предстояло жить, и пролежал так
минут  десять, прежде чем со дна балки донесся тягучий вой, словно знал, что
эти  десять  минут - последние минуты покоя в его жизни. Потом он встал. Все
так  же  в  темноте  он натянул на себя еще сырую рубашку и башмаки, которые
только  что  вымыл, снял с гвоздя, вбитого за дверью, новую веревку, которая
так  и  висела кольцом, как скрутил ее две недели назад его двоюродный брат,
приказчик в лавке Уорнера, и вышел из дома.
     Ночь была безлунная. Он спустился вниз меж сухими, невидимыми в темноте
кукурузными  стеблями,  находя  дорогу по звездам, пока не добрался до леса,
черную  стену  которого  усеивали  дрожащие искорки светлячков, а из глубины
доносилось кваканье лягушек и собачий вой. Войдя в лес, он уже не мог видеть
неба, но только теперь понял то, что должен был понять уже давно: можно идти
на  вой  собаки.  Он  пошел  на  вой,  оскользаясь  и падая в грязь, ползком
продираясь   сквозь  колючие  кусты  и  спутанные  ветви  буйного  подлеска,
наталкиваясь  на  невидимые стволы, прикрывая лицо рукой, обливаясь потом, а
неумолчный  собачий вой все надвигался и вдруг смолк на полуноте. На миг ему
показалось,  что он видит горящие собачьи глаза, хотя у него не было фонаря,
свет  которого  они  могли бы отразить, и вдруг, сам не зная, что делает, он
бросился  туда,  где ему померещились эти глаза. Он больно ударился плечом о
первое  же  дерево, отлетел в сторону, но удержался на ногах, вытянув руки и
все  еще  по  инерции  двигаясь  вперед.  Он почувствовал, что падает. "Если
впереди  дерево,  мне  крышка",- мелькнула у него мысль. И вдруг он коснулся
рукой  пса.  Он почувствовал на себе его дыхание и услышал лязг зубов, когда
пес прыгнул на него и тут же отскочил, а он остался на четвереньках в грязи,
пока не смолк вдали треск веток под невидимыми лапами.
     Он  стоял  на  коленях  у  самого  откоса.  Нужно было только встать и,
пригнувшись,  все  еще прикрывая рукой лицо, спуститься вниз, в глубокую, по
щиколотку,   хлюпкую,  недоступную  солнечным  лучам  жижу,  полную  гниющих
растений, и сделать еще шаг или два, чтобы добраться до кучи веток. Он сунул
свернутую  веревку  за  пазуху, нагнулся и начал разгребать гнилые осклизлые
сучья.  Что-то  закопошилось  среди  веток,  испустив  сдавленный, по-детски
жалобный  крик;  зверек,  обезумев от страха, уцепился за его ногу, когда он
пнул  его,  успокаивая  себя:  ведь это только опоссум. Опоссум, и все. И он
снова  нагнулся  над ворохом смрадных, мокрых веток, расшвыривая их, пока не
добрался до трупа. Потом он вытер испачканные грязью и илом руки о рубашку и
комбинезон,  подхватил  труп  под мышки и стал пятиться, волоча его за собой
понизу.  Это  был не овраг, а старая лесосека, поросшая молодыми деревцами и
теперь  почти невидимая, фута на два ниже уровня земли. Так он прошел добрую
милю,  волоча за собой тело, которое было тяжелее его фунтов на пятьдесят, и
лишь  изредка  останавливаясь,  чтобы  вытереть  потные  руки  о  рубашку  и
убедиться,  что  он  идет правильно, если был виден хоть клочок неба и кроны
знакомых деревьев.
     Потом  он свернул в сторону, вытащил труп наверх и, по-прежнему пятясь,
прошел  еще сотню шагов. Видимо, он точно знал, где находится, потому что ни
разу  даже не обернулся, а потом наконец выпустил труп, выпрямился и нащупал
то,  что  искал,  остов некогда могучего дуба, без верхушки, высотой футов в
десять,-  таким  сделала  его молния, или время, или тлен. Два года назад он
проследил,  как туда залетела дикая пчела; слега, которую он тогда вырубил и
приставил  к  стволу, чтобы добраться до меда, была на месте. Он вынул из-за
пазухи  веревку,  обвязал одним концом труп, разулся и, держа другой конец в
зубах, взобрался на ствол, сел на закраину и, перехватывая веревку, подтянул
кверху труп, чуть не вдвое больше него, и тело билось и скребло о кору, пока
не  легло на край ствола, словно полупустой мешок. Узел на веревке затянулся
намертво. Потеряв терпение, он вынул нож, перерезал веревку и сбросил труп в
дупло.  Но  труп  тут  же  застрял,  и только теперь, когда было уже слишком
поздно,  он  сообразил,  что  следовало  перевернуть  его  вниз  головой. Он
попытался  втиснуть  его,  нажимая  на плечи, но труп не просто застрял, его
заклинила  вывернутая  рука. Тогда он привязал конец веревки к обломку сука,
который  был  у  него  под ногой, обмотал ее вокруг запястья, встал на плечи
трупа  и  начал  прыгать на нем, и труп неожиданно провалился, а он повис на
веревке.  Он  стал карабкаться вверх, перехватывая веревку руками, соскребая
костяшками пальцев трухлявую древесину, и мелкая, едкая, сухая пыль набилась
ему  в  ноздри,  словно  табак.  Потом  он услышал, как сук треснул, веревка
соскочила,  и он отчаянно рванулся вверх, теряя опору, и одной рукой, самыми
кончиками  пальцев,  ухватился за верхнюю закраину ствола. Но когда он повис
на  ней  всей  тяжестью, гнилое дерево не выдержало, он уцепился за закраину
второй  рукой,  но  и  под  ней  дерево  крошилось, и он карабкался яростно,
бесконечно  долго  и  тщетно,  ловя  ртом  воздух и устремив горящие глаза в
далекое   сентябрьское  небо,  где  стрелки  на  звездных  часах  давно  уже
переползли  за  полночь,  пока  наконец  дерево не перестало крошиться, и он
повис на руках, тяжело дыша, а потом ему наконец удалось подтянуться и сесть
верхом на кран. Отдышавшись, он слез на землю, взвалил слегу, прислоненную к
стволу, на плечо и оттащил ее шагов на двадцать от полянки, а потом вернулся
назад  и обулся. Когда он добрался до дому, уже занималась заря. Он стянул с
себя  облепленные  грязью башмаки и лег на соломенный тюфяк. И тогда, словно
она  только  и ждала, чтобы он лег, собака снова завыла. Ему показалось, что
он  даже  слышал,  как  она  набрала воздуху, прежде чем ее вой в первый раз
донесся   из   балки,  где  еще  царила  ночь,  тишь,  размеренная,  гулкая,
нескончаемая.
     Дни  его  теперь  превратились  в  ночи.  Он  выходил  из  балки, когда
загоралась утренняя звезда или даже всходило солнце, и шел к дому через свою
запущенную, чахлую кукурузу. Теперь он уже не мыл башмаки. Он и снимал-то их
не всегда, и не разводил огня в печи, ел стоя прямо из горшка холодные бобы,
покуда  не  съел  все  до крошки, и пил холодный, выдохшийся кофе, покуда не
выпил  все  до  капли,  а  потом, когда не стало ни того, ни другого, съедал
пригоршню  муки  из почти пустого бочонка. День-другой он страдал от голода,
потому  что такая жизнь с непривычки была тяжелее самой каторжной работы, да
и  покоя он не знал ни на минуту. Но постепенно он привык и тогда понял, что
конец  может  быть только один, а значит - конца не будет, и голод больше не
мучил  его.  Он  просыпался,  вставал  и говорил себе: "Надо поесть", - и ел
сухую  муку  (скоро  в  бочонке  ничего  не осталось, кроме жесткой корки на
стенках,  ее  приходилось  соскабливать ножом), которая не лезла в глотку и,
очевидно, была ему даже не нужна, словно тело его питал твердый, неукротимый
дух,  заменяя  организму  запасы  жира. Потом он ложился на соломенный тюфяк
прямо  в  комбинезоне  и  башмаках,  заляпанных свежей, еще даже не начавшей
подсыхать грязью, не переставая жевать, и небритая щетина топорщилась вокруг
его  рта,  набитого мучным крошевом, словно, ложась, он не забывался, а лишь
ненадолго  нырял  в  слепое  и  немое безмолвие, чтобы освежиться и обновить
силы, как порой человек окунается в ванну, и просыпался на исходе дня, будто
по  звонку  будильника,  всегда  в  одно и то же время, словно и не ложился,
потому  что  лишь  тело, но не дух, было обременено усталостью и нуждалось в
отдыхе.  Потом  он  растапливал  плиту,  хотя  варить ему было нечего, кроме
поскребышей  в бочонке из-под муки. Ему хотелось не есть, а выпить горячего,
но кофе тоже весь вышел. Он наливал в горшок воду, кипятил ее и пил кипяток,
подслащенный  сахаром,  а  потом  садился  на  крыльце  в  плетеное кресло и
смотрел,  как  ночная  тьма  выползает  со  дна балки, гонит, теснит солнце,
поднимается  все выше и выше по холму, засеянному кукурузой, в сумерки такой
же желтой и чахлой, как среди бела дня, и наконец окутывает дом. А потом пес
начинал  выть,  и  он  сидел еще минут десять или пятнадцать, как пассажир с
сезонным  билетом спокойно сидит на своей всегдашней скамье и читает газету,
когда паровоз уже дал свисток, подходя к станции.
     На  второй  день,  когда  он  проснулся,  на  крыльце  сидел  мальчик -
круглоголовый,  голубоглазый  сынишка  его  родича, работавшего в Уорнеровой
кузнице,  -  который, заслышав в коридоре его шаги, встрепенулся, а когда он
вышел на порог, уже соскочил на землю, отбежал на несколько шагов от крыльца
и оглянулся.
     -  Дядя  Лэмп велел, чтоб вы пришли в лавку,- сказал мальчик.- Говорит,
есть важное дело.
     Он не ответил. Он стоял на крыльце в башмаках и комбинезоне, заляпанных
вчерашней грязью, и крошки от съеденной утром муки - так спокоен был его сон
-  не  осыпались  со  щетины  вокруг  рта,  а  мальчик  пошел  прочь,  потом
припустился  бегом, оглянулся, застыв на миг у опушки леса, побежал дальше и
исчез  из  виду.  А  он даже не шелохнулся, и лицо его не дрогнуло. "Если он
хочет  дать  мне денег, мог бы просто прислать их",- подумалось ему. Но нет,
какие  там деньги. Дождешься от них, держи карман. А на третье утро он вдруг
почувствовал,  что кто-то стоит в дверях и смотрит на него. Даже из небытия,
которое  было  не  сном, а как бы пустошью, где его воля, мозг бодрствовали,
словно  неукротимый,  не  знающий  устали  и голода конь, пока всадник - его
тщедушное  тело  -  обновляет  силы,  он почувствовал, что это пришел уже не
мальчик,  а на дворе еще утро, и он спит еще совсем недолго. "Они спрятались
здесь  и видели, как я вылез из балки",- подумал он вслух, стараясь говорить
громче,  чтобы стряхнуть сон, словно сам наклонился над кроватью и тряс себя
за  плечо:  "Проснись!  Проснись же!" - и наконец очнулся и сразу понял, что
уже  поздно, ему даже незачем было смотреть на тень от оконной рамы на полу,
чтобы  убедиться,  что теперь все тот же обычный предвечерний час. Он развел
огонь в плите, поставил на нее горшок, наскоблил из бочонка пригоршню мучных
крошек  со  щепками  и съел их, выплевывая и смахивая щепки с губ рукой. При
этом  он  заметил,  что  крошки  застревают у него в бороде, и съел их тоже,
утирая  пальцами  углы  жующего  рта.  Потом  он  выпил кружку подслащенного
кипятка  и  вышел на двор. Как он и ожидал, здесь были следы. Он сразу узнал
следы   шерифа  -  большие,  глубокие,  уверенные,  отпечатавшиеся  даже  на
спекшейся  от  зноя  земле,-  следы  этой  туши  в двести сорок фунтов веса,
носившей  металлическую  бляху  чуть поменьше игральной карты, ни которую он
поставил  не  только  свою  свободу, но, быть может, и свою жизнь, и рядом -
следы  его помощников. Он видел отпечатки рук и коленей там, где один из них
ползал на четвереньках, обыскивая подпол, пока он спал наверху, и в конюшне,
у  стены,  он  нашел  свою  собственную  лопату,  которой они разгребли кучу
лошадиного  навоза,  накопившегося  за год, чтобы осмотреть земляной пол под
нею,  а  за  домом, под деревьями, отыскал то место, где стояла пролетка. Но
лицо  его по-прежнему было бесстрастно - ни тревоги, ни смятения, ни страха,
ни  даже  презрения  или  торжества,  а  лишь холодное и непреклонное, почти
миролюбивое упорство.
     Он  вернулся в дом и взял ружье, стоявшее в углу. Оно было почти сплошь
покрыто  тонким табачным налетом ржавчины, словно в ту первую ночь, когда он
так  заботливо  его  тер,  он  перестарался,  и  вода  с ружья, впитавшись в
рубашку,  потом  снова  перешла  на  двустволку. Она не переломилась легко и
сразу,  а  медленно,  с  трудом  поддаваясь  нажиму, приоткрылась, обнаружив
толстый  шоколадный  слой  похожего  на  мыло  застывшего  сала, так что ему
пришлось  разобрать  ее,  вскипятить  воду в горшке для кофе, смыть кипятком
сало  и  разложить  разобранные  части  на  заднем крыльце, где они сохли до
самого  заката.  Потом  он  снова  собрал  ружье,  зарядил его двумя из трех
оставшихся  патронов,  прислонил  к стене около стула и снова стал смотреть,
как  ночная  тьма  выползает из балки, крадется вверх по холму, застилая его
жалкое  поле,  и,  постепенно окутывает дом, поднимаясь все выше, словно две
раскрытые,  воздетые к небу ладони наконец выпускают на волю птицу вечера, и
она  летит  на  запад.  Внизу, за полем, мерцали светлячки, ползая по черной
груди  темноты;  а  дальше,  в глубине ее, надрывались лягушки, словно мерно
стучал  пульс и билось черное сердце ночи, а когда наконец настал неизбежный
миг  -  такой  же неизбежный из вечера в вечер, как и то мгновение на исходе
дня,  когда он просыпался, - биение этого сердца тоже как будто затихло, и в
мертвой  тишине  раздался  тоскливый, горестный вой. Он протянул руку и взял
ружье, стоявшее у него за спиной.
     Теперь   он   сразу  пошел  прямо  на  вой.  Спустившись  с  холма,  он
остановился, чтобы определить, с какой стороны ветер. Но ветра не было, и он
пошел  напрямик,  в  ту сторону, откуда доносился вой, не торопясь, чтобы не
шуметь,  но  и не мешкая, чтобы поскорей покончить с этим, вернуться домой и
лечь  до  полуночи,  задолго  до полуночи, и осторожно, шаг за шагом, идя на
вой,  он  твердил про себя: "Теперь-то я наконец высплюсь". Вой слышался уже
совсем  близко.  Он  вскинул  ружье, положив палец на оба спуска. Но тут вой
оборвался,  опять  на полуноте, в темноте вспыхнули две желтые точки глаз, и
стволы  ружья  тотчас  прикрыли их. При вспышке выстрела он отчетливо увидел
огромного  пса, всего целиком, в прыжке. Видел, как дробь хлестнула по нему,
отшвырнула  его назад, в шумный водоворот нахлынувшей тьмы. Почти физическим
усилием он удержал палец, готовый нажать на второй спуск, и все еще с ружьем
наперевес  припал  к  земле,  затаив  дыхание,  вглядываясь в слепую тьму, и
наконец беспредельная тишина, которая была нарушена три ночи назад, когда он
впервые услышал вой этого пса, и не возвращалась, не наступала ни на минуту,
даже  во  сне, оглушила его и, все такая же оглушительная, начала сгущаться,
твердеть,  как цемент, не только в его ушах, но и в легких, в горле, снаружи
и внутри его, застывая между деревьями в чаще, где рассыпалось осколками эхо
выстрела,  отдалось  приглушенным  ропотом и замерло, увязло в этой стынущей
массе,  еще  не  успев умолкнуть. Он видел, где упала собака, и с заряженным
ружьем  наперевес  пошел  к  этому  месту,  тяжело,  со  свистом дыша сквозь
стиснутые,  оскаленные  зубы  и  нащупывая  дорогу.  Вдруг он понял, что уже
прошел  нужное  место и все еще идет дальше. Он почувствовал, что вот сейчас
побежит,  что  уже  бежит  опрометью,  вслепую,  в  непроглядной  тьме, и он
говорил,   шипел   себе:   "Стой!   Стой,  болван!  Голову  размозжишь!"  Он
остановился, с трудом переводя дух. Определив, где он, по просвету в листве,
сквозь который было видно небо, он все-таки заставил себя остановиться, пока
не  отдышится.  Потом  разрядил  ружье и пошел дальше, уже шагом. Дорогу ему
теперь  указывало  надрывное кваканье лягушек, оно глохло, затихало, а потом
возобновлялось,  все громче, громче, и каждый голос звучал не на одной ноте,
а покрывал целую октаву, звучал почти как аккорд, - басистые, они заливались
все  громче,  все  ближе,  потом вдруг смолкли, застыли на миг в напряженной
тишине,  которую  тут  же нарушили негромкие, беспорядочные всплески, словно
множество  ладоней  зашлепали  по  воде, и когда он вышел на берег, вода уже
дробилась  на  тонкие,  сверкающие полоски, меж которыми скользили отражения
звезд,  исчезая  и появляясь вновь. Он швырнул ружье и воду. Оно мелькнуло у
него  перед  глазами,  медленно  переворачиваясь  в  воздухе. Потом раздался
всплеск, и оно не утонуло, а как бы растворилось в звонкой сутолоке звездных
осколков.
     Домой он вернулся еще до полуночи. На этот раз он не только разулся, но
скинул  и комбинезон, который не снимал трое суток, и лег на кровать. Но тут
же  понял,  что  не  заснет,  не  из-за  того,  что  за  эти трое суток день
превратился  для  него  в  ночь,  не  из-за напряженных, измученных нервов и
мускулов,  с  которыми  никак  не  совладать,  а из-за этой тишины, разбитой
первым  выстрелом  и  возрожденной  вторым.  И  вот он снова лежит навзничь,
неподвижный и спокойный, вытянув руки вдоль туловища, с открытыми глазами, а
его  голова  и  легкие  полны оглушительной тишиной, в которой мягко мерцают
бархатные  светлячки,  а  в глубине мерно квакают неугомонные лягушки, и вот
уже  небо  в  покосившемся прямоугольнике двери и в конце сквозного коридора
сперва  сереет, потом начинает желтеть, и вот уже видны три парящих коршуна.
"Надо  встать,-  сказал  он  себе.- Сегодня весь день не прилягу, чтоб ночью
заснуть".  И  он стал твердить себе: "Проснись! Проснись же!" - пока в самом
деле  не  проснулся  наконец, а золотой квадрат, падавший из окна, в которое
заглядывало  солнце,  виднелся  на  полу,  как  и  каждый вечер. На стеганом
одеяле,  в каком-нибудь дюйме от его лица, лежал сложенный клочок оберточной
бумаги,  а  когда  он  встал,  то на пыльном полу, у двери увидел след босой
мальчишечьей   ноги.   На  клочке,  оторванном  от  бумажного  пакета,  было
нацарапано  без  подписи: "Приходи сюда, у твоей жены есть для тебя деньги".
Он  стоял  небритый,  без комбинезона, и, моргая, глядел на записку. "Теперь
можно  пойти  туда",-  подумал  он,  и  что-то шевельнулось в его сердце. Он
поднял  голову  и, мучительно моргая, впервые за три дня сквозь стены своего
пустого  дома  -  этого  тупика,  в  который  зашла  его  жизнь,- взглянул в
бездонность солнечного неба.
     -  Теперь  можно...- сказал он вслух. А потом он снова увидел коршунов.
На  заре  их  было  три.  Теперь он тоже мог бы их сосчитать, но не стал. Он
просто  следил  за их спиральным полетом, они словно спускались по невидимой
трубе,  один  за  другим  исчезая  за  деревьями. Он снова заговорил вслух.-
Наверно, над псом кружат,- сказал он, зная, что вовсе не над псом. Но это не
имело  значения.  "Все  равно  меня здесь уже не будет",- подумал он. Нет, у
него  не  отлегло  от  сердца;  он  теперь  только понял, какой на нем лежит
камень.
     День  уже  клонился  к  вечеру,  когда он, побрившись и отмыв башмаки и
комбинезон,  поднялся на пустую галерею и вошел в лавку. Его двоюродный брат
стоял возле открытого ящика и что-то положил в рот.
     - Где...- начал он.
     Двоюродный брат жевал, закрывая ящик.
     -  Я  посылал  за  тобой  еще  два  дня  назад, болван, чтоб ты убрался
подобру-поздорову, прежде чем этот толстобрюхий Хэмптон начнет рыскать всюду
со  своими  легавыми.  Один  негр  шлялся  около  того  болота и достал твое
сволочное ружье, оно и ко дну пойти не успело.
     - Оно не мое,- сказал он.- У меня нет ружья. Где...
     -  Да  ведь  все  знают,  что оно твое, сто чертей твоей матери. Такого
старья  системы  Хэдли десятого калибра со скошенными курками во всей округе
ни  у  кого  больше  нет. Я и отпираться не стал, этот подлюга Хэмптон здесь
сидел  на  скамье,  когда  негр приволок ружье. Я и говорю: "Конечно же, это
ружье  Минка.  Он  его с самой осени ищет". А потом напустился на негра. "Ты
что  ж это, черная образина, говорю, еще по осени выпросил у мистера Сноупса
ружье,  чтобы  настрелять  белок,  а  потом  утопил его в болоте и врал, что
достать не можешь!" На, держи.
     Он  нырнул  под  прилавок, достал ружье и положил его перед Минком. Оно
было тщательно обтерто, только на прикладе осталось пятно засохшей грязи.
     Минк даже не взглянул на ружье.
     - Оно не мое,- сказал он.- А где...
     -  Не  бойся,  теперь все в порядке. Я вовремя уладил это дело. Хэмптон
думал,  что  я  буду отпираться, скажу, что ружье не твое. Тогда ты был бы у
него  в руках. Но я это дело, уладил. Хэмптон и рта не успел раскрыть, как я
все  свалил  на  негра.  Пожалуй,