  ведает  мендосский   каноник,   -   тоже
по-деловому ответил сеньор Мартинес. - Он желал бы получить три картины  -
"Тайную вечерю", "Насыщение пяти  тысяч"  и  "Притчу  о  браке".  Величина
полотен средняя; если вы  соблаговолите  побывать  вместе  с  каноником  в
Санта-Куэва, вы сразу представите себе размеры. По поводу третьего  вашего
вопроса я позволю себе сделать вам доверительное сообщение.  Я  намерен  с
несколькими своими судами прорваться сквозь английский заслон и  самолично
провести их до Америки и обратно.  По  некоторым  причинам  моя  маленькая
флотилия может выйти в море не раньше и не позже  как  через  три  недели,
считая от нынешнего  дня.  А  мне  хотелось  бы  самому  передать  картины
капитулу Санта-Куэва. Поэтому работа срочная, дон  Франсиско.  Зато,  если
картины будут сделаны раньше, я готов уплатить вам по шести  тысяч  реалов
за каждую, иначе говоря, вдвое против обычной вашей цены. Как видите, ваше
превосходительство, из рук простого купца кормиться неплохо, - заключил он
хихикая.

   Гойя сам был ненавистник
   Чванства и высокомерья
   Знатных грандов. Этот белый
   Кадис, сказочно-богатый
   Город, тот, с которым чванный,
   Хмурый Лондон по богатству
   И сравниться не посмеет,
   Был воздвигнут моряками
   И купечеством. И все же
   Он не нравился Франсиско.
   Хоть ему была понятна
   Гордость третьего сословья,
   Себастьян с его деньгами
   И влечением к искусству
   Был противен Гойе так же
   Как избитые сюжеты,
   Над которыми работать
   Предстояло: "Насыщенье",
   "Брак" и "Тайная вечеря".
   Но художник, к сожаленью,
   Не всегда имеет право
   То лишь рисовать, что хочет.
   Да к тому же и шесть тысяч
   Не валяются... Взглянул он
   На протянутую руку
   Мартинеса, на худую,
   Высохшую эту руку,
   И, пожав ее своею
   Крепкой и мясистой лапой,
   Гаркнул: "По рукам!"



33

   Каэтана попросила Гойю подняться с ней на мирадор - дозорную башню.  Но
на этот раз она не прошла мимо  запертой  двери  на  середине  лесенки,  а
отперла ее и предложила Франсиско войти.
   Из маленькой полутемной каморки на них пахнуло  застоявшимся  воздухом.
Каэтана открыла ставни, и свет хлынул потоком. Комнатка была почти  пуста,
на стене висела одна-единственная картина  средней  величины  в  роскошной
раме, перед ней стояли два удобных, сильно потертых кресла.
   - Присядьте, дон Франсиско, - пригласила Каэтана с чуть заметной и, как
ему показалось, лукавой усмешкой.
   Он вгляделся в картину. На ней была изображена мифологическая  сцена  с
мускулистыми  мужчинами  и  пышнотелыми  женщинами;  вышла  она,  по  всей
вероятности, из мастерской Петера Пауля Рубенса и даже из-под кисти далеко
не самых одаренных его учеников.
   - У вас есть картины получше, - заметил Франсиско.
   Каэтана нажала кнопку в стене. Мифологическая картина, должно быть  под
действием пружины, отодвинулась в  сторону,  и  за  ней  открылось  другое
полотно.
   Франсиско  вздрогнул,  вскочил,   обошел   кресло.   Лицо   его   стало
сосредоточенным, почти суровым от напряженного внимания,  нижнюю  губу  он
выпятил. И весь превратился в зрение, в созерцание.
   Картина изображала лежащую женщину; опершись на локоть, она смотрится в
зеркало, к зрителю она обращена спиной. Женщина  была  нагая.  В  зеркале,
которое держал коленопреклоненный крылатый мальчуган, смутно виднелось  ее
лицо. Но эту нагую женщину писал не иностранец,  она  была  создана  не  в
Антверпене и не в Венеции - таких картин, вывезенных из-за границы, немало
висело в королевских дворцах и даже в замках кое-кого из грандов: нет,  та
картина,  перед  которой  стоял  сейчас  Франсиско,  была  написана  рукой
испанца, ее  мог  написать  только  один  мастер  -  Дьего  Веласкес.  Без
сомнения, именно об этой картине  рассказывал  Гойе  дон  Антонио  Понс  и
упоминал  Мигель.  Это   была   именно   она,   дерзновенная,   запретная,
пресловутая, прославленная  "Dona  Desnuda  -  нагая  женщина"  Веласкеса,
Психея или Венера, как бы ее не называли,  главное,  что  самая  настоящая
нагая женщина. Она не была розовой и пухлой или белой и  толстой,  она  не
была ни тициановской итальянкой,  ни  рубенсовской  голландкой,  она  была
пленительной испанской  девушкой.  Значит,  она  -  веласкесовская  "Нагая
женщина" - существовала на самом деле, и Франсиско Гойя стоял перед ней.
   Он забыл, что картине полтораста лет, забыл, что  он  в  Кадисе  и  что
рядом с ним Каэтана. Он смотрел на картину, как будто она только что вышла
из-под кисти его  собрата,  смотрел  на  самую  дерзновенную  и  запретную
картину своего собрата Веласкеса - на "Нагую женщину".
   Каждый человек  берет  себе  за  образец  жизнь  другого  живущего  или
умершего человека. И Франсиско Гойя, если бы мог,  попросил  бы  у  судьбы
мастерство и славу Веласкеса; он считал, что в Испании есть  один  великий
художник - Дьего Веласкес. Наряду с природой вторым учителем Гойи был  дон
Дьего, и он всю жизнь стремился постичь тайну его мастерства. И вот теперь
перед ним была эта большая, новая, таинственная, знаменитая  на  весь  мир
картина. Скорый на ощущение и восприятие,  скорый  на  любовь,  ненависть,
почтение и презрение, Гойя  меньше  чем  за  полминуты  успел  восхититься
картиной и отвергнуть ее.
   Восхитило его то,  в  какой  естественной  позе  лежит  эта  прелестная
женщина, причем поза ничуть не кажется  безжизненной;  у  него  самого,  у
Франсиско, люди часто не лежали и не сидели, а парили в воздухе.  Восхитил
его ловкий прием собрата живописца, показавшего  лицо  женщины  в  неясном
отражении зеркала, с тем чтобы все внимание  зрителя  было  направлено  на
изумительные линии тела, на  очертания  лежащей  чисто  испанской  женской
фигуры с тонкой талией и сильно развитым тазом.
   Однако больше всего восхитило его то, что дон Дьего отважился  написать
такую картину.  Запрет  инквизиции  изображать  нагое  тело  был  строг  и
непреложен, и никакой другой испанский живописец  не  посмел  бы  написать
этот воплощенный соблазн - нагую женскую плоть. Как бы ни  был  дон  Дьего
защищен милостью короля или какого-нибудь могущественного мецената, однако
и при дворе Филиппа IV, несомненно, пользовались властью и влиянием попы и
святоши, а настроения повелителей очень переменчивы.
   Веласкес написал эту женщину потому, что его соблазняло  показать,  что
наготу можно изобразить иначе, чем ее изображали Рубенс или Тициан. Он  не
побоялся опасности,  ибо  был  великим  художником  и  в  своей  испанской
гордости хотел доказать, что мы, испанцы, способны и на это.
   Он это доказал. Какая изумительная гамма тонов - перламутровый  оттенок
тела, темно-каштановые волосы, прозрачная белизна вуали,  зеленовато-серая
поверхность зеркала, малиновые ленты на голом мальчугане, чуть  намеченные
радужные переливы его крыльев. Нагая женщина была написана нежной, мягкой,
строгой и изящной кистью, без дешевых эффектов, без откровенного,  бьющего
в  глаза  сладострастья,  какое  исходит  от   женских   тел,   написанных
итальянцами и голландцами. Наоборот, в этой картине было что-то суровое: и
черные  краски  покрывала,  на  котором  лежит  женщина,  и  темно-красный
занавес, и черная рама зеркала  -  словом,  весь  ее  строгий  колорит  не
допускал вольных мыслей. Дон Дьего был испанец. Он не воспринимал  красоту
и любовь как нечто легкое, игривое, для него они  были  чем-то  суровым  и
диким и часто служили преддверием к тяжелому и трагическому.
   Франсиско смотрел и восхищался. Должно быть, дон  Дьего  так  и  хотел,
чтобы смотрели и восхищались. Однако, если художник написал женское тело в
тех чудесных красках, какие даны ему природой, но написал  так,  что  люди
восхищаются и остаются холодны, значит, что-то тут неладно. Допустим,  что
дон Дьего достиг того искусства без ненависти и любви, той бесстрастности,
о которой столько болтали Рафаэль Менгс и его покойный  шурин,  -  словом,
вершины мастерства, но если бы ему, Франсиско, дьявол;  задаром  предложил
сейчас такое мастерство, он бы отказался, он бы ответил: "Muchas  gracias,
no!"
   Хорошо,    что    на    свете    существует     это     восхитительное,
торжественно-радостное и строгое изображение нагой женщины. Но хорошо, что
не он, Гойя, создал его. И  он  почувствовал  себя  счастливым  не  только
потому, что не покоится в пышном склепе церкви Сан-Хуан Баутиста, а вообще
потому, что он художник Франсиско Гойя, а не Дьего Веласкес.
   Вдруг раздался пронзительный, скрипучий голос.
   - Это очень ленивая дама, - говорил голос, - сколько я  ее  помню,  она
все лежит на диване и только знает, что смотреться в зеркало.
   Гойя испуганно обернулся. Он увидел уродца, сгорбленного и  скрюченного
старичка в очень пестрой одежде, увешанной медалями и высшими орденами.
   - Зачем ты людей пугаешь, Падилья,  -  укоризненно,  но  мягко  сказала
Каэтана и объяснила Гойе, что карлик - придворный шут ее покойного деда  и
зовут его Падилья; он живет здесь на попечении старика  управителя  и  его
жены, дичится людей и редко выползает на свет божий.
   - Умно сделала Dona Desnuda, что поселилась у нас, в Кадисе, -  скрипел
Падилья. - Больше бы ее никуда  не  пустили.  А  ведь  она  дама  знатная,
поистине  грандесса  первого  ранга.  Целых  полтораста  лет  пальцем   не
шевельнула.
   Всякая работа считалась для гранда зазорной.
   - Уходи, Падилья, не мешай господину первому живописцу, -  все  так  же
ласково сказала Каэтана.
   Падилья поклонился, звякнул орденами и исчез.
   Каэтана сидела в кресле, она подняла глаза к Гойе и, улыбаясь, спросила
его с жадным любопытством:
   - По-твоему, Падилья прав? Она  _действительно_  была  грандесса?  Ведь
известно же, что знатные дамы голыми позировали Тициану и Рубенсу. - И она
повторила  своим  резковатым  детским  голоском.  -  По-твоему,  она  была
грандессой, Франчо?
   До этой минуты Гойя думал только о художнике и его картине и ни на  миг
не задумался о натуре. Теперь же, когда Каэтана спросила его, у него сразу
явился уверенный ответ; он не мог ошибиться, слишком хороша  была  у  него
зрительная память.
   - Нет, она не грандесса, она маха, - сказал он.
   - А может, и маха и грандесса? - заметила Каэтана.
   - Нет, - с прежней уверенностью возразил Франсиско. - Это та же, что  и
на картине "Пряхи". Та, что сматывает пряжу с мотовила. Вспомни ее  спину,
шею, руку, вспомни плечи, волосы, всю осанку.

   Ну, конечно, не грандесса,
   А простая маха! - твердо
   Заключил он.
   Каэтана
   Не могла картину вспомнить.
   Но, наверно, прав Франсиско.
   И она была весьма
   Разочарована. Иначе
   Представлялось ей все это.
   И простым нажатьем кнопки
   Обнаженную богиню
   Или же нагую пряху
   Вновь заботливо закрыла
   Мифологией.



34

   За ужином  Каэтана  рассказывала  о  своем  прошлом;  должно  быть,  ее
побудило к этому появление придворного шута Падильи.
   Ребенком она часто бывала здесь, в Кадисе, со своим дедом,  двенадцатым
герцогом Альба. Дед слыл самым гордым человеком в Испании: никого во  всем
государстве не считал он равным себе по рангу, кроме короля,  да  и  того,
третьего по счету Карлоса, он презирал за грубость. Некоторое время  Альба
был послом во Франции и поражал торжественностью и пышностью своих приемов
дворы Людовиков XV и XVI. По возвращении он  бросил  дерзкий  вызов  отцам
инквизиторам; хотя он и чтил обычаи, но по своему высокому  положению  мог
позволить себе быть "философом", вольнодумцем, что не  разрешалось  никому
другому. Назло инквизиции он добыл себе  из  ее  застенков  одного  юношу,
которого пытками превратили там в калеку, - это и был сегодняшний  карлик,
- выдрессировал его в придворного шута, научил дерзким и крамольным речам,
назвал Падильей в честь вождя знаменитого восстания и  навешивал  на  него
свои собственные ордена и регалии.  Никто,  кроме  шута,  не  был  достоин
разделять общество герцога Альба. Именно  потому,  что  дед  так  гордился
своим вольнодумством, он часто и охотно бывал в Кадисе; благодаря торговым
связям с заграницей Кадис всегда был полон иноземных  купцов  и  по  праву
считался самым просвещенным городом Испании.
   - Дедушка воспитывал меня в принципах Руссо, - с  улыбкой  рассказывала
Каэтана. - Учиться  я  должна  была  трояким  способом:  через  посредство
природы, собственного опыта и счастливого случая...
   Гойя ел, пил и  слушал.  Так  вот  каковы  были  настоящие  гранды.  Их
высокомерие граничило с чудачеством. Один остановил часы и время, пока был
в  опале.  Другой  держал  злюку  шута  и  больше  никого  не   удостаивал
разговором.
   Взять хотя бы Каэтану. К ее услугам семнадцать пустующих дворцов,  и  в
одном из них все эти годы ее ждал  придворный  шут,  о  котором  она  даже
думать забыла.
   Гойя ел с ней, спал с ней, она была ему ближе всех на  свете  и  дальше
всех на свете...
   На следующий день в Кадис прибыл весь домашний штат Каэтаны,  и  с  тех
пор Франсиско редко бывал с ней наедине. Теперь,  во  время  войны,  Кадис
мало-помалу стал настоящей столицей  Испании:  сюда  то  и  дело  наезжали
придворные, высшие чины королевства, члены совета по делам  Индии,  и  все
они желали засвидетельствовать почтение герцогине Альба.
   Франсиско тоже встречал немало друзей и знакомых из Мадрида.  Он  очень
обрадовался и нисколько не был удивлен, когда в  один  прекрасный  день  в
качестве заместителя дона Мануэля объявился и сеньор Мигель Бермудес.
   Мигель, разумеется,  завел  разговор  о  политике.  Дон  Мануэль  опять
переменил фронт; положение такое, что ему выгоднее  всего  столковаться  с
реакционной знатью и с церковью,  и  теперь  он  тормозит  те  либеральные
начинания, которые  сам  же  вводил.  Во  внешней  политике  он  проявляет
нерешительность. Новый французский  посол  Трюге  -  человек  спокойный  и
разумный. С ним дону Мануэлю еще труднее найти верный тон, чем с блаженной
памяти Гильмарде: то  он  держит  себя  чересчур  заносчиво,  то  чересчур
раболепно.
   - А что же сталось с Гильмарде? - спросил Гойя.
   Мигель ответил, что прежний посол не успел вернуться в Париж,  как  его
пришлось отправить  в  сумасшедший  дом.  Гойе  стало  жутко  -  он  своим
портретом как будто  накликал  на  Гильмарде  такую  участь.  По-видимому,
продолжал Мигель, его  свели  с  ума  тщетные  старания  понять  внезапные
перемены в общественной жизни Франции и идти с ними в  ногу.  Он  еще  мог
кое-как примириться с переходом от революционного радикализма к  умеренной
буржуазной демократии, но ему, видимо, оказалось не под силу  сделать  еще
более крутой поворот в сторону откровенной плутократии.
   Вскоре в качестве поверенного испанского государственного банка в Кадис
приехал и молодой Кинтана. Вместе с Мигелем он навестил Франсиско  в  Каса
де Аро; герцогиня и доктор Пераль присутствовали при этом визите.
   Кинтана просиял, увидев Франсиско, и  сразу  же  принялся  восторгаться
"Семейством короля Карлоса".
   - Вы спасли Испанию от духовного оскудения, дон Франсиско, - воскликнул
он.
   - Каким образом? - осведомилась герцогиня.
   Она  сидела,  ослепительно  красивая,  в  своем   черном   одеянии   и,
по-видимому, ничуть не  сердилась,  что  Кинтана  уделяет  гораздо  больше
внимания Гойе, чем ей; без стеснения разглядывала  она  гостя,  способного
так искренне восхищаться; сама она  поощряла  искусство,  потому  что  это
приличествовало грандессе, но без особого увлечения.
   - Наша Испания волочит за  собой,  точно  цепь,  свою  историю  и  свои
традиции, - принялся разъяснять Кинтана, - и  человек,  который  пришел  и
показал, во что обратились  первоначально  столь  священные  установления,
совершил великое дело. Поймите, донья Каэтана, - горячо втолковывал он ей,
- в наши дни король, скажем,  католический  король,  хоть  и  облечен  еще
внешними признаками власти, но на самом деле сан его превратился в  ничто,
корона стала устарелым головным убором; для управления государством теперь
нужнее конституция, чем скипетр. И все это показано в "Семействе Карлоса".
   - И что только вам не мерещится, молодой человек! - заметил Гойя.
   Пераль попросил, чтобы Кинтана подробнее рассказал о картине.
   - Вы ее не видели? - с удивлением спросил молодой поэт. -  И  вы  тоже,
ваша светлость?
   - Вам, должно быть, не известно, дон Хосе,  что  я  нахожусь  здесь  не
вполне по доброй воле, - приветливо  пояснила  Каэтана,  -  я  изгнана  из
Мадрида.
   -  Простите  мою  забывчивость,  ваша  светлость,  -  с  милым  смешком
извинился Кинтана. - Конечно же, вы не могли видеть картину. Но описать ее
словами невозможно, это никому не под силу, - и он тотчас же  принялся  ее
описывать, восторгаясь богатством палитры  и  реалистическим  изображением
лиц, обнаженно, резко  и  уродливо  выделяющихся  на  фоне  этого  разгула
красок. Он говорил так, будто Гойи при этом не было.
   - Художник употребил здесь особый прием, -  пояснял  он,  -  при  таком
обилии фигур  показал  так  мало  рук.  Благодаря  этому  еще  резче,  еще
обнаженнее выступают лица над сверкающими мундирами и парадными робронами.
   - Если бы мне больше заплатили, я написал бы больше рук, - сухо вставил
Гойя, - за руки я беру дорого.
   Но поэта это не остановило:
   - Все мы считали, что Испания одряхлела. Но вот явился Франсиско Гойя и
показал  нам,  как  она  еще  молода,  Франсиско  Гойя  поистине  художник
молодости.
   - Ну, ну, - запротестовал Гойя; он сидел в кресле, немного сгорбившись,
обрюзгший  пятидесятилетний  мужчина,  тугой  на  ухо  и  вообще  порядком
потрепанный жизнью, и как-то дико было слышать, что Кинтана  называет  его
художником молодости. Однако никто не засмеялся.
   - Последние картины дона Франсиско свидетельствуют  о  том,  что  нашей
Испании суждено было породить трех  бессмертных  художников  -  Веласкеса,
Мурильо и Гойю - закончил свою речь Кинтана.
   Мигель, неисправимый коллекционер, ухмыльнулся про себя при мысли,  что
у него пять полотен Гойи, и пошутил:
   - Чувствую, что приказ Карлоса III, воспрещающего вывозить  за  границу
полотна Веласкеса и Мурильо, требует дополнения - в нем  недостает  твоего
имени, Франсиско.
   - При этом Веласкесу было куда легче, - рассуждал вслух Кинтана,  -  он
всей душой почитал короля и дворянство: в его время это было закономерно и
естественно. Он мог и должен был чувствовать свое  единство  с  королем  и
двором. С его точки  зрения,  высшей  задачей  испанского  художника  было
прославление монархической идеи, и, чтобы выполнить  свое  призвание,  ему
нужно было самому быть аристократом, сознавать  себя  причастным  к  этому
кругу. Гойя  же  насквозь  антиаристократ,  и  это  правильно  для  нашего
времени. Он смотрит  на  короля  таким  же  проницательным  взглядом,  как
смотрел Веласкес, но только в нем самом есть что-то  от  махо,  он  -  это
Веласкес, вышедший из народа, и в живописи его есть живительн