х художниках, прежде всего  о  судьбе  живописца
Жака-Луи Давида; После падения Робеспьера он дважды сидел в тюрьме, держал
себя  умно  и  с  достоинством,  умел  приспособиться  к  новому   режиму,
пересмотревшему вопросы свободы и равенства, однако не отступился от своих
классических республиканских идеалов. Теперь он снова  заседает  в  Совете
пятисот,  приводит  в  порядок  художественные   собрания   республики   и
почитается самым видным и влиятельным живописцем Франции. Работает он, над
большой картиной "Сабинянки".
   В классической форме, с классической простотой на ней будет изображено,
как похищенные женщины выступают  в  роли  посредниц  между  противниками.
Художник  хочет  таким  образом  наглядно   показать,   сколь   необходимо
примирение противоречий. План этой картины  мосье  Давид  набросал  еще  в
тюрьме и трудится над ней уже несколько месяцев; работник он  неторопливый
и добросовестный. Весь Париж, писала Лусия, со страстным интересом  следит
за ходом работы, о которой два раза в месяц публикуются бюллетени.
   Немного погодя, в дополнение к рассказам о парижских художниках,  Лусия
стала присылать гравюры, а затем и картины, которые будто  бы  приобретала
по дешевке, в том числе даже картину Давида.  Дон  Мигель  с  двойственным
чувством стоял перед ценными полотнами. Обладание  ими  радовало  его  как
ненасытного коллекционера. Однако он понимал,  что  взамен  от  него  ждут
политических услуг, и прежде всего, чтобы он сделал  все  возможное,  дабы
ускорить заключение  союза.  Такая  политика  вполне  соответствовала  его
личным убеждениям, но ему было неприятно, что бескорыстие  его  поставлено
теперь под вопрос. При этом совершенно ясно было, что договор  с  Францией
необходимо заключить  независимо  от  письменного  обязательства,  данного
Мануэлем. Правда,  этот  договор  может  привести  к  опасной  зависимости
королевства от более сильной союзницы -  Французской  республики.  Но  без
помощи Франции Испания уже не в силах защитить  свои  колонии  от  мощного
английского флота, а  потому  Князь  мира  мог  бы,  не  боясь  нареканий,
сдержать наконец данное Парижу обещание.
   Однако  он  продолжал  колебаться  и  находил  все  новые  поводы   для
проволочек.   Перед   королевой   и   перед    неизменным    Мигелем    он
разглагольствовал о  своих  патриотических  чувствах,  уверяя,  будто  ему
страшно надеть на  Испанию  путы,  от  которых  ей  скоро  не  избавиться.
Мария-Луиза улыбалась во весь рот, а  Мигель  посмеивался  про  себя.  Оба
понимали,  что  поведение  первого  министра  обусловлено  сугубо  личными
причинами.
   Дело в том, что дон Мануэль-затеял любовную интригу с Женевьевой,  юной
дочерью мосье де Авре, роялистского посла.
   Он ввязался в эту интригу без всякого энтузиазма,  почти  против  воли.
Однажды вечером во время нудного официального приема  Женевьева  мимолетно
приглянулась  ему;  детская  худоба  девушки,  обычно  отталкивавшая  его,
показалась ему привлекательной, а тут еще он вспомнил, что она принадлежит
к родовитейшей французской знати. Кроме того, он, сам себе не  сознаваясь,
слегка ревновал Пепу к Гойе, смутно чуя, что она не совсем еще  избавилась
от увлечения своим художником; не мешало показать ей, что в  нем,  в  доне
Мануэле, отнюдь нельзя быть уверенной. Итак,  он  под  каким-то  предлогом
пригласил Женевьеву к себе и без долгих церемоний повел на нее атаку.  Она
в ужасе бросилась бежать и бледная, вся дрожа,  рассказала  отцу  об  этом
грубом  покушении.  Перед  мосье  де  Авре  встала  щекотливая   проблема.
Французская республика настаивала, чтобы  Испания  перестала  поддерживать
эмигрировавших роялистов; ходил даже слух,  будто  Директория  требует  их
высылки. Возможно, что это одно из условий будущего союза. Его царственный
повелитель Людовик  XVIII  в  самом  плачевном  положении  слоняется,  как
беглец, где-то по Германии, рассчитывая  только  на  ту  денежную  помощь,
какую его злополучному послу удастся для него выклянчить у  министров  его
католического величества. Быть может, мосье де Авре  должен  рассматривать
как перст судьбы внезапную любовь этого скота, именуемого Князем  мира,  к
его несчастной дочери. А тогда его долг по отношению к отчизне  -  бросить
свою нежную Женевьеву на съедение минотавру.
   Таким образом Женевьева де Авре была причислена к сонму  любовниц  дона
Мануэля. Тот, правда, очень быстро охладел к девушке, тем более, что  Пену
скорее позабавило, чем огорчило его новое похождение. Но тщедушная  девица
оказалась цепкой, позади нее учтиво и угрожающе маячил отец, и дон Мануэль
без всякого удовольствия представлял себе, как такой вот  мосье  де  Авре,
кочуя  по  Европе,  мрачно  сетует,  что  Испания  пользуется  бедственным
положением французской  монархии  и  бесчестит  французских  аристократок.
Конечно, заманчиво было заключить союз,  выслать  роялистов  и  тем  самым
избавиться от живого укора в лице Женевьевы и ее  папаши.  Но  какие  рожи
состроят гранды первого ранга, та дюжина, что между собой  на  "ты",  если
Князь мира  выгонит  из  Испании  свою  подружку!  И  как  над  ним  будут
издеваться Пепа и Мария-Луиза!
   Однако парижская Директория не  желала,  чтобы  ее  политические  планы
нарушались из-за любовных интрижек Мануэля Годоя. Посол, генерал Периньон,
был  отозван  за  чрезмерную  мягкость  в  отношении  Испании  и   заменен
гражданином Фердинандом-Пьером Гильмарде.
   Сообщения от испанских агентов в Париже  о  жизненном  пути  гражданина
Гильмарде прозвучали прискорбным диссонансом  среди  безмятежного  летнего
покоя в королевском замке Сан-Ильдефонсо.
   Совсем еще молодым человеком Гильмарде, в ту пору врач в одном  селении
близ Парижа, был как ярый республиканец послан в Конвент  от  департамента
Сона-и-Луара. Во время суда над Людовиком XVI  он  заявил:  "Как  судья  я
голосую за смертную казнь. Как государственный деятель я тоже  голосую  за
смертную казнь".
   Будучи  назначен  комиссаром  трех  северных  департаментов,  он  издал
декрет, по которому все общественные здания, ранее именовавшиеся "храмами,
церквами и часовнями", отныне должны быть отведены не для целей  суеверия,
а для общественно-полезных целей.  И  такого  человека,  убийцу  короля  и
безбожника, республика  направляет  в  Сан-Ильдефонсо,  чтобы  потребовать
высылки роялистов и заключения союза.
   Гражданин  Гильмарде  прибыл  и  прежде  всего  представился   кабинету
министров. Он оказался человеком благообразным, однако  сухим,  надменным,
церемонным,  несловоохотливым.  Таково,  по  крайней  мере,  было   мнение
министров его католического величества. Он же, со своей стороны, сообщил в
Париж,  что  испанский   кабинет   состоит   из   четырех   болванов   под
предводительством одного индюка.
   Начиная свою службу  на  благо  республики,  гражданин  Гильмарде,  как
полагалось, принес торжественную присягу:  "Клянусь  хранить  нелицемерную
преданность республике и вечную ненависть к королям". Но в качестве  посла
при дворе католического короля ему вряд ли  следовало  открыто  показывать
этому монарху свою ненависть, и он обратился к Директории  за  указаниями,
как  себя  вести.  Ему  рекомендовали   всецело   подчиняться   испанскому
придворному этикету, чтобы тем решительнее  отстаивать  свои  политические
требования. Вследствие такого указания новому  гражданину  послу  довелось
перенести немало унижений.
   Сперва  ему  надлежало  во  время   торжественной   аудиенции   вручить
католическому  королю  свои  верительные  грамоты  и  представиться   всей
королевской фамилии. В тронном зале, помимо  королевской  четы,  собрались
еще  инфанты  мужского  и  женского  пола,  и  убийца  короля  должен  был
почтительно  лобызать  руку  не  только  болвану  Карлосу   и   распутнице
Марии-Луизе, но и каждому  мальчишке  и  каждой  девчонке  в  отдельности.
Впрочем, самый  маленький  из  инфантов  Франсиско  де  Паула,  незаконный
сынишка индюка, бросился к нему с радостным криком: "Папа, папа!"
   Вскоре  Гильмарде  пришлось  претерпеть  издевательские  поучения  дона
Мануэля.  В  официальной  ноте  он  просил  министра   не   называть   его
"превосходительством" ввиду  того,  что  в  республике  должностным  лицам
предписано именоваться "гражданами".  На  это  дон  Мануэль  ответил  так:
"Считаю своим долгом уведомить Ваше превосходительство, что в  Испании  не
принято в обращении говорить просто "вы".  Людям  низкого  звания  принято
говорить   "Ваша    милость",    высокопоставленным    лицам    -    "Ваше
превосходительство". Самые же знатные особы обращаются  друг  к  другу  на
"ты". Так как впредь мне возбраняется говорить  Вашему  превосходительству
"Ваше превосходительство", прошу поставить меня в известность, не  следует
ли мне обращаться к Вашему превосходительству на "ты".
   Неприятности,  которые  Гильмарде  терпел  ради   республики,   отчасти
окупились тем, что король устроил в его честь парадный обед.
   Мария-Луиза одобрила нового французского посла. У  него  было  строгое,
выразительное,  несколько  угрюмое  лицо,  и  к  нему  очень  шел  пестрый
блестящий мундир, который с недавних пор парижская  Директория  ввела  для
высоких должностных лиц. Словом, он был весьма недурен, во  всяком  случае
куда лучше высохшего, обшарпанного старика Авре.  Королева  объявила,  что
необходимо поощрить гражданина Гильмарде, а потому  она  намерена  дать  в
честь него  парадный  обед.  Эта  затея  не  понравилась  Князю  мира.  Он
предвидел жалобы и упреки юной Женевьевы, для  которой  будет  смертельным
оскорблением, если он допустит, чтобы двор оказал  такой  небывалый  почет
убийце ее короля, да и  самому  ему  было  досадно,  что  мерзкого  плебея
собираются так чествовать. Он пытался втолковать  королеве,  что  подобное
внимание  к  габачо-французишке  означает  полное  подчинение  требованиям
республики. Мария-Луиза понимала мотивы Мануэля и злорадствовала,  что  он
попал в затруднительное положение.
   - Не надсаживайся понапрасну, cheri [милый (фр.)],  -  ласково  сказала
она. - Мне нравится гражданин Гильмарде.
   Дон Мануэль предложил хотя бы пригласить и мосье де Авре. Предвидя, что
это  создаст  для  Мануэля  новые  осложнения,   Мария-Луиза   с   улыбкой
согласилась.
   По  случаю  парадного   обеда   Сан-Ильдефонсо   щегольнул   таким   же
великолепием, каким всего с десяток лет назад обставлял подобные торжества
Версаль. Но теперь во главе стола во всем своем  блеске  восседал  плебей,
убийца короля,  а  представитель  свергнутого  монарха  сидел  в  потертом
мундире  на  самом  дальнем  конце,  рядом  со  своей  тщедушной  дочерью.
Ослепительный гражданин Гильмарде метал мрачные  взгляды  на  злосчастного
роялиста, а тот с врожденным достоинством пренебрегал ими.
   После трапезы их величества милостиво беседовали  с  приглашенными.  Из
тонкого  внимания  к  гражданину  Гильмарде  за  столом  было  сервировано
простонародное кушанье - олья подрида; король любил  это  кушанье,  и  оно
послужило ему благодарной темой для беседы.
   - Как вы находите наше национальное блюдо, любезный  маркиз?  -  игриво
спросил он мосье де Авре.
   Тому совсем не по  вкусу  пришлось  простонародное,  тяжелое  и  острое
кушанье, и он с трудом выдавил из себя  какие-то  похвалы.  Король  всегда
терпеть не мог этого напыщенного истукана и теперь, отвернувшись от  него,
обратился к новому послу:
   - А вам, ваше превосходительство, понравилось наше национальное  блюдо?
- во всеуслышание спросил он. - Оно было заказано в вашу честь. - И король
пустился подробно описывать  различные  способы  приготовления  настоящей,
классической олья подрида. Относительно девяти родов овощей и  семи  родов
трав, которые входят в  него,  разногласий  не  было,  мнения  расходились
насчет того, составляют ли основу кушанья  говядина,  баранина,  курятина,
свиная колбаса и сало, взятые вместе,  или  только  три  из  перечисленных
сортов мяса - и какие именно.
   - Я лично стою за все пять сортов, - заявил  он,  -  чем  больше  всего
намешать, тем лучше. Я ем олья подрида и думаю  про  себя  -  вот  так  же
король соединен со всеми слоями населения.
   Послу  Гильмарде  льстило,  что  тиран  с  семейством  так  ради   него
распинаются. Но он считал возмутительной бестактностью, что вместе  с  ним
пригласили изменника-роялиста. Впечатление от оказанного ему почета быстро
испарилось  и  взамен  так  же  быстро  разгорелась  злоба  за  нанесенное
оскорбление. Он  сел  и  написал  резкую  ноту,  где,  ссылаясь  на  ранее
выставленные условия, в угрожающем тоне потребовал высылки  эмигрировавших
приверженцев французской династии.
   Мария-Луиза ласково заметила Мануэлю, что старый конфликт обострился по
его вине, так как он настоял на приглашении  де  Авре.  Против  этого  ему
трудно было возразить. Но именно потому  он  почел  бы  для  себя  позором
согласиться на требование плебейского посла.
   Все что угодно, только не это.
   Он отправился к Гильмарде в парадной карете, а впереди  приказал  нести
голову  Януса.  В  пространной  речи  пытался  он  втолковать  послу,  что
нарушение  гостеприимства   противоречит   основным   правилам   испанской
учтивости.
   - Если правительство католического короля захочет и дальше  терпеть  на
своей  земле  изменников-роялистов,  а  тем  паче  поддерживать   их,   то
республика будет вынуждена истолковать это как враждебный выпад, - холодно
сказал гражданин Гильмарде.
   Дон Мануэль слегка побледнел, однако он и не  ждал  ничего  иного  и  с
готовностью ответил, что мосье де Авре будет деликатно указано,  от  каких
серьезных осложнений он избавит испанский двор, если,  скажем,  в  течение
года надумает навестить своего повелителя,  который,  насколько  известно,
пребывает в Германии.
   - Опять  отсрочки,  -  ледяным  и  еще  более  угрожающим  тоном  начал
Гильмарде. - Республика не может потерпеть...
   - Прошу вас, дайте мне договорить, ваше превосходительство,  -  прервал
его Князь мира. - Правительство его католического  величества  ни  в  коем
случае  не  желает  прослыть  негостеприимным,  а  потому  согласно  пойти
навстречу республике в другом пункте. -  Он  встал,  звякнув  орденами,  и
торжественно произнес: - Я уполномочен сделать  вашему  превосходительству
от  имени  моего  высокого  повелителя  следующее  заявление:  если   ваше
превосходительство благоволит  принять  к  сведению,  что  мосье  де  Авре
покинет страну не ранее  чем  по  истечении  года,  то  правительство  его
католического величества готово в двухнедельный срок подписать  договор  о
союзе на тех условиях, какие были предложены республикой  в  ее  последней
ноте.
   Так,   наконец,   было   решено   заключить   долго    подготовлявшийся
оборонительный и наступательный союз между католическим королем и единой и
неделимой Французской республикой, причем  Испанское  королевство  шло  на
неизбежный конфликт с Великобританией.

   И немедленно во флоте
   Объявили состоянье
   Боевой тревоги. Вскоре
   Во дворце Сан-Ильдефонсо
   Был торжественно подписан
   Договор между короной
   И республикой о дружбе.
   Но Империи британской
   Представитель - лорд Сент-Эленс
   В тот же день своим монархом
   Был отозван.



21

   Тянулись дни за днями, а глухота не проходила, и Гойя оставался один на
один со своей  яростью.  Он  не  знал  удержу,  злобно  отталкивал  всякое
участие, преувеличивал перед другими свое безумие. Все теперь брали пример
с Агустина и ходили на цыпочках  в  присутствии  Франсиско,  понимая,  что
помочь ему невозможно.
   Пришла Каэтана. Слугам было  строжайше  наказано  перехватывать  любого
посетители и  никого  не  допускать  к  Гойе.  Герцогиню  приняла  Хосефа.
Поговорила с ней учтиво и неприязненно. Хосефе было ясно,  что  не  смерть
ребенка, а  эта  женщина  виновата  в  несчастье  Франчо.  Дон  Франсиско,
сообщила она, надолго, должно быть  на  целые  месяцы,  лишен  возможности
работать и бывать в обществе.
   Несколько дней, больше недели, Гойя никого не подпускал к  себе,  кроме
Хосефы и Агустина; да и с ними он был замкнут и угрюм.
   Неутомимый Агустин, у которого как раз было мало работы,  тратил  досуг
на  то,  чтобы  наловчиться  в  гравировании.  Гравер  Жан-Батист  Лепренс
применил способ акватинты для гравирования рисунков тушью. При жизни он не
выдавал своего секрета, но после его  смерти  этот  способ  был  описан  в
Методической  энциклопедии  и  вот  теперь  старательный  Агустин   Эстеве
практиковался в нем. Гойя временами следил за его работой, но  по  большей
части отсутствующим взглядом. В молодости он и сам пытался делать  гравюры
с Веласкеса, но не слишком преуспел. Агустин надеялся,  что  новый  способ
заинтересует учителя, однако благоразумно не заикался об этом.  Франсиско,
в свою очередь, не задавал  вопросов,  но  то  и  дело  подходил  к  столу
Агустина и наблюдал, как он работает. Изредка наведывался  дон  Мигель.  В
первые свои посещения он почти совсем  не  разговаривал,  а  в  дальнейшем
беседовал вполголоса с Агустином. Они не знали, слышит ли их Франсиско.
   Однажды он явно показал, что прислушивается.  Это  было,  когда  Мигель
подробно рассказывал, как живописец Жак-Луи Давид приспособился  к  новому
режиму. Когда Мигель кончил, Агустин ввернул ряд  ехидных  замечаний.  Ему
всегда казалось, что при всем совершенстве формы  в  произведениях  Давида
чувствуется пустота, чисто внешняя декоративность; его ничуть не удивляет,
что Давид предал свободу, равенство и братство и  перемахнул  к  тем,  кто
захватил в руки власть, к крупным дельцам. У Гойи вырвался злобный смешок.
Значит,  и  Жак-Луи  Давид,  образец  республиканца,  кумир   франкофилов,
приноравливается к духу времени. А друзья требуют,  чтобы  он,  Франсиско,
стал революционером. "Раз уж золото ржавеет, что с железа возьмешь?"
   - Вполне понятно,  что  ему  не  хотелось  класть  голову  под  нож,  -
язвительно произнес он наконец. - Однако гораздо более в классическом духе
и в его собственной манере было бы дать себя укокошить.
   Впервые у Гойи прояснилось лицо, когда неожиданно приехал Сапатер,  его
сердечный друг Мартин. Хосефа написала ему в Сарагосу, но оба  они  скрыли
от Франсиско, что Мартин приехал только ради него.
   Наконец-то Гойе было кому без утайки рассказать о своем горе и гневе. О
том, как та женщина принудила его солгать, будто дочка его при смерти; да,
не кто иной, как она, зловредная колдунья Каэтана, внушила ему эту  мысль.
И как потом, загубив девочку, она явилась посмеяться над ним. А  когда  он
бросил ей обвинение прямо в лицо, она накинулась на него с грубой руганью,
точно уличная девка, которой мало заплатили. И  как  тут  на  него  напало
бешенство и глухота.
   Мартин курил и слушал молча, внимательно. Он не возразил ни слова;  его
лукавые ласковые глаза над мясистым носом глядели задумчиво, участливо.
   - Ну, конечно, ты считаешь, что я спятил, - сердился Франсиско,  -  все
считают, что я спятил, и обходят меня потихоньку, как буйного. А  я  вовсе
не буйный, - выкрикивал он, - как они смеют  оскорблять!  И  если  я  даже
рехнулся, значит, это она наколдовала,  она  напустила  на  меня  безумие.
Недаром она посмотрела на мою  картину  с  сумасшедшим  домом  и  сказала:
хорошо бы в этом участвовать.
   - Мне надо тебе кое-что сказать,  -  снова  начал  Франсиско,  помолчав
немного, но если прежде он почти кричал,  то  теперь  подошел  вплотную  к
Мартину и заговорил таинственным шепотом. - Пока что я не-сошел с ума,  но
могу сойти. Иногда, и даже часто, мне кажется, что я уже начинаю сходить с
ума.
   Мартин Сапатер остерегался много говорить, но самим своим  присутствием
и спокойствием он действовал успокоительно.
   Незадолго до того, как  Мартин  собрался  обратно  в  Сарагосу,  явился
посланный старой маркизы. Донья Мария-Антония спрашивала, есть ли теперь у
Гойи время написать с  нее  второй  портрет,