и  принцы
во всем своем великолепии, и он осматривает их, как генерал на параде.  Да
это же самая настоящая крамола, до французской революции подобное было  бы
невозможно, и как только Бурбоны терпят?
   Франсиско начал писать: писал жадно, долго. Старая инфанта Мария-Хосефа
жаловалась, что не в силах больше стоять, и Карлос вразумил ее:  ежели  ты
инфанта, то благоволи быть  хоть  мало-мальски  выдержанной.  Но  Гойя  не
слышал, действительно не слышал, он был поглощен работой.
   Наконец он сделал перерыв, все обрадовались возможности размять руки  и
ноги, хотели уже уходить. Но он попросил:
   - Еще двадцать минут, - и, увидя недовольные  лица,  принялся  умолять,
заклинать: - Всего двадцать минут! И больше я вас беспокоить не  буду,  ни
разу не побеспокою.
   Они покорились. Гойя писал. Вокруг  стояла  тишина:  слышно  было,  как
бьется о стекло большая муха. Наконец Гойя сказал:
   - Благодарю вас,  ваше  величество.  Благодарю  вас,  ваше  величество.
Благодарю вас, ваши королевские высочества.
   Оставшись один, он сел и долго сидел, опустошенный  и  счастливый.  То,
что он раньше видел, теперь приняло определенную форму и не может уже быть
утеряно.
   И вдруг его охватило страстное, неудержимое желание видеть Каэтану.  По
силе чувства он понял, каким напряжением воли отгонял все это время думы о
ней.
   Самым  разумным,  единственно  разумным  было  бы  остаться  здесь,   в
Аранхуэсе, и не прерывать работы. Но он уже задавал себе вопрос: в Мадриде
ли она еще? И на какой срок там осталась - на долгий или на короткий?

   И в Мадрид письмо послал он,
   Извещая герцогиню,
   Что вернется завтра утром.
   Оставалось похитрее
   Выдумать причину, чтобы
   Королю и королеве
   Объяснить отъезд свой... Скажем,
   Чтобы завершить работу,
   Должен он пробыть в Мадриде
   Два-три дня. И хоть все это
   Было страшно глупо, Гойя
   Так и поступил. Этюды
   Взял, в рулон свернул эскизы
   И, гордясь собою, полный
   Окрыляющей надежды,
   Покатил в Мадрид.



28

   В первую же ночь по его возвращении у Мадрид она была  у  него.  Летние
ночи коротки, и Каэтане могло бы повредить, если бы ее встретили утром  на
пути от Гойи домой. И все же она осталась до рассвета.
   На следующий вечер она пришла очень рано. Он говорил ей о своей работе,
показывал эскизы в красках; пробовал объяснить то новое, то  значительное,
что задумал. Но она  рассеянно  слушала  его  невразумительную  речь,  она
рассматривала эскизы, эту коллекцию чванных, напыщенных лиц над роскошными
нарядами, и вдруг сделала гримасу и рассмеялась. Каэтана смеялась  громко,
весело. Гойя обиделся. Так вот какое получается впечатление?  Он  пожалел,
что показал ей свою работу.
   Огорчение его длилось недолго. Он был счастлив, что видит, что  ощущает
ее, что она тут. Все в ней давало ему счастье, "Ven ventura, ven у dura  -
счастье, повремени, счастье, не уходи", - думал он и  все  снова  и  снова
напевал эти слова.
   И вторую ночь она провела у него, может быть,  свои  последние  часы  в
Мадриде; наутро истекали те три недели, которые  Мария-Луиза  предоставила
ей. Но она не верила, что ей  действительно  посмеют  прислать  письменный
приказ ехать в изгнание, и он тоже не верил.
   На следующий день после полудня он получил от Каэтаны короткую записку:
"Приходи немедленно". Теперь Франсиско знал, что ее высылают. Он побежал к
ней.
   В большом дворце Лирия царило  смятение.  Многочисленные  слуги  бегали
взад и вперед,  распоряжения  отдавались,  потом  отменялись,  даже  донья
Эуфемия,  обычно   исполненная   собственного   достоинства,   была   явно
взволнована. Да, Каэтана получила carta orden, письменный указ короля.
   Она приняла Франсиско у себя в спальне без платья, без  башмаков  -  ее
как раз одевали для отъезда. Она разговаривала с  ним  и  в  то  же  время
отдавала распоряжения служанкам. Ей приказано еще сегодня покинуть столицу
и на неопределенное время удалиться в одно из своих андалусских  поместий.
Впредь до особого разрешения ей категорически запрещено  покидать  пределы
Андалусского королевства.
   - Я поеду кружным путем, - сказала она. - Я поеду  таким  путем,  чтобы
останавливаться на ночлег только в  своих  собственных  владениях.  -  Она
смеялась над поднявшейся вокруг суматохой. Пушистая белая собачка тявкала.
   Гойя всем сердцем рвался ехать с ней, не покидать ее, такую обаятельную
и поразительно мужественную. И разве можно упустить  как  раз  те  недели,
когда она будет всецело принадлежать ему, ему одному. Нет, он  не  упустит
их, не откажется от счастья! Лучше  отказаться  от  картины,  которая  уже
созрела у него внутри, лучше отказаться от славы и карьеры. Он хочет  быть
с ней, его переполняет жгучее желание сделать то же, что  и  она,  бросить
вызов всему миру, как сделала она, пожаловав чудака лекаря  своим  смелым,
великолепным,  опрометчивым,  поразительным  подарком.  Но   в   следующее
мгновенье его переполнило  такое  же  жгучее  желание  закончить  картину.
Картина властно зовет его, вот она тут, у него  внутри,  вот  он,  могучий
поток красок, искрящийся, переливчатый, ослепительный,  сверкающий,  и  из
него встают обнаженные лица: "Королевская семья"  Гойи,  не  вступающая  в
соперничество с "Королевской семьей" Веласкеса, но тоже неплохая  картина.
Он сказал хрипловатым голосом:
   - Вы позволите мне сопровождать вас,  донья  Каэтана?  -  И  сейчас  же
малодушно прибавил: - Хотя бы во время первого дня пути?
   Она следила в течение нескольких мгновений за тем, что творилось у него
в душе, следила глазами сердцеведа, и у  Гойи  было  неприятное  ощущение,
будто она отлично знает все, что творится у него в душе. В  ответ  на  его
довольно сдержанное предложение она рассмеялась, пожалуй даже  добродушно.
И все же Гойя был  оскорблен.  Неужели  так-таки  ничего  не  значит,  что
придворный живописец бросает работу над произведением, которое  сулит  ему
титул первого королевского живописца, и выражает готовность сопровождать в
изгнание впавшую в немилость знатную даму?
   - Я ценю ваше предложение, дон Франсиско, - сказала она.  -  Но  вы  же
благоразумный человек, и на этот раз я тоже хочу быть благоразумной.  Если
вы в течение одного дня будете скакать позади моей кареты и глотать пыль и
в награду за такое ваше доброе дело не  станете  живописцем,  то  три  дня
спустя вы уже об этом пожалеете и будете жалеть всю жизнь. Разве  не  так?
Мне даже  подумать  страшно,  какими  лестными  именами  вы  будете  потом
награждать меня в душе, а может быть, и не только в  душе.  Итак,  большое
спасибо, Франсиско, - и она поднялась на цыпочки и поцеловала  его.  Потом
сказала как бы вскользь:
   - К тому же меня сопровождает  дон  Хоакин,  значит,  я  буду  во  всех
смыслах под надежной охраной.
   Он должен был примириться с тем, что ее провожает доктор Пераль,  иначе
и быть не могло. И все же это его задело.

   Между тем ее позвали
   К экипажу... "Ну, Франсиско,
   Приезжайте!" Сквозь пустую
   Фразу властно пробивалось
   Нетерпенье.
   "Так-то, Франчо!
   Кончите свою картину
   И скачите поскорее
   В Андалусию, как если б
   По пятам гналась за вами
   Инквизиция!"



29

   До сих пор Агустин не имел случая для серьезного разговора с Гойей.  Но
когда Каэтана уехала, Франсиско сказал:
   - Так, а теперь я покажу тебе, хмурый мой друг Агустин, что я сделал. -
Он развернул этюды и прикрепил их гвоздиками к доскам.
   Агустин постоял перед ними, отступил, снова  подошел  поближе,  ткнулся
большой шишковатой  головой  в  один,  в  другой  этюд,  проглотил  слюну,
почмокал длинными тонкими губами.
   - Я сейчас объясню, - начал было Гойя.
   Но Агустин отмахнулся:
   - Молчи, сам знаю.
   - Ничего ты не знаешь, - сказал Гойя, но  замолчал  и  не  стал  мешать
Агустину.
   - Carajo! - воскликнул наконец Агустин.
   Слово   это   было   настоящим,   смачным,   невероятно    непристойным
ругательством погонщиков мулов, и по тому, как Агустин его выкрикнул, Гойе
стало ясно, что  друг  понял  картину.  Однако  Франсиско  не  мог  дольше
выдержать, он должен был наконец рассказать, что он  задумал,  должен  был
объяснить.
   - Я не хочу  никаких  сложных  композиций,  -  сказал  он.  -  Не  хочу
изощряться, как Веласкес,  в  выдумках,  понимаешь?  Я  ставлю  их  в  ряд
попросту, без затей, примитивно.
   Он чувствовал, что слова, особенно его собственные, слишком неуклюжи  и
грубы для того тонкого и сложного,  что  он  стремился  выразить,  но  его
неудержимо влекло высказаться.
   - Все единичное должно, конечно, быть  дано  совершенно  явственно,  но
так, чтобы ничто не выпирало. Только  лица  будут  глядеть  из  картины  -
жесткие, подлинные, такие, как  они  есть.  А  позади  темно,  чуть  видны
гигантские аляповатые полотна на стенах зала Ариадны.  Ты  видишь,  что  я
хочу написать? Ты понимаешь?
   - Я же не дурак, - ответил Агустин. И  с  тихим,  спокойным  торжеством
сказал: - Hombre! Молодчага! Ты действительно  создашь  нечто  великое.  И
новое... Франчо, Франчо, какой ты художник!
   - А ты только сейчас это заметил! - отозвался обрадованный Франсиско. -
Послезавтра мы поедем в Аранхуэс, -  продолжал  он.  -  Тебя  я,  конечно,
возьму с собой. Мы быстро справимся. Остается только перенести портреты на
полотно. Все, что нужно, в них уже есть. Получится замечательно.
   - Да, - убежденно сказал Агустин. Он с трепетом ждал, пригласит ли  его
Франсиско ехать вместе в Аранхуэс; теперь он был по-детски рад.  И  сейчас
же начал обсуждать практическую  сторону  дела.  -  Итак,  послезавтра  мы
отправляемся, - сказал он. - До этого надо кучу дел переделать. Мне надо к
Даше за подрамником и холстом, к Эскерра за красками, и о лаке тоже надо с
ним договориться. - Он минутку подумал, потом робко сказал: -  Ты  за  все
это время ни разу не повидался с друзьями -  с  Ховельяносом,  Бермудесом,
Кинтаной. Теперь ты снова на несколько недель уезжаешь в Аранхуэс.  Ты  не
собираешься с ними повидаться?
   Гойя нахмурился, и Агустин боялся, что он вспылит. Но Гойя взял себя  в
руки. Он уже не понимал, как мог так долго  обходиться  без  Агустина,  не
представлял себе, как стал бы продолжать работу в Аранхуэсе без него,  без
самого своего понимающего друга, нет, он, Франсиско, должен доставить  ему
эту радость. Кроме того, Агустин прав; не повидать друзей было бы для  них
обидой.
   У Ховельяноса он встретил Мигеля и Кинтану.
   - Мы долго не виделись, я по уши ушел в работу, - оправдывался он.
   - Из всех приятных вещей в жизни только работа не  оставляет  какого-то
осадка, - с горечью заметил дон Мигель.
   Потом разговор, само собой понятно, перешел на политику.  Дела  Испании
шли плохо, хуже, чем хотелось бы думать Гойе, сознательно  отгородившемуся
в Аранхуэсе от всего, что творилось на свете.  Втянутый  в  войну  союзной
Французской республикой, флот так и не оправился после тяжелого  поражения
при мысе Сан-Висенти. Англичане захватили Тринидад, они  преграждают  путь
товарам из Индии, нападают  даже  на  побережье  самой  Испании.  Огромные
военные издержки породили голод и нищету. А Директория в Париже наказывает
Испанию  за  то,  что  она  так  долго  колебалась  с  заключением  союза.
Победоносная республика  почила  на  лаврах,  завоеванных  ее  войсками  в
Италии, и предоставляет Испании выкручиваться собственными силами. Генерал
Бонапарт дошел до того, что свергнул итальянских родственников  испанского
царствующего дома и забрал их государства. Разумеется, союз с  Францией  -
правильный политический шаг, и  сейчас,  как  и  прежде,  это  единственно
возможный путь. Но вместо того, чтобы настаивать на выполнении республикой
обязательств, предусмотренных договором, Испания только  уступает.  А  все
потому, что королева и дон Мануэль роздали все  должности  своим  любимцам
или даже попросту продали. Ответственные посты занимают недостойные  люди,
которые не только не пекутся об интересах Испании, но берут от  республики
взятки. Мария-Луиза сама тоже слишком  сговорчива.  Всякий  раз,  как  она
наконец соберется  с  духом  и  предъявит  решительные  требования,  Париж
посылает ей ценные подарки, и негодующее обвинение превращается в  кроткую
жалобу.
   Гойя слушал с немым протестом. Он принадлежит  ко  двору,  значит,  эти
люди, раз они так восстают против двора, его враги. Удивительно - что  для
Испании гибельно, ему идет на благо. Он согласен: добродушный, веселый дон
Карлос, больше интересующийся своим игрушечным корабликом,  чем  настоящим
"Сантисима  Тринидад",  -  плохой  король;   он   согласен,   царствование
Марии-Луизы - несчастье для страны; но если бы они  оба  были  другими,  у
него не было бы заказов. Даже то, что генерал  Бонапарт  отобрал  у  брата
Марии-Луизы герцогство Пармское, ему, Гойе, пошло на  пользу.  Кто  знает,
ведь  если  бы   именно   это   обстоятельство   не   вынудило   пармского
престолонаследника и его супругу инфанту провести лето в  Аранхуэсе,  дону
Карлосу, может быть, не пришла бы в голову блестящая мысль повелеть своему
придворному живописцу изобразить "всех нас вместе".
   Несмотря   на   такие   рассуждения,   негодование   собеседников    на
своекорыстных правителей Испании передалось и  Гойе.  "Господа  правители,
верно, положили немало трудов, чтоб довести до  такого  полного  истощения
столь благословенную страну, как наша". Эти слова Ховельяноса и тон, каким
они были сказаны, звучали в ушах у Гойи.
   Но он мотнул массивной головой;  у  него  свои  заботы,  он  собирается
обратно в Аранхуэс.
   Хосефе за эти несколько дней он почти не уделял  внимания;  сейчас  это
его мучило. В конце концов, он не собирался прятать  от  нее  свою  работу
теперь, после того,  как  показал  ее  Каэтане  и  Агустину.  С  несколько
смущенной улыбкой подвел  он  ее  к  эскизам.  Попробовал  объяснить,  что
задумал. Она достаточно разбиралась в  живописи,  чтоб  из  его  этюдов  и
объяснений понять, к чему он стремится. Она  представила  себе  картину  в
законченном виде и не могла  решить,  хорошо  это  или  нет.  От  полотна,
несомненно, будет исходить то чудесное, ослепительное сияние, о котором он
говорил, и лица королевской четы и принцев будут резко выступать из  него.
Но с этюдов на нее глядели злобные лица, а от законченной картины, которую
она себе представила, ей стало холодно. Она боялась, что в  картине  будет
какой-то вредный дух, какое-то еретическое,  опасное,  крамольное  начало.
Конечно, их величества и в жизни не очень красивы, но на портретах Рафаэля
Менгса, Маэльи, ее брата, да и на прежних портретах самого  Франсиско  они
не казались такими уж уродливыми, хотя сходство было большое. А  что  если
они разгневаются? Не будет от этой картины добра.

   "Ну, что скажешь?" - молвил Гойя.
   А она: "Ты не находишь,
   Что король, и королева,
   И в особенности эта
   Старая инфанта..." - трудно
   Было подыскать ей слово...
   "Слишком на себя похожи"? -
   Подсказал он. И Хосефа
   Головой кивнула. Долго
   С ужасом и с интересом
   Вглядывалась и сказала
   Наконец: "И все же очень
   Хорошо. Но только слишком
   Неожиданно..."



30

   В Аранхуэсе, в зале Ариадны, Агустин следил  восхищенным  и  понимающим
взглядом, как под умелой рукой его друга оживает для  всех  то,  что  Гойя
видел своим внутренним оком.
   И еще в одном с великой радостью убедился Агустин - в том,  что  "Семья
Карлоса IV" перерастает в политическое произведение. Только он остерегался
говорить об этом вслух. Потому что у Франсиско, понятно,  и  в  мыслях  не
было  давать  в  своих  картинах  "политику".  Он  был   предан   принципу
неограниченной  королевской   власти,   он   чувствовал   расположение   к
добродушному, преисполненному веры в собственное достоинство государю и  к
донье Марии-Луизе, которая, дабы удовлетворить  свой  ненасытный  аппетит,
отхватила себе огромный кусок от мирового пирога. Но хотел того  Гойя  или
нет, он не мог не думать за работой о тяжелых испытаниях, выпавших на долю
Испании, о  разбитых  кораблях,  разграбленной  государственной  казне,  о
слабостях и заносчивости королевы, о нищете народа. И как раз потому,  что
в картине его не было ненависти, особенно обнаженно и  грубо  выпирало  на
фоне гордо сверкающих мундиров,  орденов  и  драгоценностей  -  всех  этих
атрибутов освященной богом власти  -  человеческое  ничтожество  носителей
королевского сана.
   Еще ни разу не  работали  они  так  дружно.  Стоило  только  преданному
ворчуну Агустину слегка нахмуриться,  и  Франсиско  уже  знал:  что-то  не
ладится.
   - Скажи, как, по-твоему, рот у королевы? - спрашивал, например, Гойя.
   Агустин  задумчиво  почесывал  затылок,   и   Франсиско   уже   рисовал
Марии-Луизе сжатый "фамильный" рот, а не улыбающийся, как на этюде.
   -  Собственно  говоря,  у  инфанта  Антонио  поразительное  сходство  с
королем,   -   замечал   Агустин,   и   Франсиско   тут   же   подчеркивал
напряженно-величественное выражение дона  Карлоса,  делая  его  еще  более
похожим на надутого чванством инфанта, его брата, стоящего непосредственно
за ним.
   Гойя работал упорно, с усердием. Как и после того  аутодафе,  когда  он
писал свои пять картин на тему об  инквизиции,  он  и  теперь  работал  до
поздней ночи, при свете свечей, которые так умело  прикрепил  к  жестяному
щитку  своей  низкой  цилиндрической  формы  шляпы,  что  мог  как  угодно
варьировать освещение.
   Он работал очень добросовестно, но с царственным пренебрежением к вещам
второстепенным.  Ему  было  предложено  оставить   "анонимным"   лицо   ее
высочества  невесты  наследника  престола,  выбор  которой  еще   не   был
окончательно  решен:  не  долго  думая,  он  изобразил   пышно   разодетую
неизвестную инфанту, лица ее не было видно - она стояла отвернувшись. А  о
старшей дочери короля, отсутствующей принцессе-регентше Португальской,  он
и совсем позабыл. Агустин напомнил о ней. Франсиско замотал головой:
   - Ладно, на нее мне двух минут за глаза хватит, - и продолжал  работать
над  одутловатым  лицом  инфанта  дона  Антонио  Паскуаля,  брюзгливым   и
высокомерным. Позвали обедать, он продолжал работать. Голова инфанта  была
закончена, позвали во второй раз.
   - Ступай садись за стол, - сказал он Агустину. - Я сейчас приду, только
быстренько напишу принцессу-регентшу.
   И действительно, не успел суп остынуть, как уже из-за инфанта Антонио и
наследного принца Луиса выглядывало безразличное и  ничего  не  выражающее
лицо инфанты.
   Чтоб написать себя самого, ему тоже потребовалось не больше часа. И вот
живой Гойя, довольный и лукавый, подмигивал нарисованному, выглядывавшему,
согласно  королевскому  желанию,  из  полумрака,  призрачному,  но   очень
явственно видному и совсем не смиренному.
   Против ожидания Агустина, настроение  Гойи  все  время  было  ровное  и
хорошее. Король и  королева  на  этот  раз  всячески  старались  облегчить
художнику его работу. Они присылали Гойе  парадные  одежды  и  нужные  ему
ордена, и тот, смеясь, вешал на шею Агустину ленту и крест  Золотого  руна
или же, к мрачной радости друга, напяливал на толстого  лакея  королевский
кафтан и приказывал ему принять горделивую позу.
   И вот в один прекрасный день он положил последние мазки. А затем  задал
вопрос и самому себе и Агустину:
   - Кончено?
   Агустин посмотрел. Перед ним были тринадцать Бурбонов. Перед  ним  была
жестокая,  страшная  правда  жалких   лиц   и   волшебное,   многообразное
великолепие красок, подобающее наследственной королевской власти.
   - Да, кончено, - сказал Агустин.
   - Похоже на "Семью Филиппа" Ван-Лоо? - спросил Гойя и ухмыльнулся.
   - Нет, - сказал Агустин и ухмыльнулся еще веселей. - И  на  "Статс-дам"
Веласкеса тоже не  похоже,  -  прибавил  он,  и  его  глухой  смех  вторил
звонкому, счастливому смеху Гойи.
   - Стоило бы показать дону Мигелю, - предложил Агустин; сеньор  Бермудес
находился в Ара