и снова оборвал ее почти
мгновенно,  а за ним смолкли и оба голоса, как только вторая женщина увидела
Уорнера,  а  первая  застыла,  оборотившись  к  нему  и  опустив руки, и два
широких, бессмысленных лица разом, как по команде, повернулись, провожая его
взглядом.
     Он  пересек  пустой  двор,  захламленный мусором, оставшимся от прежних
обитателей,  -  золой,  черепками,  жестянками. У загородки работали еще две
женщины,  которые,  как  и  мужчина,  уже знали о его приезде, потому что он
видел,  как  одна  из  женщин  оглянулась.  Но  мужчина ("у, истукан, карлик
колченогий,  душегуб!"  -  с бессильной злобой выругался про себя Уорнер) не
поднял  головы  и  продолжал  возиться  у  ворот  до тех пор, пока Уорнер не
подъехал  к  нему вплотную. Обе женщины теперь смотрели на него. Одна была в
выцветшем чепце, другая - в бесформенной шляпе, которую прежде, должно быть,
носил  мужчина, - в руке у нее была ржавая жестянка, до половины наполненная
погнутыми, ржавыми гвоздями.
     -  Добрый  вечер!  -  сказал  Уорнер и не сразу сообразил, что он почти
кричит. - Добрый вечер, сударыни!
     Мужчина  не  спеша  обернулся,  держа в руке молоток - ржаная головка с
обломленным  расщепом  была насажена на неокоренный сук, вытащенный прямо из
поленницы,  -  и  Уорнер  снова заглянул в холодные, непроницаемые, агатовые
глаза под хмурым изломом бровей.
     - Здрасьте, - сказал Сноупс.
     -  Вот  надумал заехать, узнать, что вы тут решили, - сказал Уорнер все
еще  слишком громко, словно не мог совладать со своим голосом. "Ладно уж, не
до этого", - подумал он и сразу мысленно зачертыхался, словно спохватившись,
что тут ни на минуту отвлечься нельзя, а то бог знает, чем дело кончится.
     -  Я,  пожалуй  что,  останусь,  -  сказал  Сноупс.  -  Правда, дом под
свинарник и то не годится. Ну да как-нибудь управимся.
     -  Как  это так! - сказал Уорнер. Нет, не сказал, крикнул, ему уже было
все  равно;  и вдруг замолчал. Он перестал кричать и вообще замолчал, потому
что  сказать было нечего, хотя в голове у него быстро промелькнуло: "О черт,
сказать им: "Проваливайте отсюда" - боюсь, а куда их денешь, - некуда мне их
девать,  и  арестовать  его  за  поджог  конюшни  не  смею, боюсь, он и меня
подпалит".  Сноупс  уже  снова  отвернулся  было  к  загородке, когда Уорнер
наконец  заговорил.  Теперь  он стоял к Уорнеру боком и глядел на него не то
чтобы  вежливо  или хотя бы терпеливо, а просто выжидающе. - Ладно, - сказал
Уорнер.  -  Мы еще поговорим насчет дома. И отлично столкуемся. Вот увидите.
Ежели  что не так, вам только нужно прийти ко мне в лавку. Впрочем, и ходить
незачем: вы только дайте мне знать - и я сам мигом сюда приеду. Поняли? Все,
решительно все, что вам не понравится...
     -  Я с кем угодно могу столковаться, - сказал Сноупс. - Я столковался с
пятнадцатью, а может, и с двадцатью разными хозяевами с тех пор, как арендую
фермы.  А ежели не могу столковаться, то ухожу. Больше вам от меня ничего не
надо?
     "Ничего,  -  подумал Уорнер. - Ничего". Он ехал назад через двор, через
все  это  захламленное  запустение,  по  вытоптанной  земле, с рубцами золы,
обуглившихся  головешек  и  закоптелых  кирпичей - в тех местах, где ставили
раньше  бельевые  баки  или  шпарили свиные туши. "Лучше бы у меня ничего не
было,  кроме  той  малости, без которой никак не обойтись", - подумал он. Он
снова  услышал  скрип  колодезного  блока. На этот раз скрип не смолк, когда
Уорнер  проезжал  мимо, и два широких лица - одно неподвижное, другое мерно,
как метроном, поднимавшееся и опускавшееся в лад скрипучей жалобе колодца, -
снова  медленно повернулись, словно на одном шарнире, а Уорнер обогнул дом и
снова  оказался  на  едва  приметной  дорожке,  шедшей к зияющей дыре ворот,
которые,  он  знал  это,  и  в  следующий  раз, когда он приедет сюда, будут
валяться  в траве. Контракт все еще лежал у него в кармане, этот контракт он
писал  со  спокойным чувством удовлетворения, а сейчас ему казалось, что это
чувство  испытывал  вовсе  не  он, а какой-то другой человек. Контракт так и
остался  неподписанным.  "Можно  бы  включить  в  него  особый  пункт насчет
поджога", - подумал он. Но он даже не остановил лошадь. "Да-а, - подумал он.
-  И  повесить  его на новую конюшню заместо вывески". И поехал дальше. Было
уже  поздно,  и  он  пустил  лошадь  рысцой, чтобы она могла бежать почти до
самого  дома,  переводя дух на спусках, и отъехал довольно далеко, как вдруг
заметил под деревом у дороги человека, чье лицо он видел в окне дома. Только
что у дороги никого не было, и вот уже на опушке рощицы стоит этот человек -
та  же  суконная  кепка,  то  же  равномерное движение челюсти, по-видимому,
никчемное  и  непроизвольное,  почти  как у лошади, - стоит, словно очутился
здесь по чистейшей случайности, но об этом Уорнер вспомнит и задумается лишь
позже.  Он  чуть было не проехал мимо, но успел осадить лошадь. Теперь он не
кричал, его большое лицо было приветливым и оживленным.
     - Здравствуйте, - сказал он. - Вы Флем, верно? А я Уорнер.
     -  Вот  как?  -  сказал другой. Он сплюнул. У него было широкое плоское
лицо  и мутные, цвета болотной воды, глаза. С виду он был добродушный, похож
на самого Уорнера, только на голову ниже его да одет в грязную белую рубашку
и дешевые серые штаны.
     - Я хотел с вами потолковать, - сказал Уорнер. - Говорят, у вашего отца
раз  или  два бывали мелкие неприятности с хозяевами. Эти неприятности могли
скверно  для него обернуться. - Тот все жевал. - Может, хозяева обходились с
ним  не по справедливости, я этого не знаю и знать не хочу. Я только вот что
хочу сказать: ошибку, всякую ошибку можно исправить так, чтобы люди остались
друзьями,  даже  если кто чем и не доволен. Правильно я говорю? - Тот упорно
жевал.  Лицо у него было неподвижное, похожее на противень с сырым тестом. -
Только  пусть  не  думает, что единственный способ доказать свои права - это
сделать  что-нибудь  такое, из-за чего ему придется назавтра уносить ноги, -
сказал  Уорнер.  - А то ведь наступит день, когда окажется, что уносить ноги
больше некуда.
     Уорнер  замолчал.  На  этот  раз  он  молчал так долго, что тот наконец
заговорил, хотя Уорнер не был уверен, что он заговорил именно поэтому:
     - На земле места много.
     - Конечно, - сказал Уорнер, ласковый, добродушный, грузный. - Но совсем
ни  к  чему  ездить с места на место. Тем более из-за пустяка, ведь, ежели б
сразу  взяться и все уладить, то и оказалось бы, что дело выеденного яйца не
стоит.  А  уладить  его  можно бы в пять минут, ежели б нашелся кто другой и
уговорил  того, первого, который, скажем, слишком горяч, что ли, объяснил бы
ему:  "Ладно,  оставайся  здесь.  Хозяин  и  не думает тебя обвиноватить. Ты
только  потолкуй  с  ним  тихо-мирно, и все устроится. Я-то знаю, ОН МНЕ САМ
ОБЕЩАЛ".  -  Уорнер замолчал. - В особенности ежели б этому парню, о котором
речь,  тому,  что повлиял бы на первого и все это ему втолковал, самому была
бы выгода, покуда этот первый сидит смирно.
     Уорнер снова замолчал. Немного погодя тот снова заговорил:
     -Какая выгода?
     -  Ну,  хорошая  ферма.  Кредит  в  лавке.  Вволю земли, сколько сможет
обработать.
     - Ковыряться в земле - какая уж тут выгода. Я думаю это дело бросить.
     -  Ладно,  -  сказал Уорнер. - Допустим, этот малый захотел бы пойти по
другой  части. Для этого надо, чтоб ему помогли, дали ему заработать. А есть
ли лучший способ...
     - Вы держите лавку? - сказал тот.
     - ...лучший способ...- повторил Уорнер и замолчал. - Что? - сказал он.
     - Я слыхал, вы держите лавку.
     Уорнер  уставился на него. Теперь лицо его уже не было приветливым. Оно
было  только  очень  спокойным  и  очень  сосредоточенным.  Он  сунул руку в
нагрудный карман и достал сигару. Сам он не курил и не пил: организм его был
так совершенен от природы, что, как он, верно, выразился бы сам, чувствовать
себя лучше уже некуда. Но он всегда имел при себе две-три сигары.
     - Хотите сигару? - спросил он.
     - Я не курю.
     - Только жуете, а?
     -  Жую,  покуда весь сок не высосу. На десять центов в неделю. А спички
мне без надобности.
     -  И  слава богу, - сказал Уорнер. Он посмотрел на сигару; потом сказал
тихонько:  -  Бог даст, и не понадобятся ни вам, ни кому другому из ваших. -
Он  сунул  сигару  обратно в карман и со свистом выпустил воздух. - Ладно, -
сказал  он. - Осенью. Когда он соберет урожай. - Во время этого разговора он
ни  разу  не  мог  бы  сказать с уверенностью, когда Флем смотрит на него, а
когда  нет,  но  теперь  он  видел,  как  тот  поднял  руку  и с бесконечной
осторожностью  снял  с  рукава  воображаемую  пылинку. Уорнер снова выпустил
воздух  через  нос.  Но теперь это был вздох. - Ладно, - сказал он. - На той
неделе. Можете обождать до тех пор? Но вы должны мне поручиться...
     Тот сплюнул.
     - В чем? - сказал он.
     Через  две мили Уорнера застигла темнота, короткие предмайские сумерки,
в  которых  среди черных деревьев смутно белели кусты кизила, вздымая к небу
руки,  как  монахини  на  молитве;  зажглась  первая  звезда,  и уже кричали
козодои.  Торопясь  к  яслям,  лошадь  ходко бежала в вечерней прохладе, как
вдруг Уорнер рванул поводья и остановился.
     -  Сто чертей! - сказал он. - А ведь он выбрал такое место, где из дома
его никто видеть не мог.




        "ГЛАВА ВТОРАЯ"


        "1"


     Подъезжая  к  Французовой  Балке  и  везя в будке вместо швейной машины
подержанный граммофон и новехонький набор зубьев для бороны, еще в фабричной
упаковке,  Рэтлиф,  агент  по  продаже  швейных  машин,  увидел старую белую
кобылу,  чутко  дремавшую  у загородки, и еще через мгновение - самого Билла
Уорнера,  который сидел на своем самодельном стуле, а позади него, на склоне
холма,  раскинулись  лохматые  лужайки  и  запущенный  сад  усадьбы  Старого
Француза.
     -  Добрый  вечер,  дядюшка  Билл,  - сказал он приятным, учтивым и даже
почтительным тоном. - Я слышал, вы с Джоди взяли в лавку нового приказчика.
     Уорнер  пристально  посмотрел  на  него,  насупив  рыжеватые  брови над
колючими маленькими глазками.
     - Стало быть, уже разнесли слух, - сказал он. - Много со вчерашнего дня
объехали?
     - Миль семь-восемь сделал.
     - Ха! - сказал Уорнер. - Нам нужен приказчик.
     Это  была  правда.  Им  нужен  был человек, который по утрам отпирал бы
лавку,  а  по  вечерам снова запирал ее - только от приблудных собак, потому
что даже бродяги, как и приблудные негры, не оставались во Французовой Балке
затемно. Джоди Уорнеру приходилось иногда отлучаться из лавки на целый день,
а  Билл  вообще  никогда  там  не бывал. Покупатели входили и сами брали что
надо,  себе  и  другим,  а  деньги  за товары, цены которым они знали так же
точно,  до  цента, как сам Джоди, клали в коробку из-под сигар, стоявшую под
круглой  проволочной сеткой, которой покрывают сыр, словно все это - коробка
из-под  сигар,  и  засаленные  бумажки,  и стертые монеты - было приманкой в
западне.
     -  Что  ж,  по  крайности, он будет каждый день пол подметать, - сказал
Рэтлиф.  -  А  такое  условие  не всякому удается вписать в страховой полис,
когда страхуешься от пожара.
     -  Ха!  -  снова сказал Уорнер. Он встал со стула, не переставая жевать
табак.  Потом вытащил изо рта жвачку, похожую на клочок мокрого сена, бросил
ее  и обтер ладонь об штаны. Он подошел к загородке, в которой кузнец по его
указанию  устроил  хитроумный проход, действовавший точь-в-точь как нынешний
турникет  (ни  кузнец,  ни  сам  Уорнер никогда не видели ничего подобного),
только,  вместо  того  чтобы  опустить  монету,  надо  было  поднять  чеку с
цепочкой.
     -  Поезжайте  к лавке верхом на моей лошади, а я возьму вашу упряжку, -
сказал Уорнер. - Хочу прокатиться в вашем фургончике.
     - Мы можем привязать лошадь к задку и сесть вдвоем, - сказал Рэтлиф.
     - Нет, езжайте верхом, - сказал Уорнер. - Под самым боком вы мне сейчас
ни к чему. По-моему, вы иногда слишком уж умничаете.
     - Как хотите, дядюшка Билл, - сказал Рэтлиф.
     Он  закрепил  колеса  тормозом, чтобы Уорнеру удобней было сесть, а сам
взобрался  на  лошадь.  Они  тронулись, и Рэтлиф поехал чуть позади, так что
Уорнер бросал ему слова через плечо, не оборачиваясь.
     - Этот наш пожарный...
     -  Ну,  это  ведь  неизвестно,  -  мягко  сказал  Рэтлиф.  - В том-то и
загвоздка.  Если  уж приходится выбирать между убийцей и человеком, которого
только  подозреваешь  в  убийстве,  конечно,  выберешь убийцу. По крайности,
знаешь точно, на что идешь. Будешь глядеть в оба.
     -  Ладно,  ладно, - сказал Уорнер. - В таком случае назовем его жертвой
клеветы и оговора. Так что вы об нем знаете?
     -  Да ничего особенного. Только то, что слышал от людей. Сам я не видел
его  вот  уж  восемь  лет. Тогда у него был еще один мальчишка, кроме Флема.
Маленький.  Теперь ему было бы лет десять - двенадцать. Видать, он потерялся
во время какого-нибудь из ихних переездов.
     -  Может, за эти восемь лет вы об нем много наслышались, решили, что он
от своих старых штук отрекся?
     -  Оно конечно, - сказал Рэтлиф. Легкий ветерок относил в сторону пыль,
поднятую  копытами трех лошадей, и она ложилась на пупавку и полынь, которые
только  что  зацвели  в придорожных канавах. - Восемь лет. А перед тем я его
еще  лет  пятнадцать  не встречал. Я рос неподалеку от тех мест, где жил он.
Или  нет,  это  он  года  два  прожил  там,  где  я рос. Он и мой папаша оба
арендовали  землю  у  одного  старика,  Энса  Холленда. Эб тогда барышничал,
лошадьми  торговал.  И  я  как  раз  был там, когда он потерпел на этом деле
неудачу  и  стал  простым  арендатором.  По  натуре  он не подлец. Он просто
озлобился.
     -  Озлобился,  -  сказал  Уорнер. Голос звучал теперь насмешливо, почти
презрительно. - Джоди приходит вчера вечером, поздно. Я сразу все понял, как
только   поглядел  на  него.  Точь-в-точь  как  прежде,  когда  он,  бывало,
мальчишкой нашкодит и знает, что я назавтра все равно узнаю, вот и торопится
сам,  первый,  мне  рассказать.  "Я  взял  приказчика", - говорит. "Зачем? -
спрашиваю.  -  Разве Сэм стал плохо чистить тебе ботинки по воскресеньям?" А
он  как  заорет:  "Я  должен был, должен был его нанять, должен, слышишь!" И
лег,  а  к  ужину  и  не  притронулся.  Не  знаю уж, хорошо ли он спал; я не
прислушивался.  Но  нынче  утром  он  как будто малость успокоился. Да, куда
спокойнее  стал. "Может, от него и польза будет", - говорит. "Не сомневаюсь,
говорю.   Но   ведь  на  этот  случай  и  закон  есть.  А  потом  почему  бы
просто-напросто  не снести их домишко? Ты бы мог даже продать его на дрова".
А  он  глядит  на меня, глаз не сводит. Только и ждет, покуда я замолчу, он,
оказывается,  ночью  уже  все  обдумал.  "Взять,  говорит, к примеру, такого
человека,  как  он.  Человека  независимого,  который  себя в обиду не даст,
постоит за свои права и выгоды. И допустим, его права и выгоды - это в то же
самое  время права и выгоды еще одного человека. Допустим, его прибытки в то
же самое время прибытки этого человека, который платит жалованье кое-кому из
его  родичей,  а те блюдут интересы его дела. Допустим теперь, что это такое
дело,  в  котором  прибытки  от  времени до времени (а ты знаешь это не хуже
моего,  говорит)  или,  лучше  сказать,  все  время  растут,  а  он в них не
участвует,   этот   человек,   который   тоже   не   прочь   нажиться,  этот
независимый..."
     - С таким же успехом он мог бы сказать "опасный", - сказал Рэтлиф.
     - Да, - сказал Уорнер. - Ну и что же?
     Вместо ответа Рэтлиф сказал:
     -  Лавка  ведь  не  на  Джоди записана, верно? - И сам же ответил себе,
прежде  чем Уорнер успел открыть рот: - Ну, ясно. И спрашивать было незачем.
Но  вообще-то...  Флем, которого Джоди взял в приказчики... Покуда Джоди его
держит, может, старый Эб...
     - Мне плевать, - сказал Уорнер. - А вы сами что об этом думаете?
     - Хотите знать, что я на самом деле думаю?
     - А я о чем спрашиваю, черт побери?
     -  Я думаю то же, что вы, - спокойно сказал Рэтлиф. - Что из всех, кого
я  знаю,  только  двое  могут  позволить себе шутить с этими типами. Фамилия
одного Уорнер, но зовут его не Джоди.
     - А второй кто? - сказал Уорнер.
     - Это тоже пока еще неизвестно, - ласково сказал Рэтлиф.



        "2"


     Кроме   Уорнеровой   лавки,   хлопкоочистительной  машины,  мельницы  с
крупорушкой,  кузни,  сдаваемой  в  аренду,  школы,  церкви  и трех десятков
домишек, в каждом из которых был слышен звон обоих колоколов, на Французовой
Балке  был конный двор с конюшней, а рядом с ним тенистый, хотя и без клочка
травы  участок,  на  котором  стояло  громоздкое, неуклюжее строение, частью
дощатое,  частью  бревенчатое,  некрашеное,  местами  надстроенное,  которое
именовалось  "Гостиница  Литтлджон",  и  там,  за  приколоченной  к  дереву,
полусмытой  дождями  вывеской,  на  которой красовалось: "НОМИРА с ХАРЧАМИ",
ночевали  и  столовались  разъезжие  торговцы  и скотопромышленники. У стены
длинной  веранды  в ряд вытянулись стулья. В тот вечер, поставив фургончик и
лошадей  в  конюшню,  Рэтлиф сидел после ужина на веранде с пятью или шестью
мужчинами,  которые  прибрели  сюда из соседних домов. Эти люди бывали здесь
всякий  вечер,  но  сегодня  они  собрались  еще до захода солнца, то и дело
поглядывая  на  темный  фасад Уорнеровой лавки, - так люди собираются, чтобы
молча  поглазеть  на  холодную  золу,  оставшуюся  после  линчевания, или на
приставную  лестницу и открытое окно, через которое кто-то бежал, потому что
белый  приказчик, взятый на жалованье в лавку человека, который еще способен
стоять  на  ногах  и  в  здравом  уме,  по  крайней  мере  настолько,  чтобы
обсчитывать  не  себя,  а  покупателей,  был делом таким же неслыханным, как
белая стряпуха на кухне у кого-нибудь из них.
     -  Что  ж,  -  сказал один. - Не знаю, что он за парень, этот, которого
Уорнер  нанял.  Но кровь не водица. И ежели у тебя родня такая лютая, что во
всякий час может поджечь конюшню...
     -  Оно  конечно,  -  сказал Рэтлиф. - Но только старый Эб не подлец. Он
просто озлобился.
     Все  помолчали.  Они  сидели  на стульях или на корточках, не видя друг
друга  в  темноте. Уже совсем смерклось, об ушедшем солнце напоминало только
бледно-зеленое пятно на северо-западе. Закричали козодои, светляки замерцали
и зароились меж деревьев у дороги.
     - Как так озлобился? - сказал наконец кто-то.
     -  А  так,  озлобился  и  все,  - сказал Рэтлиф ласково, непринужденно,
словоохотливо.  -  Сперва  эта  история,  что  была во время войны. Тогда он
никого  не  трогал,  никому  не  вредил и не помогал ни тем, ни другим, знай
занимался  своим делом - барышничал, промышлял лошадьми, а ведь ни барыш, ни
лошади политики никак не касаются, и вдруг является какой-то тип, у которого
и  лошадей-то  своих никогда не было, и стреляет ему в ногу. Ясное дело, это
его  озлобило. А потом другая история - с тещей полковника Сарториса, миссис
Розой  Миллард.  Эб  вошел  с  ней в долю, и они вместе торговали лошадьми и
мулами, честно-благородно, не собираясь никого обижать, ни северян, ни южан,
и  на  уме  у  него  были  только лошади да барыш, до тех пор, покуда миссис
Миллард  не  застрелил  этот  малый,  который величал себя майором Грамби, и
тогда  сын  полковника,  Баярд,  и  дядюшка  Бэк  Маккаслин  вместе  с одним
черномазым  поймали  Эба  в  лесу, и что-то там было такое - привязали его к
дереву  или еще к чему и, может, даже всыпали ему хорошенько вожжами, а то и
горячими шомполами, хотя все это только слухи. Так или иначе, а только после
этого  Эб  забыл  свою  верность  Сарторисам, и я слышал, будто он долгонько
прятался в холмах, покуда полковник Сарторис не занялся строительством своей
железной дороги, так что Эб мог выйти без опаски. Ну, и это озлобило его еще
посильнее.  Ему ос