нежелании учиться, а просто был уверен, что ему
это не интересно, не дается, да и вообще ни к чему.
     Потом ему казалось, что, когда он вошел в класс, первое, что он увидел,
это  скромно склоненную головку с гладко зачесанными каштановыми волосами. А
еще  позже,  когда  он  уже считал, что убежал от нее, ему казалось, что она
была  с  ним всю его жизнь, даже те пять лет между его и ее рождением; не то
чтобы  она  каким-то  непостижимым образом жила на свете эти пять лет - нет,
сам  он  начал  жить,  только когда она родилась, и с этого часа они были на
веки  вечные  связаны  друг с другом не любовью, но непреклонной верностью и
упрямым  отпором: с одной стороны - твердая, несокрушимая воля переделывать,
улучшать,  совершенствовать,  с  другой - яростное, отчаянное сопротивление.
Это была не любовь, не то обожание, преклонение, какое открыла ему страсть в
опыте, ограниченном, конечно, но не таком уж невинном. Он признал бы, принял
это чувство как должное, покорился бы ему, как покорялся, сталкиваясь с этим
чувством,  которое он называл добровольным рабством, в тех женщинах - матери
и  любовнице,- с какими до тех пор имел дело. Но он даже не подозревал, даже
понятия не имел о том, что такое настоящее рабство,- то упорное, постоянное,
деспотичное  стремление  раба  не только безраздельно владеть, поглотить без
остатка,  но  и  тиранить,  переделывать  поработителя  по  своему  образу и
подобию. Пока что он даже не был ей нужен, и не потому, что она была слишком
молода,  а  потому,  вероятно,  что  не  считала  его готовым для этого. Она
выбрала  его из всего людского муравейника не как человека, который отвечает
всем  ее  требованиям,  а  как  настоящего  мужчину,  с которым она могла бы
создать и построить настоящую жизнь.
     Она пыталась помочь ему в занятиях, вытянуть его, не для того, чтобы он
кончил  школу  или  хотя  бы  чему-то  научился,  стал умнее и образованнее;
видимо,  ей  хотелось  только,  чтобы  он своевременно переходил из класса в
класс,  как все ученики. Сначала он думал, что она, вероятно, хочет дотянуть
его  до  того  класса,  где  ему  следовало  быть по годам, и если бы ей это
удалось,  она,  пожалуй,  предоставила бы его самому себе, пусть переходит в
следующий  класс  или  остается  на  второй год - как требует его характер и
натура.  Быть может, она так и сделала бы. Или, быть может, у нее, у которой
хватило  доброты  попытаться  ему  помочь,  хватило  и ума понять, что он не
только  никогда  не  догонит  своих  сверстников,  но не сможет поспеть и за
теперешними  своими  одноклассниками,  и  даже  более того: все это не имеет
никакого значения, и даже если он останется на второй год, это тоже не имеет
значения, коль скоро она приложила к этому руку.
     Это  была  борьба,  поединок,  молчаливый и упорный, между несокрушимым
стремлением  не  к  любви  или  страсти,  а к браку, и яростным непреклонным
стремлением  к  свободе  и  одиночеству.  В  эту  первую  зиму он должен был
остаться  на  второй  год. Он и сам этого ждал. И не только он - этого ждала
вся  школа.  А  она  никогда  даже  не заговаривала с ним, проходила мимо на
площадке  для  игр,  даже  не  взглянув на него, но каждый день на его парте
непременно  появлялось  яблоко  или кусок пирога, который она уделяла ему из
своего  завтрака,  а  в одном из его учебников - засунутый украдкой листок с
решенными   задачками,   или  исправленными  грамматическими  ошибками,  или
упражнениями,  написанными  круглым,  твердым  детским почерком - обещание и
награда,  которую он отвергал, помощь, которую он отталкивал, и он злился не
потому,  что  видел в этом злоупотребление своей наивностью и доверчивостью,
но потому, что не мог выразить свое презрение и негодование открыто и не был
уверен, что скрытое проявление его чувств - он яростно вышвыривал еду и рвал
листки  бумаги  -  хоть  как-то проникало в эту скромно потупленную, упрямую
головку, обращенную к нему в профиль, или в полоборота, или даже затылком, а
он  даже  никогда  не  слышал,  чтобы она назвала его по имени. А потом один
малыш,  раза  в три меньше него, пропел дразнилку, в которой вместо обычного
"Люси  Пейт  и Джек Хьюстон жених и невеста" говорилось, что Люси Пейт тащит
Джека  Хьюстона  за уши во второй класс. Он ударил малыша так, словно дрался
со  своим  ровесником,  четверо старшеклассников сразу же схватили его, а он
отчаянно  вырывался,  и  вдруг мальчишки попятились, и она пробилась к нему,
молотя  его  врагов раннем по головам. Он ударил ее с той же слепой яростью,
что  и малыша, и она отлетела в сторону. Еще минуты две он был в совершенном
неистовстве.  Даже  когда его повалили на землю, четверым мальчикам пришлось
скрутить его куском проволоки, сорванным с загородки, а потом, развязав его,
они бросились врассыпную.
     Это  была его первая победа. Он остался на второй год. Осенью, когда он
пришел  в  школу, в тот же самый класс, великан среди карликов, которые были
ему по колено, и его окружил рой малышей, еще младше, чем в прошлом году, он
решил, что совсем избавился от нее. Конечно, он по-прежнему видел ее лицо, и
оно  ничуть  не  стало  дальше  или  меньше.  Но  он  надеялся,  что  теперь
разделявшая  их бездна увеличилась еще на один класс. Так что он считал, что
игра выиграна, и торжествовал победу; целых два месяца прошло, прежде чем он
узнал,  что и она тоже срезалась на весенних испытаниях и осталась на второй
год.
     Теперь  его  охватил  почти  панический  страх.  Он понял, что размах и
характер  борьбы между ними изменился. Она не стала ожесточеннее - дальше уж
было  некуда,-  но теперь это была борьба зрелых людей. До сих пор, при всей
ее полнейшей серьезности, в ней было что-то детское, что-то последовательное
в  своей  нелепости,  разумное  в  своей бессмысленности. Теперь же это была
борьба между взрослыми; в это лето, когда они и виделись-то лишь в церкви на
богослужениях,  в  какой-то  миг древняя, изодранная перчатка биологического
различия полов была брошена и поднята. Словно бы, сами того не сознавая, оба
разом  узрели  исконного  Змея  и  вкусили  от Древа Познания, уже готовые и
жаждущие  насладиться его плодом, но не умеющие сделать это, хотя он к этому
времени  уже успел кое-чему научиться. Он больше не находил на парте яблок и
пирогов  -  только  листки,  неизбежные,  неотвратимые, без единой ошибки, в
учебниках,  в  карманах  пальто,  в  почтовом  ящике на воротах своего дома;
каждый  месяц, когда класс писал контрольную работу, он сдавал чистый листок
и  получал  назад  другой  с  отличной  оценкой, исписанный тем же почерком,
который  все  больше и больше становился похож на его руку - даже подпись не
отличишь.  И  всегда  это  ее  лицо,  хотя  она по-прежнему ни разу с ним не
заговорила,  даже  не  взглянула  на  него,  это  лицо,  склоненное к парте,
обращенное  к нему в профиль или в три четверти, спокойное и невозмутимое. И
он  не  только  видел  его весь день, но уносил его вечером с собой и утром,
просыпаясь,  снова  видел  его,  все такое же безмятежное и непреклонное. Он
пытался  избавиться от него, вспоминая свою любовницу-негритянку, но оно все
стояло  перед  ним,  неизменное,  безмятежно  спокойное,  и не было в нем ни
злобы,  ни  печали, ни даже укоризны, оно заранее все прощало, прежде чем он
решался  подумать  о  прощении  или мог заслужить его, оно ждало, спокойное,
пугающее.  Однажды  в  этом  году  ему  взбрела  в  голову отчаянная мысль -
избавиться  от  нее  навсегда, лишив ее возможности помогать ему, засесть за
учебу  и  наверстать потерянные годы, догнать класс, в котором ему следовало
учиться.  Он  даже  пытался  сделать это, но его хватило ненадолго. Всегда и
всюду  было  это  лицо. Он знал, что никогда не сможет уйти от него,- оно не
будет  тянуть  его назад, нет, теперь уж ему, в свою очередь, придется нести
его с собой, подобно тому как оно держало его вне времени и пространства все
эти  пять  лет, когда она еще не родилась; и он не только не сможет уйти, он
не сможет даже преодолеть этот один-единственный год, разделяющий их, и чего
бы  он ни достиг в жизни, она всегда будет тут как тут, на год впереди, и ее
не  обойти,  не  обогнать. Так что выход был только один, тот же самый: идти
назад  он  не мог, назад было уж некуда, но мог тормозить, вонзать незримые,
сдерживающие шпоры в бока скачущей во весь опор школьной премудрости.
     Так  он  и сделал. Ошибка его была в том, что он думал - есть же предел
женской  беспощадности.  Каждый  месяц  он  сдавал  учителю  чистый листок и
получал   назад   безукоризненно  выполненные  контрольные,  и  сверху  было
аккуратно  надписано  его  имя;  месяц  проходил  за  месяцем,  и  близились
переводные  испытания. Он сдал учителю чистые листки, на них не было ничего,
кроме  его  имени да грязных следов пальцев на сгибе, в последний раз закрыл
учебники,  которые  не  успел  даже замусолить, и вышел из школы, свободный,
если не считать маленькой подробности - учитель не сказал ему, что оставляет
его  на второй год. Весь день, до самого вечера, его не покидало это чувство
свободы. Он уже раздевался, чтобы лечь спать, и стянул было одну штанину, но
вдруг,  не  мешкая  ни  секунды,  решительно сунул ногу обратно и босой, без
рубашки  выбежал из дома. Отец его уже спал. Школа была не заперта, но чтобы
залезть  в  учительский  стол,  ему  пришлось  сломать  замок.  Все  три его
контрольные  были  там  -  листки,  точно  того  же  формата,  какие он сдал
чистыми,- по арифметике, по географии и сочинение, - если бы он не знал, что
подал  вместо  сочинения  пустой  листок,  да  еще не отдельные слова в нем,
которые  он  видел  в  первый раз в жизни и не мог даже произнести, и не все
остальные  слова, которые он знал, но не мог понять, он сам не поручился бы,
что не он написал это сочинение.
     Он  вернулся  домой, собрал кое-какую одежонку, взял револьвер, который
был  у  него  уже три года, и разбудил отца; в эту летнюю полночь, при свете
лампы,  они виделись в последний раз - испуганный, но полный решимости юноша
и  желчный,  сухой,  жилистый  человек,  почти  на  целую  голову ниже сына,
небритый,  с  густой  копной спутанных седых волос, в ночной рубашке до пят,
который  вынул  из кармана штанов, валявшихся на стуле, потертый бумажник и,
отдав  сыну  все, что там было, надел на нос очки в железной оправе, написал
вексель  на  выданную  сумму  с  процентами и заставил его подписаться. - Ну
вот,-  сказал  он.-  А теперь катись ко всем чертям. Ты все-таки мой сын и в
шестнадцать лет должен суметь себя прокормить. Я, по крайней мере, сумел. Но
держу  пари еще на столько же, сколько я тебе сейчас выдал, что не пройдет и
полугода, как ты запросишь помощи.
     По  дороге  он  зашел  в школу и положил контрольные на место, вместе с
чистыми  листками;  если бы ему удалось, он починил бы и сломанный замок. Он
даже  рассчитался  с отцом, хотя пари не проиграл. Он возвратил деньги через
год,  выиграв  как-то  субботним  вечером в кости втрое больше того, что был
должен,  в  Оклахоме,  на  строительстве  железной  дороги,  где  он работал
табельщиком.
     Он  бежал не от своего прошлого, а от будущего. И лишь через двенадцать
лет  понял,  что  нельзя  убежать  ни  от  того,  ни  от другого. Он работал
кочегаром   на  паровозе  и  скоро  должен  был  получить  повышение,  стать
машинистом,  а  жил  он в то время в Эль-Пасо, в маленьком, чистом, каменном
домике, арендованном на четыре года, с женщиной, которую соседи, лавочники и
прочий  люд  считали  его  женой  и  которую  он  взял  семь  лет  назад  из
Голвестонского  публичного  дома. А до того он убирал пшеницу в Канзасе, пас
овец в Нью-Мехико, снова работал на строительстве железных дорог в Аризоне и
западном  Техасе,  потом  был грузчиком в Голвестонских доках; и если он все
еще  бежал  от нее, то сам того не подозревая, потому что прошло много лет с
тех пор, как он и думать перестал о том, что наконец-то забыл ее лицо. Он не
подозревал  об  этом,  когда  убедился, что с помощью одного лишь расстояния
нельзя убежать ни от прошлого, ни от будущего. (Расстояние - что за скудость
воображения, что за нелепая вера в разлуку у человечества, которое не сумело
изобрести  лучшего  способа  для бегства; и в первую очередь, у него самого,
думавшего,  будто  расстояние  -  не  обыкновенное  пространство,  но среда,
воздух, без чего нечем дышать свободному бродяге.) И если он оставался верен
себе  -  убегая  от  одной  женщины, залезал под юбку к другой, как в юности
бежал от матери к негритянке, то не подозревал этого, почти силой вытащив из
публичного  дома  на  рассвете  женщину,  которую  впервые увидел накануне в
полночь; при тусклом свете газового рожка между ним и хозяйкой в папильотках
разыгралась  душераздирающая  сцена,  словно он похищал из дома единственную
дочь, наследницу всего состояния.
     Они  прожили  вместе семь лет. Он перестал скитаться, снова поступил на
железную  дорогу  и  даже продвинулся по служебной лестнице; он был верен ей
душой  и,  за  редкими  исключениями,  телом,  а  она,  в свою очередь, была
преданна   ему,  благоразумна,  непритязательна  и  не  сорила  попусту  его
деньгами.  Она  жила  под  его  фамилией  в  меблированных комнатах, где они
поселились  вначале,  а  потом - в арендованном доме в Эль-Пасо, который они
называли  своим  и обставляли как могли. Хотя она и не заикалась об этом, он
даже  подумывал  о  женитьбе  на ней,- настолько влияние Запада, который был
тогда еще так молод, что поощрял свободу личности, смягчило, а потом и вовсе
вытеснило наследственное фанатическое представление о браке, женской чистоте
и  грехах  Марии  Магдалины,  свойственное протестантам провинциального Юга.
Правда, оставался еще отец. С ним он не виделся с той самой ночи, когда ушел
из  дома, и не чаял свидеться снова. Нет, отец для него не умер, не стал еще
более  далеким,  чем  старый  дом  в  штате  Миссисипи,  где  они виделись в
последний  раз;  просто  он  не  мог  представить  себе,  что они встретятся
где-нибудь  еще,  кроме  Миссисипи,  а  возвращение  туда  он  мыслил лишь в
старости.  Но  он  знал,  как  отнесся  бы  отец  к  его  женитьбе на бывшей
проститутке,  а  до  сих  пор,  что бы он ни делал, он не совершил ни одного
поступка,  который, по его мнению, не мог бы совершить или, по крайней мере,
не  одобрил бы отец. А потом пришло известие, что отец умер (с той же почтой
он  получил  письмо  от  соседа,  который  предлагал  ему  продать ферму. Он
отказался.  В то время он сам еще не знал почему), и это препятствие отпало.
Но  по сути дела его никогда и не было. Он решил этот вопрос наедине с собой
давным-давно,  ночью,  когда  темный  паровоз  несся  сквозь мрак, лязгая на
стыках  рельсов: "Может, она и была не бог весть что, да ведь и я не святой.
Зато  вон  уже  сколько  лет  она  лучше  меня". Возможно, со временем у них
родится  ребенок.  И он решил подождать этого, как знамения. Сначала он даже
не допускал такой возможности - в нем говорил все тот же фанатик-протестант:
десница  божия  тяготеет  над  грешником  даже  после духовного возрождения;
вавилонской  блуднице  всевышний затворил утробу навеки. Он не знал, сколько
должно  пройти  времени,  сколь  долгий  искус  целомудрия может принести ей
очищение  и  отпущение  грехов,  но  рисовал  себе  это так: в какой-то миг,
таинственный  и  неисповедимый, короста, оставленная безымянными и безликими
мужчинами,   спадет,  язвы,  выжженные  продажной  страстью,  зарубцуются  и
изгладятся на ее оскверненном теле.
     Но теперь это было позади - не тот непостижимый миг, который должен был
принести  очищение,  но  тот час, тот день, в который, как ему казалось, она
должна  была сказать ему, что беременна и что им надо пожениться. Теперь это
осталось  далеко  позади.  Этого  не  будет  никогда.  И  как-то  ночью,  на
двенадцатом   году   своего   бегства  из  дому,  устраиваясь  на  ночлег  в
меблированных комнатах на конечной станции, где он ночевал между сменами, он
вынул  письмо  трехлетней  давности  и  понял,  почему  он  тогда  не принял
предложение  соседа.  "Поеду  домой",-  сказал  он  себе. И это все, никаких
объяснений;  ему  даже  не  представилось  лицо, которое он до того дня, как
пришел  в  школу,  не мог бы описать, а теперь не мог и вспомнить. На другой
день,  сделав рейс до Эль-Пасо, он взял из банка деньги, накопленные за семь
лет,  и  разделил  их  поровну. Но женщина, которая семь лет была ему женой,
едва взглянула на деньги и стала его ругать.
     -  Я  знаю, ты жениться надумал,- сказала она. Слез не было, она просто
кляла его на чем свет стоит.- На что мне деньги? Погляди на меня. Думаешь, я
так  не  проживу?  Возьми  меня с собой. Буду жить в каком-нибудь городке по
соседству. А ты приезжай когда вздумается. Разве я тебе мешала?
     - Нет,- сказал он.
     Тогда  она  принялась  проклинать  его,  их  обоих. "Пусть бы она лучше
толкнула  меня,  ударила,  чтоб  я взбесился и побил ее",- подумал он. Но до
этого  не  дошло.  Она  ругала  не  столько его, сколько ту женщину, которую
никогда  не  видела,  которую даже он едва мог вспомнить. И тогда он поделил
свою  долю  денег  -  тех  денег,  что всегда сами шли к нему в руки, он был
счастливец, не потому, что эти деньги достались ему легко, не потому, что он
нашел  их,  выиграл  или  заработал  без  труда,  а  потому,  что  пороки  и
удовольствия,  которые  были  ему  нужны,  обходились недорого и от этого не
слишком  тощал  кошелек,-  и уехал домой, в Миссисипи. Впрочем, и тогда, как
видно,  ему  понадобился  еще  целый год, чтобы убедиться, что он и не хочет
бежать  от прошлого и будущего. Соседи решили, что он приехал продать ферму.
Но  проходили  недели, а он и не думал ее продавать. Пришла весна, а он ни в
аренду  ее  сдавать  не собирался, ни сам работать не начинал. Он жил себе в
старом, построенном еще до гражданской войны доме, который хоть и не походил
на дворец с колоннадой, но и раньше был велик для троих, и месяц проходил за
месяцем,  но,  видно,  он  был  в  отпуске  и за ним сохранялось то место на
Техасской  железной  дороге, где, как они слышали от его отца, он работал, и
он  все  жил  один-одинешенек,  и  если  с кем встречался, то лишь со своими
сверстниками  за  бутылкой  виски или за картами, да и то не часто. Летом он
изредка  появлялся  на пикниках, а по субботам всегда сидел вместе с другими
на  галерее  лавки Уорнера, разговаривая, или, вернее, отвечая на расспросы,
что  да как на Западе, нисколько не замкнутый или скрытный, а просто они как
бы  говорили  на  разных  языках,  не понимая вопросов и ответов друг друга.
Жизнь  его  обуздала, хоть это и не очень-то было видно по нем. Лицо его еще
было  отмечено  печатью  скитаний  и одиночества, но оно уже как-то потухло,
стало разумнее, в нем появилась даже какая-то осознанная, хоть и бесстрашная
настороженность;  этого  дикого  зверя,  всегда  одинокого, вдруг потянуло в
западню,  и  он знал, чувствовал, что это западня, и хоть не понимал, почему
он  обречен,  по  знал,  что  это неизбежно, и уже не боялся, уже становился
почти ручным.
     Они поженились в январе. Деньги, привезенные из Техаса, давно растаяли,
хотя  все в округе еще считали его богачом, - иначе как мог бы он жить целый
год,  не работая, а потом жениться на сироте, бесприданнице. Поскольку он за
все  платил  наличными, соседи раз и навсегда уверовали, что он при деньгах,
подобно тому как сперва все были убеждены, что домой его пригнала нищета. Он
заложил  часть  земли  у  Билла  Уорнера и на полученные деньги стал строить
новый  дом,  поближе  к  дороге.  И  еще  он  купил жеребца - это был как бы
свадебный  подарок  невесте,  хотя  сам он никогда этого не говорил. А может
быть,  эта  горячая  кровь,  эти  кости  и  мышцы  воплощали  и  для него то
многобрачие, то необузданное мужское начало, от которого он отрекся, но он и
этого никогда не говорил. И если кое-кто из соседей и з