тогда придется платить и за жилье и за харчи. А вы
должны экономить. Деньги вам понадобятся.
     - Да,- сказала она хрипло.- Понадобятся.
     -  А  он  что, все еще думает...- Он остановил себя. Потом сказал: - Не
слыхать, Флем скоро вернется? А?
     Она не ответила. Да он и не ждал ответа.
     -  Вы  должны  экономить  на чем только можно,- сказал он.- Оставайтесь
здесь.  Платите  ей доллар в неделю за детей, если так у вас будет спокойнее
на  душе.  Едва ли малыш за семь дней съест больше, чем на пятьдесят центов.
Живите пока тут.
     И  она  осталась.  Он отдал ей и детям спою комнату, а сам перебрался к
старшему племяннику. Работала она на окраине, в захудалом грязном пансионе с
весьма двусмысленной репутацией, именовавшемся "Отель Савой". Она уходила на
рассвете,  а кончала работу уже затемно, иногда поздней ночью. Она подметала
комнаты,  стелила  постели,  стряпала,  а  мыть  посуду и растапливать плиту
обязан  был  негр-привратник.  Платили  ей три доллара в неделю на хозяйских
харчах.
     -  Только  вот мозоли она себе набьет, ежели будет ночью бегать босиком
по  комнатам  всяких  там  барышников,  судейских  да страховых агентов, что
облапошивают черномазых,- сказал один городской остряк.
     Но  это  уж  была  ее  забота.  Рэтлиф  ничего  об  этом  не знал, мало
интересовался  сплетнями  и,  к его чести, верил им еще меньше. Ее он теперь
почти  совсем  не  видел,  разве  только по воскресеньям, когда дети в новых
пальтишках,  которые он им купил, и она сама в его старом пальто, за которое
она чуть не силой заставила его взять пятьдесят центов, входили в ворота или
выходили  оттуда.  И  однажды он подумал: а ведь никто из родственников - ни
старый  Эб,  ни  учитель,  ни  кузнец,  ни  новый приказчик - ни разу его не
навестили.  "И  ежели  разобраться в этом деле как следует,- подумал он,- то
одного  из  них  надо  бы  упрятать  за  решетку  вместе с ним. Или рядом, в
соседнюю  камеру,  потому  что нельзя повесить одного человека дважды - если
только не считать, что один Сноупс может понести наказание за другого".
     В  День  благодарения  выпал снег, и хотя он не пролежал и двух дней, в
начале  декабря  ударил  лютый  мороз,  который  так сковал землю, что через
какую-нибудь  неделю  она  потрескалась  и  покрылась пылью. Дым белел, едва
выходя  из  трубы,  бессильный  даже подняться кверху, и сливался с туманной
пеленой,  которая целый день окутывала солнце, бледное и холодное, как сырая
лепешка.  "Теперь им даже и думать не приходится, что надо съездить повидать
его,-  сказал  себе  Рэтлиф.-  Никому,  даже Сноупсу, незачем оправдываться,
ежели  он  не  едет  с Французовой Балки, за двадцать миль, из одного только
человеколюбия".  Теперь  между  решеткой  и руками появилось стекло; руки не
были видны, даже если специально остановиться перед тюрьмой, чтобы поглядеть
на  них.  Но Рэтлиф теперь быстро проходил мимо, сгорбившись в своем пальто,
прикрывая то одно, то другое ухо рукой в шерстяной перчатке, и дыхание белым
инеем оседало на покрасневшем кончике его носа и вокруг слезящихся глаз, шел
через  пустую  площадь,  где  лишь  изредка  попадалась  навстречу  почтовая
коляска,-  пассажиры  сидели,  прикрывшись  полстью, поставив между собой на
сиденье  зажженный  фонарь,  а лайки, казалось, таращились на них замерзшими
окнами, словно слепые старики.
     Прошло  рождество,  а  небо  по-прежнему  было словно посыпано солью, и
скованная земля ничуть не оттаяла, но в январе подул северо-западный ветер и
небо  очистилось.  Солнце  разбросало по замерзшей земле длинные тени, и три
дня подряд к полудню земля оттаивала кое-где на дюйм-другой,- проталины были
словно лужицы масла или колесной мази; в полдень люди выползали, как говорил
себе  Рэтлиф,  словно  крысы  или  тараканы  из  своих  щелей,  удивленно  и
недоверчиво  глядя  на  солнце и на подтаявшую землю, затвердевшую с давних,
почти  незапамятных  времен, а теперь ставшую вдруг снова мягкой и способной
сохранять  следы.  "Нынче ночью мороза не будет,- говорили люди друг другу.-
На  юго-западе  собираются  тучи.  Быть дождю, а он смоет мороз, и все опять
будет  хорошо".  И  дождь  был. Ветер подул с юго-запада. "Он снова задует с
северо-запада,  и  тогда  жди  мороза.  Но пусть уж лучше мороз, чем снег",-
говорили они друг другу, но пошел снег с ледяной крупой, а к ночи он уже так
и  валил,  шел  не  переставая  два  дня  и  таял,  едва  коснувшись  земли,
превращаясь  в  грязь, которая вскоре заледенела, а снег все шел, но в конце
концов  перестал,  и  наступило  морозное безветрие, и даже холодная облатка
солнца  не вставала над закованной в ледяную броню землей; прошел январь, за
ним  февраль,  все  вокруг словно вымерло, только низко стлался нескончаемый
дым,  да редкие прохожие, не в силах удержаться на тротуарах, ползли в город
или  из  города  по мостовой, где не могла пройти ни одна лошадь, и нигде ни
звука,  только  стук  топоров  да  сиротливые  свистки ежедневных поездов, и
Рэтлиф  словно бы видел их - черные, пустые, бесконечные, окутанные редеющим
паром,  они  мчатся  неведомо  куда  по белой суровой пустыне. По воскресным
дням,  сидя  дома у камелька, он слышал, как женщина заходила после обеда за
детьми,  надевала  на них новые пальто поверх кургузых одежек, в которых они
бегали,  несмотря  на мороз, в воскресную школу (за этим следила его сестра)
вместе  с его племянником и племянницами, которые их чурались, и представлял
себе,  как  они  все  четверо  сидят  в пальто вокруг маленькой, бесполезной
печурки,  которая  не  обогревает камеру, а только исторгает из стен, словно
слезы,  давний  пот  давних  мук  и  горестей,  таившихся здесь. А потом они
возвращались. Она никогда не оставалась ужинать, и раз в месяц приносила ему
восемь  долларов,  которые  ей  удавалось  выкраивать из двенадцати долларов
месячного  жалованья,  и еще монеты и бумажки (однажды их набралось на целых
девять долларов), и он никогда не спрашивал, откуда они. Он был ее банкиром.
Знала его сестра об этом или нет - трудно сказать, скорее всего знала. Сумма
все росла.
     -  Но придется ждать еще много недель,- сказал он как-то. Она молчала.-
Может, он хоть ответит на письмо,- сказал он. - Все-таки родная кровь.
     Морозы  не  могли  держаться  вечно.  Девятого марта снова пошел снег и
стаял,  даже  не  заледенев.  Люди  опять могли ходить по городу, и как-то в
субботу, войдя в ресторанчик, которым он владел на паях, он увидел Букрайта,
- по обыкновению, перед ним стояла тарелка, на которой была накрошена всякая
всячина  вперемешку  с яйцами. Они не виделись почти полгода. Но они даже не
поздоровались.
     - Она уже дома,- сказал Букрайт. - Приехала на прошлой неделе.
     -  Быстро же она переезжает,- сказал Рэтлиф. - Всего пять минут назад я
видел, как она выносила ведро золы с черного хода "Отеля Савой".
     -  Да  я не об ней,- сказал Букрайт с набитым ртом.- Я о Флемовой жене.
Билл поехал в Моттстаун и привез обоих на прошлой неделе.
     - Обоих?
     - Да нет, не Флема. Ее и ребенка.
     "Видно,  он  уже пронюхал об этом,- подумал Рэтлиф.- Кто-нибудь написал
ему". Он сказал:
     -  Ребенок...  Ну-ка, ну-ка. Февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь,
сентябрь,  август. И начало марта. Да, пожалуй, он еще маловат, чтобы жевать
табак.
     - Он и не будет никогда жевать табак,- сказал Букрайт. - Это девочка.
     Сначала  он  не  знал,  как быть, но колебался недолго. "Лучше сразу",-
сказал он себе. Все равно, даже если она надеялась, сама того не подозревая.
На другой день, когда она пришла за детьми, он ждал ее.
     - Его жена приехала, - сказал он. На миг она словно окаменела.- Но ведь
вы ничего другого и не ожидали, правда? - сказал он.
     - Да,- сказала она.
     И  вот  даже  этой  зиме  пришел  конец. Она кончилась, как и началась,
дождем,  не  холодным  ливнем,  а шумливыми бурными водопадами теплых струй,
смывших  с  земли лютый, упорный холод, а запоздавшая весна уже бежала по их
сверкающим  следам,  и  всюду  пошла  кутерьма, все появилось разом - почки,
цветы,  листья,  все  ожило - пестрый луг, и зеленеющий лес, и широкие поля,
пробудившиеся от зимней спячки, готовые принять плуг, ведущий борозду. Школа
уже  закрылась  на  лето,  когда Рэтлиф проехал мимо нее к лавке и, привязав
лошадей  у  знакомого столба, поднялся на галерею, где сидели на корточках и
на  скамьях  все  те  же семь или восемь человек, словно просидели так с тех
самых пор, как он оглянулся на них в последний раз почти полгода назад.
     -  Ну,  друзья,-  сказал  он,- я вижу, школа уже закрыта. Теперь ребята
пойдут в поле, глядишь, вам и отдохнуть можно будет.
     - Она закрыта с самого октября,- сказал Квик. - Учитель удрал.
     - А. О.? Удрал?
     - Его жена явилась. А он только завидел ее - и давай бог ноги.
     - Кто, кто? - переспросил Рэтлиф.
     -  Его  жена,-  сказал  Талл.-  По крайней мере, так она сказала. Такая
толстая, седая...
     -  Что за чушь,- сказал Рэтлиф.- Да он и не женат вовсе. Ведь он прожил
здесь три года. Наверно, это была его мать.
     -  Да нет же,- сказал Талл. - Она была молодая. Просто у нее волосы все
седые. Приехала в коляске вместе с ребенком месяцев шести.
     -  С  ребенком?  - сказал Рэтлиф. Моргая, он глядел то на одного, то на
другого.- Послушайте, что все это значит? Откуда у него взялась жена, да еще
с  шестимесячным ребенком? Разве он не прожил здесь, у всех на глазах, целых
три  года? Что за чертовщина. Да когда же он успел, ведь ни разу и не уезжал
надолго.
     - Уоллстрит говорит, что это его жена и ребенок, - сказал Талл.
     - Уоллстрит? Это еще кто такой?
     - Сынишка Эка.
     -  Тот  мальчуган  лет  десяти?  -  Теперь Рэтлиф, моргая, уставился на
Талла.  -  Да ведь про нее в первый раз шуметь начали только два или три год
назад, когда там была паника. Откуда же у десятилетнего мальчика такое имя -
Уоллстрит?
     - Не знаю,- сказал Талл.
     -  А  ребенок, видно, и в самом деле его,- сказал Квик. - По крайности,
он как глянул на эту коляску, только его и видели.
     -  Еще  бы,- сказал Рэтлиф.- Ребенок - это такой подарочек, от которого
всякий мужчина побежит, если только еще есть куда бежать.
     - Видно, он знал, куда бежать,- сказал Букрайт хриплым резким голосом.-
Уж  этот  ребеночек  его  бы  не  выпустил, если, конечно, кто-нибудь прежде
повалил  бы  А.  О., а ему дал бы ухватиться как следует. Он и то был больше
папаши.
     - Может, он еще ухватится,- сказал Квик.
     -  Да,-  сказал  Талл.- Она пробыла здесь ровно столько, сколько нужно,
чтобы  купить банку сардин и галеты. А потом ей кто-то показал, куда ушел А.
О.,  и  она  поехала  по дороге в ту сторону. Он-то пешком ушел. Они оба ели
сардины, она и малыш.
     -  Так,  так, - сказал Рэтлиф. - Вот они, Сноупсы. Так, так.- Он умолк.
Молча  смотрели  они,  как  по  дороге  едет коляска Уорнера. Правил негр; а
сзади,  рядом  со  своей  матерью  сидела  миссис  Флем  Сноупс. Она даже не
повернула  свою красивую голову, когда коляска поравнялась с лавкой. Ее лицо
проплыло  мимо  них  в профиль - спокойное, беспамятное, равнодушное. Оно не
было трагично, на нем была лишь печать проклятия. Коляска проехала.
     -  А тот вправду дожидается в тюрьме, покуда Флем Сноупс вернется и его
вызволит? - спросил еще кто-то.
     - Да, он все еще в тюрьме,- сказал Рэтлиф.
     - Но он дожидается Флема? - сказал Квик.
     -  Нет,-  сказал  Рэтлиф.-  Потому что Флем не вернется, покуда того не
засудят.-   Но   тут   миссис  Литтлджон,  выйдя  на  веранду,  зазвонила  в
колокольчик,  зовя  к  обеду,  и  все  встали и начали расходиться. Рэтлиф и
Букрайт вместе спустились с крыльца.
     -  Ерунда,  -  сказал  Букрайт.-  Даже  Флем  Сноупс  не  даст повесить
собственного двоюродного брата ради того, чтоб деньги сберечь.
     -  Сдается  мне,  Флем знает, что до этого дело не дойдет. Джек Хьюстон
был  убит  выстрелом  в  грудь,  а  всякий  подтвердит,  что  он  никогда не
расставался  с  револьвером,  да  и  револьвер нашли на дороге, на том самом
месте,  где лошадь шарахнулась и убежала, так что неизвестно, выронил он его
из  рук или из кармана, когда падал. Я думаю, Флем все разнюхал. И теперь он
не приедет, пока все не будет кончено. Какой ему расчет приезжать, ведь жена
Минка  сразу  в  него  вцепится, а люди скажут, что он хочет сгноить брата в
тюрьме.  Бывает  такое,  чего  даже  Сноупс  не сделает. Не скажу точно, что
именно, но, право же, иногда и такое бывает.
     Букрайт  пошел своей дорогой, а Рэтлиф отвязал лошадей, ввел их во двор
к  миссис  Литтлджон, распряг и отнес упряжь в конюшню. Он не видел идиота с
того   самого  сентябрьского  дня,  и  теперь  что-то  словно  подталкивало,
подгоняло  его;  он  повесил  сбрую  на  гвоздь  и пошел по темному вонючему
проходу  между  пустыми  стойлами, к самому крайнему стойлу, заглянул туда и
увидел  на  полу  толстые  бабьи  ляжки,  бесформенную фигуру, неподвижную в
полумраке,  ублюдочное  лицо,  которое  повернулось и взглянуло на него, и в
бессмысленных глазах что-то мелькнуло, словно он смутно узнал его, но не мог
вспомнить, слюнявый рот приоткрылся и издал хриплый, жалостный, едва слышный
звук.   На   коленях,  обтянутых  комбинезоном,  Рэтлиф  увидел  обшарпанную
деревянную корову, игрушку, какие дарят детям на рождество.
     Подходя  к  кузнице,  он  услышал  удары  молота.  Потом  молот повис в
воздухе;  тупое,  открытое,  здоровое  лицо взглянуло на него без удивления,
почти не узнавая.
     -  Как  поживаешь, Эк, - сказал Рэтлиф.- Не можешь ли сразу после обеда
сбить старые подковы у моих лошадок и подковать их наново? Вечером мне нужно
съездить кое-куда.
     - Ладно,- сказал кузнец.- Ведите, сделаю.
     -  Ладно,-  сказал  и Рэтлиф.- А скажи-ка, этот твой сынишка... Ты ведь
недавно  переменил  ему  имя,  правда? - Кузнец поглядел на него, не опуская
молота. На наковальне медленно остывала раскаленная докрасна поковка.- Я про
Уоллстрита.
     -  А-а,- сказал кузнец.- Ну, нет. Мы ничего не меняли. До прошлого года
у  него  вовсе  никакого  имени  не  было.  Когда померла моя первая жена, я
оставил  его  у бабки, покуда сам устроюсь; мне об ту пору всего шестнадцать
лет  было.  Она  назвала  мальчишку в честь деда, но настоящего имени у него
все-таки  не было. А в прошлом году я пристроился и послал за ним, вот тогда
и подумал, что, может, ему лучше дать имя. А. О. вычитал в газете про панику
на  Уоллстрите.  Ну  он и порешил, что ежели назвать его "Уоллстрит-Паника",
он, может, разбогатеет, как те люди, что эту панику устроили.
     -  Вот  как,-  сказал Рэтлиф. - Шестнадцать лет. Значит, одного ребенка
тебе мало было, чтобы устроить свою жизнь? Сколько же их потребовалось?
     - У меня их трое.
     - Значит, еще двое, кроме Уоллстрита. И что же...
     - Еще трое, кроме Уолла, - сказал кузнец.
     - Вот как,- сказал Рэтлиф.
     Кузнец  немного  помедлил.  Потом  снова  занес  молот. Но не ударил, а
постоял, глядя на остывшее железо на наковальне, потом положил молот и пошел
к горну.
     -  Значит, тебе пришлось уплатить все двадцать долларов сполна,- сказал
Рэтлиф. Кузнец обернулся.- Ну, прошлым летом, за эту корову.
     - Да. И еще двадцать центов за игрушку.
     - Так это ты купил ее?
     -  Да.  Меня  жалость  взяла.  Я и решил,- может, он еще войдет когда в
разум, так, по крайности, ему будет над чем поразмыслить.





        "КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ"

        "ЗЕМЛЕДЕЛЬЦЫ"


        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"


        "1"

     День  уже  клонился  к  закату,  когда люди, сидевшие на галерее лавки,
увидели,  что  с юга по дороге приближается фургон, запряженный мулами, а за
ним  длинная вереница каких-то странных, по-видимому, живых фигур, - в косых
лучах  заходящего  солнца  они  походили  на  пестрые, причудливые лоскутья,
оторванные  наобум  от  каких-то  огромных  плакатов, - быть может, цирковых
афиш,  -  привязанные  позади фургона, они двигались каждая самостоятельно и
всем скопом, словно хвост воздушного змея.
     - Это что за чертовщина? - сказал кто-то.
     - Цирк едет,- сказал Квик.
     Все  зашевелились,  вставая, чтобы взглянуть на фургон. Теперь уже было
видно, что позади него привязаны лошади. На козлах сидели двое.
     -  Мать  честная, - сказал первый по фамилии Фримен. - Да ведь это Флем
Сноупс.
     Все были уже на ногах, когда фургон остановился, Сноупс слез на землю и
подошел к крыльцу. Он словно уехал только нынешним утром. На нем была все та
же  суконная кепка, крошечный галстук бабочкой, белая рубашка и серые брюки.
Он поднялся на крыльцо.
     - Здорово, Флем, - сказал Квик. Тот на ходу скользнул по всем, сидевшим
на  галерее,  небрежным  взглядом,  никого  не  замечая.  - Что это вы, цирк
завели?
     - Здравствуйте, джентльмены! - сказал он.
     Все расступились, и он прошел в лавку. Тогда все спустились с крыльца и
подошли  к  фургону,  позади  которого, настороженно сбившись в кучу, стояли
лошадки,   маленькие,   почти   как   кролики,  разноцветные,  как  попугаи,
прикрученные  одна  к другой и к фургону кусками колючей проволоки. С узкими
крупами, покрытыми ситцевыми попонами, с изящными ногами и розовыми мордами,
они  злобно и нетерпеливо косили разноцветными глазами, жались друг к другу,
настороженно  неподвижные,  дикие,  как  олени,  опасные, как гремучие змеи,
кроткие,  как  голуби.  Люди стояли на почтительном расстоянии. Раздвинув их
плечом, подошел Джоди Уорнер.
     - Эй, док, поаккуратней, - сказал голос откуда-то сзади.
     Но  было уже поздно. Крайняя лошадь с быстротою молнии взвилась на дыбы
и  дважды  взбрыкнула передними копытами, проворнее боксера, норовя садануть
Уорнеру  в  лицо  и  сильно  рванув проволоку, отчего словно волна прошла по
табуну,- лошади били копытами и становились на дыбы.
     -  Тпру-у,  балуй,  кургузые  твари,  дьяволы  бешеные! - сказал тот же
голос, принадлежавший спутнику Флема.
     Он  был  не  здешний.  Из-под светлой широкополой шляпы торчали густые,
черные,  как  смоль, усы. Когда он спрыгнул на землю и, повернувшись спиной,
встал  между ними и лошадьми, все увидели, что из заднего кармана его узких,
в  обтяжку,  бумазейных  штанов  торчит перламутровая рукоятка внушительного
револьвера и цветная коробочка, в каких продают печенье.
     -  Держитесь  от  них  подальше,  ребята,  -  сказал  он. - Они малость
норовисты, на них давно никто не ездил.
     - А как это давно? - спросил Квик. Незнакомец взглянул на Квика. Лицо у
него было широкое, обветренное и холодное, глаза тоже холодные и бесцветные.
Его плоский живот был туго, как втулка, вбит в узкие штаны.
     - Сдается мне, скорее они сами на пароме через Миссисипи ехали,- сказал
Уорнер. Незнакомец взглянул на него.- Моя фамилия Уорнер,- сказал Джоди.
     -  А моя - Хиппс, - сказал незнакомец.- Зовите меня просто Бэк. - Через
всю  его  левую  щеку,  от уха до подбородка, тянулся свежий кровавый рубец,
залепленный  чем-то  черным,  вроде колесной мази. Все поглядели на рубец. А
потом  увидели,  что незнакомец вынул из кармана коробочку, вытряхнул оттуда
на ладонь имбирное печенье и сунул его в рот, под усы.
     -  Видать,  вы с Флемом не поладили? - сказал Квик. Незнакомец перестал
жевать. Когда он смотрел на кого-нибудь в упор, его глаза становились похожи
на два осколка кремня, вывернутые плугом из земли.
     - Это почему же?
     - А вон у вас что с ухом,- сказал Квик.
     -  Ах,  вы  об  этом! - Незнакомец коснулся своего уха.- Нет, это я сам
виноват.  Зазевался  как-то  вечером,  когда  ставил их в загон. Задумался и
позабыл, что проволока-то длинная.- Он снова принялся жевать. Все глядели на
его  ухо.-  Со  всяким  бывает,  кто неосторожен с лошадью. Смажешь колесной
мазью, на другой день все как рукой снимет. Сейчас они горячатся, застоялись
без дела. Но через день-другой вы их не узнаете. - Он положил в рот еще одно
печенье  и  стал  жевать.- Не в