рло, что остался  только
Гойя придворный. Но с тех пор как он оглох, с тех пор как проделал  долгий
путь с погонщиком Хилем, он стал замечать, что старое еще живет в  нем,  и
это его радовало. Теперь он был уже другой, новый  -  умудренный,  многому
научившийся из общения с крестьянами и горожанами, с придворными,  челядью
и призраками.
   В молодости он был горяч  и  шел  напролом.  Но  на  собственном  опыте
убедился: кто  хочет  настоять  на  своем,  того  судьба  бьет.  Потом  он
приспособился, зажил беззаботной, роскошной, сибаритской жизнью двора.  Но
на  собственном  опыте  убедился:  кто  отказывается  от  своего   "я"   и
приспосабливается,  того  судьба  тоже  бьет,  он  губит  и  себя  и  свое
искусство. Теперь он знал: нельзя ломать,  надо  пригибать,  обтачивать  и
себя и других.
   У него было такое чувство, словно все пережитое вело его  сюда,  в  это
просторное светлое пустое помещение на калье де Сан-Бернардино, а  все  им
доселе написанное и нарисованное  -  только  подготовительные  упражнения,
чтобы набить руку для того, что еще предстоит. Он заперся у себя в эрмите,
но не препятствовал миру вторгаться к нему, и в то же время принуждал  мир
быть таким, каким он его видит.
   Таким, каким он его  видел,  он  набрасывал  его  на  бумагу,  а  затем
процарапывал и травил на доске! Hombre!  Это  совсем  не  то,  что  писать
портрет по заказу, да еще стараться, чтобы и болван  заказчик  тоже  узнал
себя на портрете. Теперь он мог писать самую  правдивую,  правду.  Hombre!
Какая это радость!
   Простота и скупость, к которым вынуждал Гойю самый материал его  нового
искусства, так же нравились ему, как и пустота его жилища. Свет  и  краски
не раз пьянили его своим великолепием и  не  раз  еще  будут  пьянить.  Но
сейчас, в уединении эрмиты, он, случалось,  ругал  свои  прежние  картины.
Экая пестрота, словно зад у павиана! Нет, для его новых видений,  жалящих,
горьких и веселых, годится только игла, строгая черно-белая манера.
   Он сообщил Академии, что, как это ни прискорбно, вынужден ввиду глухоты
просить об отставке. Академия избрала Гойю почетным президентом и устроила
прощальную выставку произведений художника.
   Король дал на выставку "Семью Карлоса".
   Об этой смелой картине ходило  много  слухов.  На  открытие  пришли  не
только   те   придворные,   которые   хотели   засвидетельствовать    свою
приверженность  к  искусству  и  дружбу  к  Гойе,  пришли  также   и   все
просвещенные люди Мадрида.
   Итак, здесь висел портрет, вокруг которого поднялся такой шум,  столько
было разных толков, и славословий, и усмешек;  и  у  тех,  кто  видел  его
сейчас впервые, захватывало дух.
   Председатель комитета Академии маркиз де Санта-Крус провел  Гойю  среди
почтительно ожидавшей толпы к его произведению. И вот  плотный  мужчина  в
тесноватом костюме, на вид старше своих  лет,  стоял  перед  портретом  и,
прищурившись, выпятив нижнюю губу, смотрел на своих  Бурбонов,  а  за  его
спиной теснились мадридские придворные, горожане, художники.  Когда  толпа
узнала Гойю, стоящего перед  своим  произведением,  раздались  неудержимые
восторженные крики: "Да здравствует Испания!", "Да  здравствует  Франсиско
Гойя!", "Viva!", "Ole!" - и гром рукоплесканий. Но Гойя не замечал ничего.
Маркиз де Санта-Крус дернул его за рукав  и  осторожно  повернул  лицом  к
собравшимся, и тогда Франсиско  увидел  и  поклонился  с  очень  серьезным
лицом.
   Великий инквизитор дон Рамон де  Рейносо-и-Арсе  рассматривал  картину;
ему говорили, что она - дерзкий вызов, брошенный принципу легитимизма.

   Он нашел, что это мненье
   справедливо. "Будь я Карлос, -
   произнес он по-латыни, -
   я не только бы не сделал
   Гойю первым живописцем,
   но потребовал бы срочно
   тщательнейшего дознанья
   с целью выяснить подробно,
   не имеем ли мы дела
   с laesae majestatis"
   [оскорбление величества (лат.)].



10

   Дон   Мануэль   правильно   рассудил,   предложив   королю    назначить
премьер-министром либерала Уркихо, а министром  юстиции  -  реакционера  и
ультрамонтана Кабальеро. Но одно он упустил из виду: дон Мариано  Луис  де
Уркихо был не просто своекорыстным политиком; передовые идеи,  сторонником
которых он считался, не были для него только модным салонным разговором на
излюбленную  тему.  Правда,  оба  министра,  как  и  ожидал  дон  Мануэль,
враждовали и взаимно чинили друг другу препятствия. Но Уркихо показал себя
пламенным патриотом  и  государственным  деятелем  крупного  масштаба,  до
которого не дорос хитрый, себялюбивый и  ограниченный  Кабальеро.  Вопреки
проискам последнего, дону Уркихо удалось в  значительной  мере  освободить
испанскую церковь от влияния Рима  и  заставить  испанских  ультрамонтанов
отдавать в казну суммы, которые до того утекали в Рим; удалось  ему  также
несколько сузить юрисдикцию инквизиции. Но главное, Уркихо добился успехов
во внешней политике.  Он  не  пошел  на  уступки  Французской  республике,
которые дон Мануэль считал  неизбежными;  больше  того,  он  сумел  гибкой
политикой, с умом уступая  в  малом  и  вежливо,  но  упорно  настаивая  в
большом, укрепить положение испанского престола по отношению  к  могучему,
победоносному и несговорчивому союзнику.
   Дон Мануэль был разочарован. Донья Мария-Луиза не протягивала с мольбой
к нему руки, она все  еще  была  холодна  и  не  замечала  своего  бывшего
фаворита, а нового премьера осыпала милостями.
   Внешне дон Мануэль был в  дружеских  отношениях  с  Уркихо,  втайне  же
строил козни, всячески мешая его политике. В чем мог  поддерживал  фарисея
Кабальеро,  подстрекал  ультрамонтанов  поносить  с  кафедры  и  в  печати
безбожника министра, науськал Совет Кастилии подать королю Карлосу  жалобу
на попустительство цензуры при Уркихо.
   Но прежде всего дон Мануэль пытался расстроить  внешнюю  политику  дона
Уркихо.  Против  ожидания  парижских  правителей,  новый   премьер-министр
оказался  умным,  целеустремленным  противником,  и  теперь  они  всячески
интриговали  в  Мадриде,  добиваясь  его  падения.  Мануэль,   старавшийся
напомнить о себе Директории, с  готовностью  доставил  ей  давно  желанный
повод для того, чтобы потребовать отставки Уркихо.
   Брат короля Карлоса Фердинанд Неаполитанский, к тайной радости Карлоса,
присоединился к коалиции против Франции  и  после  короткой  кампании  был
побежден  и  низложен.  Тогда  Мануэль  посоветовал   королю   потребовать
неаполитанскую корону для своего второго сына. Такое требование  было,  по
меньшей мере, дерзким, ибо в качестве союзника Франции Карлос  обязан  был
бы  уговорить  брата  соблюдать  нейтралитет.  Уркихо  пытался  разъяснить
королю,  что  его  требование  политически  бестактно  и  грозит  тяжелыми
последствиями. Однако король, настроенный Мануэлем, был непреклонен.  Дону
Уркихо пришлось обратиться в Париж с требованием неаполитанской короны для
испанского принца.  Его  опасения  сбылись.  Директория  нашла  требование
наглым и  нелепым,  прислала  резкий  ответ  и  просила  короля  отставить
министра, обратившегося к республике с таким оскорбительным  предложением.
Мануэль уверил Карлоса, что только избранная доном Уркихо неудачная  форма
оскорбила Париж и вызвала неприятную ответную ноту. Король,  уступая  воле
Марии-Луизы и не желая ронять своего престижа, не сместил  Уркихо,  однако
высказал  ему  свое   недовольство   и   довел   об   этом   до   сведения
республиканского правительства. "И эта лиса тоже скоро кончит  свою  жизнь
на прилавке у бургосского скорняка", - с удовольствием  припомнил  Мануэль
старую поговорку.
   И как нарочно, опять подвернулся один из  тех  счастливых  случаев,  на
которые всю жизнь уповал дон Мануэль и на которые ему так везло.  Наполеон
Бонапарт  вернулся  из  Египта  и  провозгласил  себя   первым   консулом.
Избалованному победами полководцу и правителю совсем  не  улыбалось  вести
переговоры об испанских делах  с  несговорчивым  доном  Уркихо,  и  он  не
скрывал своего желания, чтобы во главе испанского правительства опять стал
его друг инфант Мануэль.
   Наполеон был не  из  тех,  кто  довольствуется  желаниями.  Он  отозвал
прежнего посла Трюге и посадил на его место своего брата Люсьена, которого
снабдил  проектом  нового   договора   между   Испанией   и   республикой,
соглашением,  составленным  с  мудрым  расчетом  на   фамильную   гордость
Марии-Луизы, причем дал Люсьену директивы  обсудить  новый  договор  не  с
первым министром, а с доном Мануэлем.
   Итак, Люсьен в тайной беседе сообщил инфанту Мануэлю, что первый консул
задумал создать из великого  герцогства  Тосканского  и  папских  владений
новое государство - королевство Этрурию, корону же  этого  королевства  он
предназначает пармскому наследному принцу Луису, зятю испанских  монархов,
в  возмещение  за  потерю   им   герцогства   Пармского.   Первый   консул
рассчитывает, что в ответ на  такую  любезность  Испания  уступит  Франции
Луизиану - свою колонию в Америке.
   Мануэль сразу понял, что такое предложение, хотя его и  нельзя  назвать
выгодным для Испании, будет приятно  ласкать  слух  доньи  Марии-Луизы,  и
обещал новому посланнику Люсьену Бонапарту обязательно  доложить  об  этом
проекте королевской чете и горячо его поддержать. Со  времени  их  крупной
ссоры донья Мария-Луиза не давала Мануэлю случая поговорить с ней наедине.
Теперь он попросил ее о беседе с глазу  на  глаз  по  чисто  политическому
вопросу. Он предложил ее вниманию новый проект. Выразил свою радость,  что
досадная  натянутость  в  отношениях  с  республикой,   вызванная   глупым
поведением дона Уркихо,  теперь  благодаря  его,  Мануэля,  посредничеству
устранена, как это явствует из великодушного предложения первого  консула.
С другой стороны, продолжал он, нельзя ставить  в  вину  первому  консулу,
если он не желает вести переговоры  по  столь  щекотливым  государственным
делам, как создание королевства Этрурии и испанские  ответные  уступки,  с
таким бестактным человеком, как Уркихо.
   Донья Мария-Луиза слушала внимательно,  с  ласковой  насмешкой.  Вместо
Мануэля она избрала в любовники гвардейского лейтенанта Фернандо  Мальо  и
сделала его первым камергером пармского престолонаследника. Но  Мальо  был
груб и ограничен, он ей надоел, и теперь, когда она впервые после большого
перерыва опять оказалась наедине с Мануэлем, она почувствовала, как сильно
ей недоставало его все это время; всем  своим  существом  тянулась  она  к
нему. Разумеется, Мариано Луис Уркихо  -  государственный  деятель  совсем
иного масштаба, но в одном Мануэль прав: первый консул хочет разговаривать
с ним, а не с Уркихо.
   - Если я правильно поняла, инфант, - сказала она, - вы  полагаете,  что
означенный договор может быть заключен только при вашем содействии?
   Мануэль посмотрел на нее и улыбнулся.
   - То, что его превосходительство посол Люсьен Бонапарт обсуждал со мной
тайные  планы  своего  брата,  -  ответил  он,  -  по-моему,   достаточное
доказательство доверия, которое оказывают  не  всякому.  Но,  может  быть,
Madame, вы сами спросите посла Бонапарта, - дерзко закончил он.
   - Я вижу, Мануэлито, ты  любыми  средствами  опять  хочешь  пролезть  в
первые министры, - сказала мечтательно и нежно королева, -  хочешь  пройти
обходным путем, через генерала Бонапарта.
   - Вы жестоко ошибаетесь, Madame, -  возразил  дон  Мануэль  с  любезной
улыбкой. - При теперешних обстоятельствах я не мог бы принять пост первого
министра. Каждый раз, как вы обращались бы ко мне за советом,  я  невольно
вспоминал бы об  оскорблении,  которое  вы  изволили  мне  собственноручно
нанести.
   - Я знаю, ты очень обидчив, - сказала королева. - Что же тебе  на  этот
раз от меня надобно, chico, маленький мой?
   - Вы должны понять, ваше величество, что я не могу  вернуться  на  ноет
первого министра, не получив удовлетворения, - заявил дон Мануэль.
   -  Ну,  выкладывай,  наконец,  свои  наглые   требования,   -   сказала
Мария-Луиза, - говори, чего тебе  надобно  за  то,  что  моя  дочь  станет
королевой Этрурии!
   - Я почтительнейше прошу вас, ваше величество, - ответил дон Мануэль  и
придал нежность своему глухому тенору, - принять в число ваших  придворных
дам графиню Кастильофьель.
   - Ты подлец, - сказала Мария-Луиза.
   - Я честолюбец, - поправил ее инфант Мануэль, - я думаю о себе и о тех,
кто мне близок.
   Пепа вся расцвела, когда получила письменное извещение  от  маркиза  де
Ариса, первого королевского камерария, в котором ей от имени их  величеств
предлагалось явиться в день  рождения  короля  в  Эскуриал  для  церемонии
besamano - поцелуя руки. С беременностью  Пепа  повеселела.  То,  что  она
будет представлена ко двору в один из восьми самых торжественных дней, она
восприняла как новый, небывало счастливый подарок  судьбы.  Мануэль  будет
там, все будут там, весь двор будет в сборе. И Франчо тоже придет; в  день
рождения короля первый живописец  не  может  отсутствовать.  А  она  будет
стоять против королевы, их будут сравнивать, все будут сравнивать  -  весь
двор, и Мануэль, и Франчо тоже.
   Она немедленно приступила к радостным приготовлениям. Прежде всего надо
послать в Малагу нарочного, чтобы притащить в Мадрид  старого  дурака,  ее
супруга-графа,  его  присутствие  необходимо.  Он,  конечно,  заартачится,
придется отвалить ему несколько тысяч реалов, но на это не жалко.  Хорошо,
что вовремя поспело из Парижа от мадемуазель Одетт новое зеленое  вечернее
платье, заказанное для нее Лусией. Она расширит его в талии, теперь, когда
она беременна, это  как  раз  то,  что  нужно.  Пепа  долго  совещалась  о
требуемых-переделках с мамзель Лизетт, мастерская  которой  находилась  на
Пуэрта  Серрада.  Затем  прилежно  взялась  за  изучение  "Руководства  по
церемониалу". В книге было восемьдесят три страницы  большого  формата;  в
продаже ее не  было,  гофмаршальское  ведомство  предоставляло  ее  лицам,
принятым при дворе.
   В день приема Пепа вместе со своим дряхлым графом подкатила с помпой  к
главному порталу замка. На этот раз она входила в Эскуриал не через черный
ход, а по  приглашению  хозяина  дома.  Она  шла  по  залам  и  коридорам,
возведенным над гробницами усопших монархов, мимо бравшей на караул стражи
и  импозантных,  склонявшихся  перед  ней  лакеев,  ибо  в  восемь   самых
торжественных  праздников  бывала  в  сборе  вся  свита,  и  валлонская  и
швейцарская гвардия, и  весь  дворцовый  штат,  большой  и  малый  -  1874
человека.
   Пепу встретила камарера майор - маркиза де Монте Алегре, на обязанности
которой лежало подготовлять дам, которые ожидали представления  ко  двору.
Сегодня представлялось девятнадцать дам, большинство  совсем  молоденькие.
Все казались взволнованными предстоящим, одна была совершенно  спокойна  -
графиня Кастильофьель;  когда  она  готовилась  к  сцене,  ей  приходилось
справляться с гораздо более трудными ролями.
   Когда камарера майор со всей паствой появилась в тронном зале, там  уже
собрались гранды, прелаты и послы. А весь сброд - мелкопоместные дворяне и
крупные чиновники - расположился вдоль боковых стен огромного  зала  и  на
галереях. Выход  Пепы  произвел  впечатление.  Она  без  всякого  смущения
оглядывалась вокруг, ища знакомых.  Многие  ей  церемонно  кланялись,  она
отвечала спокойно и весело,  любезным  кивком.  На  галерее  Пепа  увидела
Франсиско и радостно кивнула ему.
   В аванзале заиграли трубы, раздались слова команды, зазвенели  алебарды
часовых. Затем церемониймейстер три раза ударил жезлом и  возгласил:  "Los
Reues Catolicos". И вот между  рядами  низко  склонившихся  придворных  их
католические величества проследовали в зал, а за ними - члены  королевской
фамилии, в том числе и инфант Мануэль со  своей  инфантой.  Их  величества
воссели на троне. Оберцеремониймейстер  доложил,  что  гранды  королевства
собрались в сей торжественный день, чтобы  передать  католическому  королю
пожелания дворянства. "Да продлит дева Мария дни католическому  королю  на
благо Испании и всему миру!" - возгласил он. Присутствующие подхватили его
слова, в замке заиграли трубы, в большой церкви ударили в колокола.
   Под торжественные звуки, приглушенно долетавшие до огромного роскошного
и мрачного зала, двенадцать грандов первого ранга с супругами приблизились
к их величествам для besamano - поцелуя руки. Затем началось представление
ко  двору  девятнадцати  дам;  они  выстроились  согласно  рангу,  графиня
Кастильофьель шла седьмой. Когда маркиз де Ариса возгласил фамилию Пепы, а
маркиз де Вега Инклан повторил,  то  по  залу,  несмотря  на  сдержанность
присутствующих, пробежал трепет любопытства. Первый камергер подвел Пепу к
королю; Карлос, когда она целовала  ему  руку,  не  мог  подавить  легкую,
отечески лукавую улыбку.
   Но вот графиня Кастильофьель предстала перед Марией-Луизой. Этой минуты
ждали все. Тут был дон Мануэль  Годой,  инфант,  Князь  мира,  человек,  о
влиянии которого на королеву и на судьбы Испании с надеждой  или  тревогой
говорили во всех европейских канцеляриях, человек, о любовных  похождениях
которого с отвращением или лукавым подмигиванием злословил  весь  свет.  И
тут были обе его любовницы, лицом к лицу: государыня, которая  была  не  в
силах отказаться от него, и женщина из народа, от которой был не  в  силах
отказаться он, а законная супруга дона Мануэля смотрела на них, и законный
супруг доньи Марии-Луизы смотрел на  них,  и  законный  супруг  Пепы  Тудо
смотрел на них.
   Мария-Луиза сидела, словно  идол,  облаченная  в  королевскую  робу  из
тяжелой камки, усыпанная драгоценностями, с диадемой на голове. Пепа  Тудо
стояла перед ней обаятельная, несмотря на свою полноту, в расцвете  сил  и
молодости, сияя белизной кожи и золотом волос,  спокойная  и  уверенная  в
своей  красоте.  Из-за  беременности  она  присела  не  так   низко,   как
предписывал этикет, поцеловала руку донье  Марии-Луизе,  затем  поднялась.
Обе женщины посмотрели друг другу в  глаза.  Пронзительные  черные  глазки
королевы смотрели на Пепу, как  полагалось,  с  холодной  вежливостью.  Но
внутри все в ней бушевало. Эта особа красивее, чем она  предполагала,  да,
верно, и умней - эту особу не победить. Глаза  Пепы  сияли;  она  спокойно
наслаждалась  бессилием  всесильной.  Две  секунды,   как   предписывалось
этикетом, графиня  Кастильофьель  смотрела  королеве  в  лицо.  Затем  она
повернулась  в  сторону   высокого   кресла   престолонаследника,   принца
Астурийского.
   Гойя стоял на галерее, ему хорошо  были  видны  лица  обеих  женщин  Он
усмехнулся. "Не место вороне в царских хоромах", а выходит, что в  царских
хоромах ей место, ей, Пепе, его свинке, она добилась  своего.  Она  теперь
seriora de titulo, ее титул подтвержден грамотой,  ребенок,  которого  она
носит под сердцем, будет прирожденным графом. После стола  Пепа  составила
партию королеве.  Донья  Мария-Луиза  обращалась  с  любезно-безразличными
словами то к тому, то к другому. Пепа ждала, когда  королева  заговорит  с
ней. Она ждала долго.
   - Выигрываете, графиня? -  спросила  наконец  донья  Мария-Луиза  своим
звучным, довольно приятным  голосом.  Она  решила  быть  любезной  с  этой
особой, так, пожалуй, умнее всего.
   - Не очень, Madame, - ответила Пепа.
   - Как вас зовут по имени, графиня? - осведомилась королева.
   - Хосефа, - ответила Пепа, - Мария-Хосефа. Мадридский народ зовет  меня
графиня Пепа и даже просто Пепа.
   - Да, - сказала королева, - народ в моей столице приветлив и доверчив.
   Пепу поразила такая наглость: Марию-Луизу, "иноземку, итальянку, шлюху,
разбойницу", народ ненавидел, и, когда  она  выезжала  в  Мадрид,  полиция
заранее принимала меры предосторожности, опасаясь эксцессов.
   - Где у вас поместья, донья Хосефа?  В  Андалусии?  -  продолжала  свои
расспросы королева.
   - Да, Madame, - ответила Пепа.
   - Но вы предпочитаете жить в Мадриде? - спросила Мария-Луиза.