сь на кулаках свирепо и молча, а потом смывали в ручье
кровь,  снова  садились  верхом и разъезжались по домам, под холодной луной,
через   засеянные  поля  с  ободранными  пальцами,  расквашенными  губами  и
подбитыми глазами, хотя бы на время избавившись от злобы, досады и желания.
     На  третье  лето  облезлых  пахотных  мулов  сменили рысаки и пролетки.
Теперь  уже  эти  парни,  которых она переросла за год и сбросила со счетов,
ждали  по  воскресеньям  с  утра  у церковной ограды, чтобы, в свой черед, с
горьким  бессилием  поглядеть,  как  их  лишают прежних прав, - поглядеть на
сверкающую  лаком  коляску,  чуть припудренную пылью, на нарядную кобылу или
жеребца  в  отделанной  медью  сбруе,  на владельца всего этого великолепия,
человека,  который  всегда  был  сам себе хозяин, которого никто не стащит с
постели  на чердаке до зари, в собачий холод, чтобы он шел доить чужих коров
или ковырять чужую землю, не стащит с постели отец, все еще хранящий над ним
власть  вязать  и решить - по закону, а иногда и на деле. Рядом с ним сидела
девушка, которая в прошлом году в какой-то мере принадлежала им и которая их
переросла,  ушла,  как  ушло  в вечность прошлое лето, она выучилась наконец
ходить  так,  как будто у нее и нет никакого корсета под шелковым платьем, в
котором  она  уже  выглядела  не  шестнадцатилетней  девчонкой,  одетой, как
двадцатилетняя,   но   женщиной   лет   тридцати,   надевшей   платье  своей
шестнадцатилетней сестры.
     Как-то  раз, весной, под вечер, или точнее, весь день до самого вечера,
пролеток  было  четыре.  Четвертая,  наемная  пролетка  была одного заезжего
торговца.  Он  попал  сюда  случайно,  сбился  с  пути  и  в  своей разбитой
таратайке,  какие  можно  взять  внаем  на  извозчичьем дворе в Джефферсоне,
завернул на Французову Балку, чтобы спросить дорогу, даже не подозревая, что
поблизости  есть  лавка.  Он  увидел  лавку, остановился и попытался всучить
приказчику,  Сноупсу,  свой  товар,  но  у  него  ничего  не  вышло. Это был
моложавый  человек  с  городскими  ухватками,  по-городскому самонадеянный и
назойливый.  Он  сразу  дознался у праздных завсегдатаев галереи, кто хозяин
лавки  и где он живет, отправился к дому Уорнера и, конечно, постучал, и его
впустили,  а может, и не впустили - больше никто тогда ничего не знал. Через
две  недели  он появился снова в той же самой таратайке. На этот раз он даже
не  пытался  что-нибудь  продать  Уорнерам;  позже  все узнали, что он у них
ужинал. Это было во вторник. А в пятницу он опять приехал. Теперь у него был
лучший  выезд,  какой  можно  было  взять напрокат в Джефферсоне - коляска и
неплохая  лошадь,  а  сам он был не только при галстуке, но и в первых белых
фланелевых  брюках,  какие  видела  Французова Балка. Впрочем, они же были и
последними  и недолго там задержались; их владелец поужинал в доме Уорнеров,
в тот же вечер повез их дочь на танцы в школу, миль за восемь от дома, и как
в  воду канул. Кто-то другой привез дочь обратно, а на следующее утро, когда
рассвело,  конюх  нашел  наемную коляску у ворот джефферсонской конюшни, и в
тот  же  день  ночной дежурный по станции рассказывал, что какой-то человек,
перепуганный  и  порядком  избитый,  в  разодранных  брюках цвета сливочного
мороженого,  покупал  билет  на первый утренний поезд. Поезд шел на юг, хотя
было  известно, что торговец живет в Мемфисе, а позже узнали, что у него там
жена и дети, но на Французовой Балке до этого никому дела не было.
     Итак,  остались  трое.  Они были при ней постоянно, чередуясь в строгом
порядке  -  неделю  за  неделей, воскресенье за воскресеньем, а прошлогодние
банкроты   ждали   у  церкви,  чтобы  поглядеть,  как  очередной  счастливец
высаживает ее из коляски. И после службы они опять ждали, чтобы увидеть, как
заголится  ее  нога,  когда  она  снова  будет  садиться  в коляску, или же,
притаившись  где-нибудь  у  дороги, вдруг всей оравой выскакивали из кустов,
когда  коляска  проносилась  мимо,  и, из клубов удушливой пыли, орали вслед
злобные  непристойности. А потом, к вечеру, поодиночке, по двое, по трое они
проходили  мимо Уорнерова дома и краешком глаза видели лошадь, привязанную к
загородке,  коляску,  самого  Билла  Уорнера,  дремлющего в своем деревянном
гамаке  под  купой  деревьев,  и  ставни  на  окнах гостиной, по обыкновению
закрытые  для  защиты от зноя. Они прятались в темноте, частенько с кувшином
белого  самогонного  виски, у самого края светлого круга, опоясывавшего дом,
или  лавку, или школу, где в освещенных дверях и окнах под нестройный визг и
вой скрипок двигались силуэты танцующих пар. Однажды они притаились в тени у
дороги,  залитой  лунным  светом,  и  встретили  коляску  истошным ревом, от
которого  кобыла  взвилась  на  дыбы  и понесла, а ездок вскочил и, хлеща их
кнутом, захохотал, видя, как они брызнули врассыпную, увертываясь от ударов.
Да, теперь уже не брат, а те, выброшенные как мусор прошлым летом, угадывали
или,  по крайней мере, верили, что пролетка все время была одна и та же. Вот
уж  почти  целый  год  Джоди больше не ждал в прихожей, пока сестра, одетая,
выйдет  садиться  в  коляску, стоящую у ворот, чтобы схватить ее за руку, и,
точь-в-точь  как  он  привычно ощупывал спину новой лошади, проверяя, нет ли
застарелых рубцов от седла, пощупать жесткой, тяжелой ладонью, надела ли она
корсет.
     Коляска  эта принадлежала юноше по фамилии Маккэррон, который жил милях
в  двенадцати  от  поселка. Он был единственным сыном у вдовы - единственной
дочери   состоятельного   землевладельца.   Она   выросла  без  матери  и  в
девятнадцать  лет  убежала  с  красивым,  острым  на  язык,  самоуверенным и
приятным  человеком без определенного прошлого. Он прожил в тех местах около
года.  Почти  все  свое  время  он  проводил, играя в покер в задней комнате
какой-нибудь  деревенской  лавки  или  при конюшне, и всегда выигрывал, хотя
играл  безупречно  честно, в этом ни у кого сомнений не было. Женщины в один
голос  говорили, что он будет плохим мужем. Мужчины говорили, что только под
угрозой дробовика и можно заставить его стать чьим-нибудь мужем, но и в этом
случае  едва ли кто-нибудь из них взял бы его в зятья, потому что было в нем
что-то  тянувшее его в ночь - не и ночные тени, но в исступленно яркий свет,
который  эти тени рождает, в извращенность бессонной жизни. И все же однажды
ночью  Элисон Хоук бежала через окно второго этажа. Там не было ни лестницы,
ни водосточной трубы, ни хотя бы связанной из простынь веревки. Говорят, она
просто  прыгнула,  а  Маккэррон  ее  поймал, и они исчезли на десять дней, а
потом  вернулись,  и  Маккэррон,  оскалив свои красивые белые зубы в улыбке,
хотя лицо его оставалось серьезно, вошел прямо в комнату, где вот уже десять
дней сидел старый Хоук, держа на коленях заряженный дробовик.
     Всем на удивление, он стал не только хорошим мужем, но и зятем. Он мало
что  смыслил  в  сельском хозяйстве и не прикидывался, будто это дело ему по
душе,  и  тем  не  менее служил у тестя надсмотрщиком и передавал работникам
распоряжения старика, правда, не более осмысленно, чем диктофон, но зато как
нельзя  лучше  ладил  со  всяким, кто не был так же остер на язык, как он, и
даже  заставлял  повиноваться себе, и, в сущности, негры-батраки уважали его
скорее  за  веселый, хоть и неуравновешенный нрав и славу удачливого игрока,
чем  за то, что он хозяйский зять и вдобавок отлично стреляет из револьвера.
Он  даже  стал  домоседом  и забросил покер. А в скором времени никто не мог
сказать  с  уверенностью, кто из них двоих придумал торговать скотом, он или
его  тесть.  Во  всяком  случае,  не прошло и года, как он, сам став к этому
времени  отцом, начал скупать скот и каждые два-три месяца гонял его гуртами
на станцию, а оттуда по железной дороге отправлял в Мемфис. Так продолжалось
десять  лет,  а  потом тесть умер, завещав все имущество внуку. Вскоре после
этого и Маккэррон отправился в свою последнюю поездку. Через два дня один из
гуртовщиков прискакал и разбудил его жену. Маккэррона нашли мертвым, и никто
так  и  не  узнал  подробностей его смерти. Видимо, его застрелили в игорном
доме.  Жена,  оставив девятилетнего сына на попечение негров-слуг, поехала в
простом  фургоне  за  телом  мужа, привезла его домой и похоронила на холме,
поросшем  дубами  и  кедрами, рядом со своими родителями. А вскоре по округе
пополз  слух,  который продержался день или два, - о том, что его застрелила
женщина.  Но  люди поговорили и перестали; они сказали друг другу: "Так вот,
стало  быть,  что  он делал все это время", - и сохранилась только легенда о
деньгах  и  драгоценностях,  которые он выигрывал целых десять лет, привозил
ночью домой и с помощью жены замуровывал где-то в печной трубе.
     Его сын Хоук в двадцать три года выглядел старше своих лет. Лицо у него
было  дерзкое, красивое, самоуверенное, как у отца. Но было в нем и какое-то
бахвальство,  и  явная  избалованность,  и  не столько заносчивость, сколько
нетерпимость, что совершенно не было свойственно его отцу. Недоставало ему и
юмора,  уравновешенности и, пожалуй, ума, которых не был лишен его отец, но,
вероятно, был совершенно лишен тот человек, который мог после бегства дочери
просидеть  десять  дней с заряженным дробовиком на коленях. В детстве у него
был  только  один  товарищ - негритенок. Пока ему не исполнилось десять, они
спали  в одной комнате, негритенок - на полу, на соломенном тюфяке. Негр был
на  год  старше.  Когда одному было шесть, а другому семь, он одолел негра в
честной  драке  на  кулаках. А потом, по уговору между ними, он стал платить
негру  из  своих  карманных  денег  за  право  бить его, не слишком, больно,
маленьким хлыстом.
     В  пятнадцать лет мать отдала его в закрытую военную школу. Не по годам
развитой, складный, быстро усваивавший все, что могло быть ему на пользу, он
за  три  года  сдал  достаточно  зачетов  для  поступления  в  колледж. Мать
остановилась  на  сельскохозяйственном  колледже. Он поехал туда и целый год
проболтался  в городе, не подав даже заявления, меж тем как мать думала, что
он  заканчивает первый курс. На следующую осень он поступил в колледж, а еще
через  пять  месяцев  ему  предложили уйти оттуда без шума после скандальной
истории,  в  которой была замешана жена одного из младших преподавателей. Он
вернулся  домой  и  два года приводил в порядок материнскую плантацию - мать
теперь разводила хлопок. Все это сводилось к тому, что он каждый день скакал
верхом  по  полям,  обутый  в парадные сапоги, которые остались у него после
военной  школы  и все еще были ему впору, - первые сапоги для верховой езды,
какие видели в округе.
     Пять  месяцев  назад  ему  случилось  проехать через Французову Балку и
увидеть Юлу Уорнер. И тогда, после мемфисского торговца, прошлогодние парни,
ездившие  на облезлых пахотных мулах, дружно ополчились на него, защищая то,
во  что  ни  они,  ни  ее брат, по-видимому, не верили, хоть им и не удалось
доказать свою правоту так же доблестно, как рыцарям в старину. Двое или трое
разведчиков  прятались  где-нибудь  около Уорнеровой загородки и ждали, пока
тронется  коляска,  чтобы  выследить,  какой  дорогой  она поедет. Они ехали
следом или обгоняли ее и, запасшись кувшином сивушного виски, поджидали там,
где  шаркали ноги и визжали скрипки, а потом снова провожали коляску до дому
или  почти  до  дому - долгий путь в лунную или безлунную ночь, через спящие
поля, вожжи накручены на кнутовище, воткнутое в гнездо у подножки, и лошадь,
предоставленная  самой  себе,  мягко  ступает по бархатистой пыли, осторожно
спускается  в  ручей,  останавливается,  и,  не слыша окрика, пьет, погрузив
морду  в  воду,  и  дует  в  нее,  дробя отражение звезд, поднимает морду, с
которой  стекают  капли,  а потом снова пьет или, может, просто дует в воду,
как  все  лошади,  когда  напьются. И нет ни понуканий, ни движения вожжей -
ничто  не  понуждает  ее  двинуться  дальше; и она все стоит - долго, долго,
долго.  Однажды  ночью они на ходу атаковали коляску из придорожной тени, но
обратились  в  бегство под ударами кнута, потому что обдуманного плана у них
не  было,  их  швырнула  вперед  стихийная волна ярости и тоски. А еще через
неделю,  когда  лошадь  с  пролеткой  стояла около Уорнеровой загородки, они
вдруг истошно завопили и загремели кастрюлями и сковородками за углом темной
веранды,  и  Маккэррон  тут  же спокойно вышел к ним, только не с крыльца, а
из-под  тех деревьев, где висел деревянный гамак Уорнера, окликнул двоих или
троих по имени, и обругал их лениво и непринужденно, и предложил, пусть двое
из  них выйдут потолковать с ним на дорогу. Они видели револьвер в его руке,
прижатой к бедру.
     Тогда  они  послали  ему  предупреждение  по  всей  форме. Они могли бы
рассказать  обо  всем  ее  брату,  но  не сделали этого, и не потому, что он
вернее всего отколотил бы самих доносчиков. Как и Лэбоув, они были бы только
рады  этому,  они приняли бы это с восторгом. Как и для Лэбоува, для них это
была бы, по крайней мере, та же самая живая плоть, то же жаркое тело, под их
свирепыми  ударами  оно  покрылось  бы  синяками, ранами, истекло кровью - а
именно   этого,   как   и   Лэбоув,  они  теперь  жаждали,  сознательно  или
бессознательно.  Нет,  они  не  могли рассказать все брату потому, что тогда
ярость  их  излилась  бы  на орудие их мести, а не на самого обидчика; а они
хотели встретить того, кто нанес им страшное, смертельное оскорбление, надев
боксерские  перчатки.  Так  что  они  сочинили предупреждение по всей форме,
подписались и послали его Маккэррону. Ночью один из них поехал за двенадцать
миль,  к  дому  его  матери,  и  повесил  записку  на  дверь.  Назавтра негр
Маккэррона,  теперь уже тоже взрослый мужчина, развез пять отдельных ответов
и  сумел  унести  ноги от всех пятерых получателей, - голова у него, правда,
была в крови, но рана оказалась не опасной.
     Но Маккэррон водил их за нос еще целую неделю. Они пробовали подстеречь
его  одного в пролетке, либо по дороге к Уорнерам, либо на обратном пути. Но
его  лошадь была слишком резва, их дохлым пахотным мулам нипочем было за ней
не угнаться, а вздумай они остановить пролетку на ходу, Маккэррон, они знали
это  по опыту, затоптал бы их лошадью, стоя в пролетке, весело скаля крупные
зубы  и  люто  нахлестывая кнутом. К тому же у него был револьвер, и они уже
довольно  наслушались  рассказов  о нем, чтобы убедиться, что с тех пор, как
ему исполнился двадцать один год, он никогда не ходит без оружия. И потом он
еще не свел счеты с теми двумя, что избили его посланца-негра.
     Так что им пришлось устроить засаду у брода, когда он ехал в пролетке с
Юлой,  и  лошадь  остановилась напиться. Никто потом не знал толком, что там
произошло.  Неподалеку от брода стоял дом, но на этот раз не было ни криков,
ни  воплей,  только  утром у четверых парней из пяти оказались выбитые зубы,
ссадины  и  раны.  Пятый,  один  из тех, что избили негра, все еще лежал без
памяти  в  ближнем  доме.  Кто-то нашел на земле кнутовище. На нем запеклась
кровь  и налипли волосы, и только через много лет один из них рассказал, что
кнутом  орудовала  сама  девушка,  она  выскочила  из  коляски  и кнутовищем
обратила  в  бегство  троих, пока ее дружок рукоятью револьвера отбивался от
фургонного  тормоза и кастета, которыми были вооружены остальные двое. Вот и
все,  что  удалось  узнать,  причем  пролетка  подъехала  к дому Уорнера без
особого опоздания. Билл Уорнер, который в ночной рубашке сидел на кухне и ел
холодный  пирог с персиками, запивая пахтаньем, слышал, как они шли от ворот
и  поднимались на веранду, тихо разговаривая, перешептываясь, как она всегда
перешептывалась с молодыми людьми, по мнению отца - о каких-нибудь пустяках,
потом вошли в дом, в прихожую, а потом в дверь кухни. Уорнер поднял голову и
увидел  дерзкое,  красивое  лицо,  крепкий, дружелюбный оскал зубов, который
можно  было  счесть улыбкой, хоть и не слишком почтительной, распухший глаз,
длинный рубец на подбородке, руку, плетью повисшую вдоль тела.
     - Он обо что-то стукнулся, - сказала дочь.
     -  Вижу, - сказал Уорнер. - Только похоже, что и та штука, о которую он
стукнулся, тоже здорово его саданула.
     -   Ему   надо   умыться.   Полотенце  там,  наверху,  -  сказала  она,
поворачиваясь; в кухню, на свет, она не вышла. - Я сейчас.
     Уорнер  слышал, как она поднимается к себе и ходит по комнате у них над
головой,  но  больше не обращал на нее внимания. Он поглядел на Маккэррона и
увидел,  что  оскаленные  зубы скорее скрежещут, чем улыбаются, а лоб покрыт
испариной. Потом он и на это тоже не обращал внимания.
     -  Стало  быть,  ты  обо что-то стукнулся, - сказал он. - Пиджак можешь
снять?
     -  Могу,  -  сказал  тот.  -  Ловил  свою лошадь и зашибся. Об какое-то
полено.
     - Поделом тебе, ежели держишь хорошую лошадь в дровяном сарае, - сказал
Уорнер. - У тебя рука сломана.
     -  Ладно, - сказал Маккэррон. - Вы ведь ветеринар, правда? А человек не
так уж сильно отличается от мула.
     -  Что  верно,  то  верно,  -  сказал  Уорнер.  - Только ума у человека
поменьше.
     Вошла  дочь.  Уорнер  слышал,  как  она  спускалась  по лестнице, но не
заметил,  что  на  ней теперь другое платье, не то, в котором она уезжала из
дому.
     - Принеси мой кувшин с виски, - сказал он.
     Кувшин  всегда  стоял  у  него  под  кроватью.  Она  поднялась наверх и
принесла  его.  Теперь  Маккэррон сидел, положив обнаженную по плечо руку на
кухонный стол.
     Откинувшись на спинку стула, он один раз потерял сознание, но ненадолго.
А  потом  он  только стискивал зубы и потел, пока Уорнер не сделал все,  что
надо.
     - Дай ему еще глоток и ступай разбуди Сэма - пусть отвезет его домой, -
сказал Уорнер.
     Но  Маккэррон  не  хотел  ни  чтобы его везли домой, ни чтобы уложили в
постель.  Он  в  третий  раз  приложился к кувшину и вместе с девушкой снова
вышел  на  веранду,  а Уорнер доел пирог, допил пахтанье и, захватив кувшин,
отправился наверх спать.
     Никакое  предчувствие не шевельнулось в тот вечер ни у ее отца, ни даже
у  брата, который вот уже пять или шесть лет только одним жил и дышал, одной
этой  мыслью,  не родившейся из подозрения, но сразу выросшей в уверенность,
тем  более  непоколебимую, что как он ни старался, а доказать ничего не мог.
Уорнер  сам выпил виски, задвинул кувшин под кровать, где кружком в пыли вот
уже  многие годы было обозначено его место, и заснул. Он привычно, без храпа
погрузился  в  тихий,  по-детски  безмятежный  сон  и  не  слышал,  как дочь
поднялась  по  лестнице,  чтобы  снять платье, которое на этот раз было в ее
собственной  крови.  Лошадь с коляской уехала, исчезла, хотя Маккэррон снова
потерял  сознание, прежде чем добрался до дому. А наутро врач обнаружил, что
сломанная  кость была верно вправлена и лубок наложен хорошо, но затем кость
опять,  сместилась  и  концы  надвинулись  один  на другой, так что пришлось
вправлять  ее  еще  раз.  А Уорнер этого не знал - ее отец, этот подтянутый,
приятный  в обращении, хитрый и рассудительный человек, спал в своей постели
над  кувшином  с  виски  в  двенадцати милях оттуда, и какие бы ошибки он ни
допускал,  пробуя  читать  в  женском  сердце  вообще  и  в  сердце дочери в
частности,  в  конце концов его подвело одно - он и представить себе не мог,
что  она  не  только попытается помочь, но, можно сказать, сама, своей рукой
поддержит раненого.
     А когда через три месяца, в один прекрасный день, щегольские пролетки и
резвые  нарядные  лошади не появились больше около Уорнеровой загородки, сам
Билл  Уорнер  заметил  это  последним.  Пролетки  вместе со своими хозяевами
исчезли  в  одну ночь не только из Французовой Балки, но и вообще из округи.
Хотя  один  и  из  троих  точно знал, кто виноват, а двое других знали двоих
невиноватых,  все  трое сбежали, тайком, глухими проселками, наспех побросав
сво