нтябрь. Хлопок раскрылся, и белый пух летал над полями;
самый  воздух  был  пропитан  его  запахом.  Рэтлиф  проезжал  плантацию  за
плантацией,  мимо  сборщиков,  гнувших  спины, казавшиеся неподвижными среди
пены  белых  раскрывшихся  коробочек, как сваи среди пены прибоя, и длинные,
еще  не  полные  мешки струились за ними, словно задубевшие на морозе флаги.
Воздух  был горяч, упруг и недвижен - последний мощный вздох уже обреченного
и  умирающего  лета.  Копыта  лошадок быстро мелькали в пыли, а Рэтлиф сидел
непринужденно,  слегка покачиваясь в лад их бегу, свободно держа вожжи одной
рукой,  с  бесстрастным  лицом, и его непроницаемые, насмешливые, задумчивые
глаза  все еще видели, помнили: банк, суд, станция, спокойная красивая маска
за плывущим окном, потом пустота. "Но так оно и должно быть, ведь это только
тело,  женское тело, - подумал он, - и, чего-чего, а этого всегда вдосталь и
было и будет. Конечно, жаль, что она пропадает, и не то что за зря достается
Сноупсу,  а  для  них  для  всех  пропала, в том числе и для меня. Да полно,
так-таки уж и пропала?" - подумал он вдруг, и перед ним снова на миг всплыло
это лицо, словно ожил в памяти не только тот день, но и поезд - самый поезд,
который  шел  точно  по  графику,  по  расписанию,  а теперь его больше нет,
остались  только  крепкие  вагоны и паровоз. И он снова мысленно взглянул на
это лицо. Никогда в нем не было ничего рокового, а теперь и печать проклятья
исчезла,  ибо  за  ним просто-напросто таился смертный облик извечного врага
всей  мужской  половины рода человеческого. Да, оно было прекрасно! Но разве
блеск  клинков  и  пистолетов  не  красит разбойника с большой дороги! И уже
исчез  из  глаз,  сгинул  спокойный  лик;  он проплыл быстро; казалось, окно
вагона  отступает  назад,  словно и оно лишь призрачная частица в водовороте
уносимых  морем  обломков,  и  вот  уже  остался  только  плетеный  чемодан,
крошечный галстук, непрерывно жующая челюсть...
............................................................................
     Пока наконец, измаявшись, они не пришли к самому Князю Тьмы. "Государь,
говорят, он ни в какую. Мы никак с ним не сладим".
     "Что такое?" - заорал Князь.
     "Он  говорит,  сделка есть сделка. Что он, дескать, заложил ее честь по
чести, а теперь, дескать, пришел ее выкупать, и закон, дескать, так велит. А
мы  никак не можем ее найти. Все обшарили. Она была этакая, вот махонькая, и
мы  обошлись с ней как нельзя аккуратнее. Запечатали в несгораемый спичечный
коробок, а коробок положили в особое отделение. Но когда мы его отперли, это
самое  отделение,  ее там не оказалось. И коробок на месте, и печать цела. А
внутри  ничего, только в одном уголке пятнышко грязи засохло. А он пришел ее
выкупать. Как же нам обречь его на вечную муку без души?"
     "Проклятье!  -  заорал  Князь. - Дайте ему одну из тех, запасных. Разве
мало  душ  является  сюда  что  ни  день, колотят в дверь, вопят, как тысяча
чертей,  чтоб  их  впустили,  и  даже  письма  приносят  от  каких-то членов
конгресса,  о которых мы, правда, никогда и слыхом не слыхивали? Вот и дайте
ему одну из них".
     "Мы  уж  пробовали,  говорят.  Да  он  ни в какую. Говорит, не надо ему
ничего,   кроме   законного   процента,  который  ему  причитается  согласно
финансовому  праву  и гражданским законам, что черным по белому пропечатаны.
Говорит, что пришел выполнить свои обязательства, и, конечно, уверен, что уж
кто-кто, а вы свои выполните".
     "Тогда  скажите ему, пусть идет еще куда-нибудь. Скажите, что ему адрес
дали неправильный. Что здесь за ним никаких долгов не числится. Скажите ему,
что  его  вексель  утерян, а может, его и вообще не было. Скажите, у нас тут
случился потоп или даже заморозки".
     "Не уйдет он без своей..."
     "Гоните его в шею! Вышвырните вон!"
     "Как? - говорят они. - Ведь закон на его стороне".
     "Ого!  -  говорит  Князь.  - Доморощенный адвокат, значит. Понятно. Ну,
хорошо,  говорит.  Уладьте  это  сами. Меня-то зачем беспокоить?" И он опять
уселся,  поднял  свой  стакан и сдул с него пламя, будто их тут и не было. А
они все стоят.
     "Что уладить?" - говорят.
     "Да подмажьте его! - заорал Князь. - Подмажьте! Вы же мне сами сказали,
что  он законы назубок знает, сказали или нет? Вы что ж думаете, у него есть
расписка, как положено?"
     "Мы уж пробовали, говорят. Да он не берет".
     Тут  Князь поглядел на них и давай их срамить, а на язык он был остер и
возражений  не  терпел  и  так  обернул  дело,  что  они,  мол,  думают, что
"подмазать"  -  значит  официально  вручить деньги через банк да, может, еще
сходить  в сенат за разрешением, а они стоят и молча все это глотают, потому
что  ведь  он-то Князь. Только был среди них один, который там служил еще во
времена  Князева  папаши.  Он, бывало, качал Князя на коленях, когда тот был
еще  мальчишкой,  даже  сделал ему маленькие вилы и научил ими пользоваться,
тренируя  его  на  китаёзах,  итальяшках и полинезийцах, пока у того руки не
окрепли настолько, что его допустили над белыми людьми орудовать. Ему это не
понравилось, и он поднял голову, и поглядел на Князя, и говорит:
     "Ваш  батюшка  еще почище обмишулился, и то его никто не попрекал. Или,
может, большому кораблю большое плаванье..."
     "А  вас,  значит, меньшой попрекает, так?" - огрызнулся Князь. Но и ему
вспомнились  минувшие дни, когда старик ухмылялся радостно и гордо, глядя на
его неуклюжие мальчишеские проделки с отходами лавы и серы и всякое такое, а
вечером,  бывало, не нахвалится старому Князю: так вот, мол, провел парнишка
день,  да  этакую  выдумал  для  несчастного итальяшки или китаёза штуку, до
какой  и взрослые-то еще не додумались, Тут он извинился, успокоил старика и
говорит.
     "Что вы ему предлагали?"
     "Наслаждения".
     "Ну?.."
     "У  него  свои есть. Он говорит, что для человека, который только жует,
всякая плевательница хороша".
     "Что еще?"
     "Суетные радости".
     "Ну?.."
     "Тоже  свои. Притащил с собой в чемодане целую кучу - на заказ сделаны,
асбестовые, с тугоплавкой застежкой".
     "Так  чего  ж тогда он хочет? - заорал Князь. - Чего он хочет? Рая, что
ли?"
     Тут  старик поднял на него глаза, и Князь подумал было: "Да, не простил
он мне той насмешки". Но оказалось совсем другое.
     "Нет, - говорит старик. - Он хочет ада".
     И  на  миг  стало  тихо  в  великолепной,  царственной  зале, увешанной
гордыми,  изодранными в битвах дымами от костров древних мучеников, ни звука
не  было слышно, кроме шипенья сковородок и неумолкающих приглушенных воплей
истинных  христиан.  Но  Князь  был  плоть  от плоти и кровь от крови своего
папаши.  В мгновение ока от праздного сибаритства и от всяких там смешков не
осталось  и  следа; словно сам старый Князь собственной персоной стоял перед
ними.
     "Приведите его ко мне, говорит. И оставьте нас вдвоем".
     И  вот  они  привели  его,  и  вышли, и затворили дверь. Его платье еще
слегка  дымилось,  хотя  он  хорошенько  отряхнулся, перед тем как войти. Он
подошел к трону, жуя, с плетеным чемоданом в руках.
     "Ну?" - сказал Князь.
     Он  повернул  голову  и сплюнул, и плевок сразу сгорел на полу, взвился
кверху маленьким синим дымком,
     "Я, говорит, насчет этой самой души".
     "Да, мне доложили, - говорит Князь. - Но только у тебя нет души".
     "Моя, что ли, это вина?" - говорит он.
     "А моя, что ли? - говорит Князь. - Ты думаешь, я тебя создал?"
     "А кто ж еще?" - говорит.
     И  на  этом  он  поймал  Князя,  и  Князь  это понял. И вот Князь решил
подмазать  его  сам. Он перечислил все искушения, наслаждения, блаженства, и
речь его звучала слаще музыки, когда он их расписывал в подробностях. Но тот
даже  жевать  не  перестал  - знай себе стоит и чемодан из рук не выпускает.
Тогда  Князь говорит: "Гляди сюда", - и указал на стену, и тут перед ним все
стало проходить, он увидел все по порядку, и себя самого, как он это делает,
даже  такое,  до  чего  он  сам  никогда  бы  и  не додумался, и наконец все
кончилось, даже самое немыслимое. А он только повернул голову и снова плюнул
на  пол  табачную  жвачку,  и Князь откинулся на спинку трона, разъяренный и
сбитый с толку.
     "Так чего же ты хочешь? - говорит Князь. - Чего ты хочешь? Рая?"
     "Об  этом  я  как-то  не  думал,  -  говорит  он.  -  А  разве вы и там
распоряжаетесь?"
     "А  кто  же  еще?"  -  говорит  Князь. И Князь понял, что теперь он его
поймал.  Собственно-то,  Князь с самого начала знал, что поймал его, - с той
самой  минуты,  когда они пришли и сказали, что, мол, он явился и все законы
назубок  знает.  Князь даже перегнулся через подлокотник и ударил в пожарный
колокол,  чтобы  старик  пришел  поглядеть и послушать, как все получится, а
потом снова откинулся на спинку трона и поглядел на того, что стоял внизу со
своим плетеным чемоданом. И говорит:
     "Ты  допускаешь  и  даже  настаиваешь,  что  тебя  создал я. А раз так,
значит,  твоя  душа была моей с самого начала. И значит, когда ты отдал ее в
виде  обеспечения  под  этот  самый  вексель,  ты  отдал  то,  что  тебе  не
принадлежит, и тем самым принял на себя ответственность за..."
     "А я против этого и не спорю", - говорит он.
     "...преступное  деяние.  Бери,  стало быть, свой чемодан, и...- говорит
Князь. - А? - вдруг говорит он. - Что ты сказал?"
     "Я против этого и не спорю", - говорит тот.
     "Против чего? - говорит Князь. - Против чего ты не споришь?"
     Но только слов этих уже не слышно, и Князь наклоняется вперед, и вот он
уже  чувствует  раскаленный  пол под своими коленями, чувствует, что хватает
самого  себя за глотку и тянет и рвет, чтобы исторгнуть оттуда слова, словно
роет  картошку  в  мерзлой  земле.  "Кто ты такой?" - говорит он, задыхаясь,
хватая  ртом  воздух,  и таращит глаза на того, а тот уже сидит на троне, со
своим плетеным чемоданом, и над ним яркие языки пламени, будто корона. "Бери
рай!  -  вопит Князь. - Бери его! Бери!" И вверху ревет ветер, а внизу ревет
мрак,  и  Князь  скоблит  когтями  по полу, царапается, скребется у запертой
двери, вопит...
............................................................................




        "КНИГА ТРЕТЬЯ"

        "ДОЛГОЕ ЛЕТО"


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"


        "1"


     Остановив фургончик, Рэтлиф глядел, как Уорнер выехал со двора на своей
старой белой кобыле, которая свернула по улице вдоль загородки, и уже издали
было  слышно,  как  в  брюхе  у  нее екает, раскатисто и гулко, словно орган
гудит.
     "Значит,  он  снова  верхом,  -  подумал  Рэтлиф.  -  Пришлось,  видно,
раскорячиться,  не  пешком же ходить. Значит, и это у него отняли. Мало того
что  он  сделал  дарственную  на  землю, уплатил два доллара за регистрацию,
купил  билеты  в  Техас  и  наличные денежки выложил, так нет же, пришлось и
новую  коляску  отдать  вместе  с  кучером, только бы как-нибудь сплавить из
лавки и из дому этот галстук бабочкой".
     Лошадь,  как  видно, сама остановилась, поравнявшись с фургончиком, где
сидел  Рэтлиф,  скромный,  сдержанный  и  грустный,  словно приехал выразить
соболезнование в дом покойника.
     - Какое несчастье, - тихо сказал он.
     Он  не  хотел  уязвить  Уорнера.  Он не думал о позоре его дочери, да и
вообще  о  ней  не  думал.  Он говорил о земле, об усадьбе Старого Француза.
Никогда,  ни на один миг он не мог поверить, что усадьба ничего не стоит. Он
поверил  бы  этому,  достанься она кому-нибудь другому. Но раз уж сам Уорнер
купил  ее  и  оставил  за  собой, даже не пытаясь продать или еще как-нибудь
сбыть  с  рук, - значит, тут что-то есть. Он не допускал и мысли, что Уорнер
может  когда-нибудь попасть впросак: если он что купил, значит, дал дешевле,
чем  всякий  другой, а если не продает, значит, знает своему добру настоящую
цену. На что Уорнеру эта усадьба, Рэтлиф не понимал, но Уорнер ее купил и не
хотел  продавать,  и  этого  было  довольно.  И теперь, когда Уорнер наконец
расстался с ней, Рэтлиф был убежден, что он взял за нее настоящую цену, ради
которой  стоило  ждать  двадцать  лет,  или, во всяком случае, цену немалую,
пусть даже не деньгами. А принимая в соображение, кому Уорнер отдал усадьбу,
Рэтлиф приходил к выводу, что он сделал это не ради выгоды, а поневоле.
     Уорнер  словно  прочел  его  мысли.  Сидя  на  лошади,  он  хмуро супил
рыжеватые брови и блестящими колючими глазками исподлобья глядел на Рэтлифа,
который  и  по духу, и по складу ума, и с виду годился ему в сыновья скорее,
чем любой из собственных его отпрысков.
     -  Значит,  по-вашему,  одной печенкой этому коту глотку не заткнуть? -
сказал он.
     - Разве что внутри будет веревочка с узелком запрятана.
     - Какая такая веревочка?
     - Не знаю, - сказал Рэтлиф.
     - Ха! - сказал Уорнер. - Нам не по пути?
     -  Не  думаю,  - сказал Рэтлиф. - Я отсюда прямо в лавку. "Разве только
ему тоже взбрела охота посидеть там, как бывало", - подумал он.
     -  И  я  туда  же,  - сказал Уорнер. - Разбирать тяжбу, будь она трижды
неладна.  Между  этим  окаянным  Джеком  Хьюстоном и другим, как бишь его...
Минком. Из-за его паршивой коровы, чтоб ей околеть.
     - Так, значит, Хьюстон подал в суд? - сказал Рэтлиф. - Неужто Хьюстон?
     -  Да  нет  же.  Просто  Хьюстон держал корову у себя. Продержал ее все
прошлое  лето,  а  Сноупс  помалкивал,  ну Хьюстон кормил корову всю зиму, и
нынешней весной и летом она тоже паслась на Хыостоновом выгоне. А на прошлой
неделе  этот  Сноупс  вдруг надумал забрать корову, не знаю уж зачем, видно,
решил ее зарезать. Взял веревку и пошел на выгон. Стал ловить свою корову, а
Хьюстон  увидел  это  и  остановил  его.  Говорит, пришлось даже револьвером
пригрозить.  А  Сноупс  увидел  револьвер  и  говорит: "Стреляй, чего же ты.
Знаешь  ведь, что я-то безоружный". И тогда Хьюстон ему на это: "Ладно, черт
с  тобой, давай положим револьвер на столб загородки, сами встанем по разные
стороны  у  ближних  столбов,  сосчитаем до трех, кто вперед добежит, тому и
стрелять".
     - Отчего ж они так не сделали? - спросил Рэтлиф.
     -  Ха,  - хмыкнул Уорнер. - Ладно, поехали. Мне бы поскорей отвязаться.
Дел и так по горло.
     -  Езжайте, - сказал Рэтлиф. - А я поплетусь потихоньку. Мне ведь тяжбу
из-за коровы не разбирать.
     И  старая кобыла (всегда такая чистая, словно только что из химчистки и
как  будто  даже  бензином  пахнет),  все  так же екая селезенкой, двинулась
дальше, вдоль обветшалой, проломанной во многих местах загородки. Рэтлиф, не
трогаясь с места, сидел в фургончике, провожая взглядом кобылу и сухопарого,
нескладного седока, который, не меняя седла, ездил на ней двадцать пять лет,
с  трехлетним  перерывом,  когда купил коляску, и думая о том, что, попробуй
теперь  белая  кобыла  или  его  лошади,  как  это  делают  собаки, обнюхать
загородку,  они  не  учуют запаха тех пролеток с желтыми колесами, думая: "И
все  двуногие  кобели  со  всей округи, от тринадцати и до восьмидесяти лет,
теперь  могут проходить мимо, не чувствуя потребности остановиться и задрать
ногу".  И  все  же  эти пролетки были еще здесь. Он знал, он чувствовал это.
Осталось  нечто  такое,  что  не  могло  исчезнуть так быстро и бесследно, -
остался  дух,  хмельной,  щедрый,  сладостный,  который  овевал  и лелеял ту
пышную,  изобильную  плоть,  что  непрерывным  потоком  всасывала  пищу  все
шестнадцать лет, прожитых в полной праздности; отчего ж в конце концов этому
телу  было не уподобиться неприступной горной вершине, не стать первозданной
цитаделью  девического  целомудрия,  завладеть  которой  мужчине  дано  лишь
дорогой  ценой  или  даже  не  дано  вовсе, - нет, он будет отброшен, падет,
исчезнет, не оставив по себе ни следа, ни знака ("А ребенок-то, верно, будет
так  же  не  похож  ни на кого из здешних, как и она сама", - подумал он), и
пролетки  -  это  лишь  часть  от  целого, ничтожная и зряшная мелочь, вроде
пуговиц на ее платье, или самого платья, или дешевых бус, которые подарил ей
кто-то  из  тех  троих. Все это, конечно, было не про него, даже в самый его
разгул, как сказали бы они с Уорнером. Он знал это и не испытывал ни грусти,
ни  сожаления,  он никогда и не пожелал бы этого ("Все равно как если бы мне
подарили  орган,  а я только и способен выучиться заводить старый граммофон,
который  недавно  выменял  на  почтовый  ящик",  -  подумал  он)  и  даже  о
победителе,  об этой жабе, вспоминал без всякой ревности; и вовсе не оттого,
что знал: чего бы ни ожидал Сноупс, как бы ни называл то, что ему досталось,
победы  тут  никакой  не  было.  А  испытывал он лишь негодование на пустое,
бессмысленное  расточительство;  как  все  это нелепо от начала и до конца -
словно  построили  западню из толстенных бревен и положили туда целую телку,
чтобы  поймать  всего-навсего  крысу,  или  еще  хуже  -  словно  сами  боги
осквернили,  окропили  нечистью  ясный  июнь,  средоточие  чистоты  и света,
обратив  его  в  навозную кучу, где кишат черви. Впереди, за углом, там, где
кончалась   загородка,   ответвлялась   в   сторону  едва  приметная,  почти
заглушенная  травой  дорога  к усадьбе Старого Француза. Белая кобыла хотела
было  свернуть  туда,  но  Уорнер  грубо  погнал ее вперед. "Все равно что в
богадельню отдать", - подумал Рэтлиф. Но там-то хоть этой заразы не было бы.
Он легонько дернул вожжи.
     - Н-но! - крикнул он на своих лошадок. - Вперед. Лошади тронули, ступая
по  густой  пыли,  покрывавшей  дорогу  в эту пору позднего лета. Теперь вся
Балка  была  видна  как  на  ладони  -  лавка,  кузня,  железная  крыша  над
хлопкоочистительной  машиной  и труба, над которой легкой, прозрачной дымкой
струился  отработанный  пар.  Сентябрь  был  в  половине; сухой, пропыленный
воздух  чуть дрожал от быстрого стука машины, он был почти так же горяч, как
пар,  которого  поэтому и видно не было, - только неверное, трепетное марево
маячило  над  трубой.  Знойный, дрожащий воздух оглашали медленные, натужные
стоны  груженых  повозок,  всюду  пахло  ватой;  клочки ее повисли на чахлой
придорожной  траве,  редкие  хлопья  валялись  на  дороге, вдавленные в пыль
колесами   и  копытами  лошадей.  Видны  были  и  повозки,  они  выстроились
неподвижной  вереницей,  и понурые мулы, время от времени продвигаясь вперед
на  длину  одной повозки, покорно ждали, пока подойдет их очередь въехать на
весы,  а  потом  к хлопкоприемнику, где снова распоряжался Джоди Уорнер, а в
лавке уже сидел новый приказчик, как две капли воды похожий на старого, лишь
ростом  чуть  поменьше  да  в плечах поуже, словно был скроен по одной с ним
выкройке,  только навыворот и не сразу, а когда края пообтерлись, оборвались
,-  у  него  был  маленький  пухлый,  ярко-розовый,  как задик котенка, рот,
блестящие,   бегающие,  блудливые  барсучьи  глазки,  и  он  дышал  веселой,
беспредельной,  непоколебимой уверенностью в том, что весь род человеческий,
не исключая и его самого, от природы неизменно и неиссякаемо бесчестен.
     Джоди  Уорнер  стоял  у весов; Рэтлиф, проезжая мимо, вытянул как индюк
шею  и  увидел  мешковатую  суконную  пару,  белую сорочку без воротничка, с
желтыми от пота полудужьями под мышками и пропыленную, облепленную пушистыми
хлопьями  черную  шляпу.  "Что  ж,  теперь,  видать, все довольны, - подумал
Рэтлиф.  -  Или  нет,  пожалуй,  все,  кроме одного", - мысленно добавил он,
потому  что  увидел,  как из лавки вышел Билл Уорнер и взгромоздился на свою
лошадь,  которую  кто-то  отвязал  и  теперь  держал под уздцы, а на галерею
высыпали  люди,  чьи  повозки  стояли  обочь  дороги  напротив лавки, ожидая
очереди к весам, а когда и сам он подъехал к лавке, с крыльца спустился Минк
Сноупс  и  с ним - другой Сноупс, этот краснобай, учитель (теперь на нем был
новый  сюртук,  хоть  и не ношеный, с иголочки, но словно бы с чужого плеча,
точь-в-точь  как тот, старый, в котором Рэтлиф видел его впервые). Мелькну