я все было бы куда проще, ежели б
удалось  узнать  точно,  что поджег. Главное - что она сгорела, когда он был
там,  и  улики были такие веские, что он счел за лучшее оттуда убраться. Так
вот,  стало  быть,  он  приходит к нам и арендует эту землю, на которую мы в
нынешнем  году  уже  совсем  было рукой махнули, и мы, чинно-благородно, как
полагается,  отпускаем ему товар из своей лавки. И он снимает урожай, хозяин
чин чином его продает и кладет денежки в карман, а когда этот малый приходит
за  своей долей, тут-то хозяин ему и говорит: "Что это такое я слышал насчет
тебя  и  какой-то  там  конюшни?"  Только  и всего. "Что это такое я недавно
слышал насчет тебя и какой-то конюшни?" - Две пары глаз впились друг в друга
-  мутноватые,  чуть навыкате и маленькие, жесткие, голубые. - Что он на это
скажет?  Что  он  сможет  сказать,  кроме:  "Ладно.  Что  вы  теперь со мной
сделаете?"
     - Ты потеряешь на товарах, которые он из лавки возьмет.
     - Тут уж ничего не попишешь. Но в конце концов если человек задарма, за
здорово  живешь,  убирает  тебе урожай, можно, по крайней мере, его кормить,
пока он работает... Обожди-ка, - вдруг сказал он. - Сто чертей, да и того-то
делать не придется, я просто подброшу ему на порог охапку трухлявых дранок и
спички  назавтра,  как  он  управится  с  окучиванием,  и он поймет, что его
песенка  спета  и  что  ему ничего не остается, кроме как снова собираться в
дорогу.  Так  он  уедет  на два месяца раньше, меньше возьмет в лавке, а нам
нужно  будет  только  нанять  поденщиков,  чтобы  собрали  его урожай. - Они
пристально  глядели  друг  другу  в глаза. Для одного дело было уже сделано,
закончено,  он видел воочию его результаты, хотя сейчас, когда он говорил об
этом,  до  конца  оставалось  еще  добрых  полгода.  -  Сто чертей, куда ему
деваться! Он и не пикнет! Не посмеет!
     -  Гм,  -  сказал  Билл.  Он  вынул  из  кармана  расстегнутого  жилета
прокуренную  тростниковую  трубку  и  принялся ее набивать. - От таких лучше
подальше держаться.
     - Ладно, - сказал Джоди. Он достал зубочистку из фарфоровой коробочки и
откинулся  на спинку стула. - Конюшни поджигать никому не позволено. А ежели
кто охоч с огнем баловаться, поделом ему, пускай на себя пеняет.
     Он не поехал заключать контракт ни завтра, ни послезавтра. Но на третий
день,  после  полудня, привязав свою чалую лошадь к столбу галереи, он сидел
за  конторкой  в задней комнате лавки, ссутулившись, сдвинув черную шляпу на
затылок,  положив на бумагу темную мохнатую руку, неподвижную и тяжелую, как
окорок,  и,  зажав  перо  в  другой,  своим неуклюжим, медленным размашистым
почерком  писал  контракт.  А  через  час, с контрактом в кармане, аккуратно
промокнув  и  сложив  бумагу, он был уже в пяти милях от деревни и остановил
лошадь  на  дороге,  заметив  фургончик.  Видавший виды фургончик был покрыт
засохшей  зимней  грязью  и  запряжен  парой  косматых  лошадок,  пугливых и
беспокойных,  как  горные  козлы,  и  почти  таких  же  малорослых.  В задке
фургончика была установлена железная будка, с виду настоящая собачья конура,
разрисованная  под  домик,  и  в каждом нарисованном окошке над нарисованною
швейной  машиной  застыло  в  глуповатой улыбке нарисованное женское лицо, и
Уорнер,  огорошенный  и  растерянный,  уставился  на  владельца  фургончика,
который приветливо осведомился:
     - Я слышал, Джоди, у вас новый арендатор?
     -  Сто  чертей!  -  сказал  Уорнер.  -  Да  неужто  он и вторую конюшню
подпалил? Его раз поймали, а он снова за свое?
     -  Как  сказать,  - ответил владелец фургончика, - утверждать ничего не
стану.  Поджигал  он там чего или не поджигал, не знаю, могу только сказать,
что  две  конюшни  загорелись  и что он к этому имеет какое-то касательство.
Огонь,  можно  сказать, бежит за ним по пятам, как за иными людьми собаки. -
Он  говорил  приятным, ленивым, ровным голосом, так что сразу и не разобрать
было,  что проницательности в нем даже больше, чем насмешки. Это был Рэтлиф,
агент  по продаже швейных машин. Он жил в Джефферсоне и разъезжал по четырем
окрестным  округам  на  своих крепких лошадках, в фургончике с размалеванной
будкой,  где  хранилась  настоящая  швейная  машина. Сегодня он еще здесь, а
завтра  его  потрепанный,  забрызганный  грязью  фургончик с крепкой, хоть и
разномастной   парой  лошадок  можно  было  увидеть  уже  в  другом  округе,
где-нибудь  в тени, а сам Рэтлиф, с ласковым, приветливым, открытым лицом, в
чистой  синей  рубашке  без  галстука  сидел  на  корточках  среди мужчин на
перекрестке  у  порога  лавки,  или  (все  так  же на корточках, все так же,
казалось  бы, беззаботно болтая, но на самом деле внимательно прислушиваясь,
как  выяснялось  потом)  среди женщин, меж веревок, сплошь увешанных бельем,
лоханей  и закопченных стиральных баков, у родника или колодца, или же чинно
восседал  на  плетеном  стуле на галерее перед домом, любезный, приветливый,
учтивый, остроумный и непроницаемый. Продавал он от силы машины три в год, а
остальное     время     приторговывал     землей,     скотом,    подержанным
сельскохозяйственным инвентарем, музыкальными инструментами и любым товаром,
от  которого  владелец  не прочь был избавиться, переносил из дома в дом, не
хуже  газеты,  новости,  собранные  с  четырех округов, и точно по адресу, с
исправностью  почты, передавал вести о свадьбах, похоронах и рецепты солений
и  варений.  Он помнил все имена и знал каждого человека, каждого мула и пса
на пятьдесят миль вокруг. - Можно сказать, огонь бежал за ними, когда Сноупс
подъехал  к  дому,  который ему сдал де Спейн, подъехал вместе со всем своим
барахлом,  тем  же самым манером, что и к тому дому, где они жили у Гарриса,
или  где  там  еще, подъехал и говорит: "Заходите", - будто печка, кровати и
стулья сейчас сами вылезут и зайдут в дом. Небрежно говорит, но здорово так,
запросто, потому как они привыкли кочевать с места на место, а пособить было
некому.  Ну вот, Эб и тот старший, Флем (у них был еще один, младший, помню,
я  его  где-то раз видел. Но тогда его с ними не было. Или, по крайней мере,
теперь  нету. Может, они забыли его предупредить, и он не успел выскочить из
конюшни),  сидят  себе  на  козлах,  а  две  здоровенные  девки на стульях в
фургоне,  а  миссис  Сноупс  и  ее сестра, вдова, сзади на каком-то хламе, и
похоже,  что  всем  наплевать  выгрузятся они или нет, и они сами, и барахло
ихнее.  Фургон  стоит перед домом, а Эб глядит на этот дом и говорит: "Да он
под свинарник и то не годится".
     Сидя на лошади, Уорнер глядел на Рэтлифа молча, с нескрываемым ужасом.
     -  Ну  ладно,  - сказал Рэтлиф. - А потом миссис Сноупс и вдова вышли и
стали  разгружать  фургон.  А  те  две  девки  и  с места не двинулись, знай
посиживают  на стульях, расфуфыренные, в воскресных нарядах, и жуют резинку,
но тут Эб обернулся да как обложит их, они и выскочили из фургона во двор, а
там  миссис  Сноупс и вдова воевали с печкой. Он шуганул их, как пару телок,
которые слишком дорого стоят, чтобы взбодрить их как следует палкой, а потом
они  с  Флемом  сидели и глядели, как эти две дылды вынули из фургона старую
метлу  и  фонарь  и  опять стоят, не двигаются, покуда Эб не вытянул ближнюю
вожжами по заднице. "Ступайте, пособите матери печку тащить, живо!" - заорал
он им вслед. А потом они с Флемом слезли на землю и пошли к де Спейну.
     -  В  конюшню?  - воскликнул Уорнер. - Вы хотите сказать, что они пошли
прямо туда...
     -  Да нет же. Это после. Конюшня была после. Они тогда, может, еще и не
знали, где она. Конюшня сгорела своим чередом, дотла, тут уж надо отдать ему
справедливость. А то они просто пришли в гости, по дружбе, потому что Сноупс
уже  знал,  где его земля, и ему бы прямо начинать пахоту, тем более что май
был  уже  в  половине.  Вот  как  сейчас,  - добавил он самым что ни на есть
невинным  тоном.  -  Впрочем, говорят, он всегда заключает контракты чуть не
последним.  - Он не смеялся. Лукавое, смуглое лицо с лукавыми непроницаемыми
глазами было приветливо и спокойно, как всегда.
     -  Ах так, - со злостью сказал Уорнер. - Ну, ежели он действует, как вы
говорите,  то, пожалуй, мне до самого рождества и беспокоиться не о чем. Ну,
ну,  дальше.  Что  он  делает перед тем, как чиркнуть спичкой? Может, я хоть
какие-нибудь признаки вовремя замечу.
     -  Ладно,  -  сказал  Рэтлиф. - Стало быть, пошли они по дороге, миссис
Сноупс  и  вдова  остались  воевать  с  печкой,  а  обе девки так и стояли с
проволочной  крысоловкой  и  ночным  горшком  в  руках; дошли они до усадьбы
майора  де  Спейна и свернули по боковой дорожке, а на ней была куча свежего
конского  навозу,  и  тамошний  черномазый сказал, что Эб нарочно наступил в
самую середку. Может, этот черномазый подглядывал за ними через окно. Как бы
там ни было, Эб наследил на крыльце и постучал, а когда черномазый велел ему
вытереть  ноги, Эб его оттолкнул и вошел, и черномазый говорит, что он вытер
ноги прямо о стодолларовый ковер и стоит, орет: "Эй! Эй, де Спейн, здорово!"
-  и  наконец  пришла миссис де Спейн, поглядела на ковер и на Эба и вежливо
так  попросила  его  уйти.  А  потом  сам  де Спейн пришел домой к обеду, и,
думается  мне,  миссис  де  Спейн, наверно, ему нажаловалась, потому что под
вечер  он  прискакал  на  лошади к дому Эба и с ним черномазый на муле, а за
спиной  у  черномазого  свернутый  ковер, а Эб сидел на стуле у дверей, и де
Спейн  заорал: "Какого дьявола вы не в поле?", а Эб ответил - встать он и не
подумал, - что ему, мол, желательно начать завтра и что он никогда не делает
почина  в  первый  день,  но только это уж статья особая. Наверно, миссис де
Спейн  все  правильно  ему  нажаловалась,  потому что он только и сказал, не
слезая  с  лошади:  "Черт бы вас побрал, Споупс, черт бы вас побрал!" - а Эб
ему  на  это, не вставая: "Если б я так дрожал над своим ковром, то на вашем
месте  навряд  ли положил бы его там, где всякий, кто войдет, беспременно на
него  наступит". - Рэтлиф и теперь не смеялся. Он сидел в фургончике легко и
непринужденно,   гладко  выбритый,  чистый,  в  безупречно  чистой,  хоть  и
вылинявшей  рубашке,  и его хитрые умные глаза спокойно смотрели со смуглого
лица,  голос  звучал  приветливо,  неспешно и чуть шутливо, а сверху на него
глядел  побагровевший, надутый Уорнер. - Ну так вот, Эб посидел еще немного,
а потом заорал в открытую дверь, выходит одна из этих дылд, и Эб ей говорит:
"Возьми  этот  ковер и вымой". А на другое утро черномазый нашел на крыльце,
под  дверью,  свернутый ковер, и на крыльце - опять следы, только теперь это
была просто грязь, а миссис де Спейн, говорят, как развернула ковер, всыпала
де  Спейну  еще  почище прежнего - черномазый сказал, что похоже было, будто
они  заместо мыла оттерли ковер битым кирпичом, - потому что де Спейн еще до
завтрака, натощак, примчался к Эбу на двор, а Эб с Флемом как раз запрягали,
чтоб ехать в поле, и, не слезая с кобылы, злющий как шершень, давай крыть на
чем  свет  стоит  не то чтобы именно Эба, а вообще все ковры и весь навоз на
свете, а Эб ему ни слова, знай себе подпруги затягивает да гужи прилаживает,
а потом де Спейн говорит, что за ковер во Франции сто долларов плочено и что
он  взыщет  за  него  с  Эба  двести  бушелей из будущего урожая, а Эб еще и
сеять-то не начинал. С тем де Спейн и уехал домой. И может, он бы понял, что
все  это  без  толку.  Может,  едва  взявшись,  сообразил  бы,  что дело это
канительное,  а миссис де Спейн помаленьку перестала бы его подзуживать, так
что ко времени уборки он бы и думать забыл про эти двести бушелей. Но только
Эбу  этого было мало. И вот, кажется, назавтра под вечер, лежит майор у себя
на дворе, разувшись, в гамаке из бочарной клепки, и заявляется к нему шериф,
     - Сто чертей! - пробормотал Уорнер. - Сто чертей!
     - Ну да, - сказал Рэтлиф. - Вот и де Спейн сказал примерно то же самое,
когда  наконец  уразумел,  что к чему. Приходит суббота, к лавке подкатывает
фургон,  и  вылезает  Эб в этой своей шляпе и сюртуке, как у проповедника, и
ковыляет  прямо к столу, припадая на хромую ногу, которую ему прострелил сам
полковник  Джон  Сарторис,  еще  в  войну, когда Эб хотел было свести у него
гнедого  жеребца,  -  это  дядюшка  Бэк Маккаслин рассказывал, - и судья ему
говорит: "Я рассмотрел вашу жалобу, мистер Сноупс, но мне не удалось найти в
законе  ни  слова  насчет  ковров,  не  говоря уж о навозе. И все же я готов
принять  вашу  жалобу во внимание, потому что двести бушелей для вас слишком
много,  вам столько не уплатить, вы ведь человек слишком занятой и вырастить
двести  бушелей  кукурузы  у  вас  времени  не хватит. А потому я постановил
взыскать с вас за испорченный ковер десять бушелей".
     - И тогда он поджег, - сказал Уорнер. - Так, так.
     -  Этого  я  бы,  пожалуй,  не  сказал, - заметил Рэтлиф. - Я бы скорее
сказал  так: в ту самую ночь у майора де Спейна загорелась конюшня и сгорела
дотла.  Но  только де Спейн каким-то образом оказался там в это самое время,
один  малый слышал, как он проскакал на своей кобыле по дороге. Я не говорю,
что  он  поспел  вовремя,  чтобы  погасить  огонь, но зато поспел он в самое
время,  чтобы  застать  кое-кого  из чужаков, кому нечего было околачиваться
возле  его  конюшни,  так  что  он взял да и выстрелил, выпалил, не слезая с
седла,  в  него  или в них три, а то и четыре раза, покуда чужак не юркнул у
него перед самым носом в канаву, и гнаться за ним на лошади он уже не мог. И
сказать,  кто  это  был  такой,  он  тоже  не  мог,  потому как всякая тварь
захромать  может и никому не возбраняется иметь белую рубашку, но только вот
когда  он  прискакал к дому Эба (а он это сделал мигом, потому что тот малый
своими  ушами  слышал,  он  мчался  как бешеный), Эба и Флема там не было, и
вообще никого там не оказалось, кроме четырех женщин, а шарить под кроватями
или  еще  где  де  Спейну было некогда, потому что рядышком с конюшней стоял
амбар  под кипарисовой крышей. Вот он и поскакал назад, а там его черномазые
таскают бочонками воду и мочат мешки, чтобы прикрыть крышу амбара, и первый,
кого  де  Спейн  увидел,  был Флем, он стоял в белой рубашке, засунув руки в
карманы, смотрел и жевал табак. "Добрый вечер, - говорит Флем. - Сено-то как
быстро прогорает", а де Спейн, сидя на лошади, заорал: "Где твой папаша? Где
этот..."  -  а  Флем  ему: "Если его нету где-нибудь здесь, значит, он пошел
назад  домой.  Мы  с  ним вместе вышли, как огонь увидели". А де Спейн знал,
откуда  они  вышли  и  почему. Но все это было без толку, потому что, говорю
вам,  где  угодно  можно  встретить  двух  мужчин, и чтобы один хромал, а на
другом  была белая рубашка. А еще де Спейну показалось, когда он выстрелил в
первый  раз,  будто  один  из них плеснул в огонь керосином. И вот на другое
утро  сидит  он  и  завтракает,  а  брови и волосы он себе порядком подпалил
накануне,  и  вдруг  входит  черномазый  и говорит, что какой-то человек его
спрашивает,  и он пошел в контору, а там Эб, уже в шляпе и сюртуке, и фургон
уже  снова нагружен, только Эб поставил его в стороне от дома, чтоб видно не
было. "Похоже, что нам с вами никак не сладиться, - говорит Эб, - и, по мне,
уж лучше сразу бросить это дело, покуда у нас не вышло какого недоразумения.
Я  уезжаю сегодня же утром". Де Спейн на это говорит: "А ваш контракт?" А Эб
ему:  "Я  его расторг". А де Спейн все сидит на месте и повторяет: "Расторг,
расторг",  -  а  потом  говорит:  "Я  бы расторг и его, и еще сотню других и
швырнул  бы  их в ту конюшню, только бы узнать наверняка, в вас это или не в
вас  я  стрелял прошлой ночью". А Эб ему: "Что ж, подайте на меня в суд, там
разберутся. Сдается мне, мировые судьи у вас всегда решают в пользу истца".
     - Сто чертей, - снова пробормотал Уорнер. - Сто чертей.
     -  Ну  вот,  Эб  повернулся и пошел, припадая на ту ногу, что у него не
гнется, пошел назад...
     - И спалил дом арендатора, - сказал Уорнер.
     -  Да нет же. Может, он и обернулся и поглядел на дом, как говорится, с
сожалением,  когда  отъезжал.  Но  только никаких пожаров больше не было. То
есть в ту пору. Я не...
     -  Вон  оно  что, - сказал Уорнер. - Вы, значит, говорите, что когда де
Спейн  стал в него стрелять, он плеснул остаток керосина в огонь. Так-так. -
Он  весь  надулся, побагровел. - И надо же - изо всей округи я выбрал именно
его,  чтобы  подписать  контракт!  -  Он засмеялся. Вернее, стал произносить
скороговоркой:  "Ха,  ха, ха", - но смеялся он только голосом, ртом, а лицо,
глаза  оставались  серьезными.  -  Ну  что ж, как ни приятно мне поболтать с
вами,   а   надо   ехать.   Может,   еще   сумею   уговорить  его  разойтись
подобру-поздорову и отделаюсь каким-нибудь старым пустым сараем.
     - Или в крайнем случае пустой конюшней, - крикнул Рэтлиф ему вслед.
     А  через час лошадь Уорнера вместе со своим седоком снова остановилась,
на  этот  раз  перед  воротами,  или,  вернее,  перед  брешью в загородке из
обвисшей,  ржавой  проволоки.  Сами  ворота,  или  то,  что от них осталось,
лежали,  сорванные  с  петель,  в  стороне,  и  сквозь щели между трухлявыми
планками  густо  пробилась  трава, словно меж ребер забытого скелета. Уорнер
тяжело  дышал,  но  не  оттого,  что скакал галопом. Наоборот, подъезжая все
ближе,  так  что  уже можно было бы увидеть дым над трубой, если бы этот дым
над  нею  был,  он все больше сдерживал лошадь. Он остановился у отверстия в
изгороди,  и  его  даже  пот прошиб, он тяжело сопел, глядя на покосившуюся,
сгорбленную  лачугу,  немилосердно потрепанную непогодой и цветом похожую на
старый улей, и на голый, ни деревца, ни травинки, двор, и мысль его работала
лихорадочно   и   напряженно,   как   у   человека,   который   подходит   к
неразорвавшемуся орудийному снаряду.
     -  Сто чертей, - тихо сказал он снова. - Сто чертей. Он уже три дня как
въехал  и даже ворота не навесил. А я сказать ему об этом не смею. Не смею и
вида  показать,  что  знаю  про  загородку"  и что к ней нужно приладить эти
ворота.  -  Он  яростно  рванул поводья. - А ну! - крикнул он лошади. - Чего
стала, как неживая, гляди у меня, застрянешь здесь - еще и тебя подожгут!
     Дорога  (она  не  была  ни  мощеной,  ни  даже накатанной, - просто две
параллельные,  едва  различимые  колеи, оставленные колесами фургона и почти
заросшие  бурьяном  и  молодой травой) вела к шаткому, без ступеней, крыльцу
этого вымершего дома, на который он теперь смотрел с напряженной, натянутой,
как  струна,  настороженностью,  словно  подходя  к  западне. Он смотрел так
пристально,  что  не  замечал  никаких  подробностей.  Вдруг  в выбитом окне
показалась голова в серой суконной кепке, Джоди не мог бы сказать, когда она
там   появилась;  человек  жевал,  и  челюсть  его  двигалась  непрерывно  и
равномерно,  выпячиваясь  вбок,  а  когда Джоди крикнул: "Эй, там!" - голова
вдруг  исчезла.  Он  хотел  было  крикнуть снова, но увидел, что за домом, у
ворот загона, двигаясь, как деревянная фигурка, возится человек, которого он
сразу  узнал,  хотя сюртука на нем не было. Сначала до него донеслась мерная
жалоба  ржавого колодезного блока, а потом он услышал, не разбирая слов, два
громких,  однообразных  женских голоса. Он объехал дом и увидел сруб с узкой
высокой перекладиной, похожей на виселицу, а около него двух рослых девушек,
они  стояли  неподвижно и с первого взгляда напоминали скульптурную группу в
своей  удивительной застывшей неподвижности (еще более подчеркнутой тем, что
обе  говорили  одновременно,  обращаясь к кому-то очень далекому, а может, и
вовсе  ни  к  кому  не  обращаясь  и не слушая друг друга), хотя одна из них
ухватилась  за  колодезную  веревку, перегнувшись и напряженно вытянув руки,
удерживавшие  полное  ведро,  точь-в-точь  фигурка  из  ребуса  или  рельеф,
изображающий  огромное физическое усилие, которое замерло в самом начале, но
через  миг  блок  снова  завел  свою  ржавую жалобу