увидел,  что  через  двор к нему идет человек, которого он никогда прежде не
видел,  но  сразу узнал, человек, скорее отощавший, чем худощавый, с прямыми
черными  волосами,  жесткими,  как  конский  хвост,  с  высокими  индейскими
скулами,  бесцветными,  спокойными,  строгими  глазами,  с  длинным  носом -
приметой  мысли,  но  с чуть раздутыми ноздрями - приметой гордыни и тонкими
губами  -  приметой тайного и неодолимого честолюбия. Это было лицо оратора,
лицо  человека,  исполненного  непоколебимой  веры в силу слова, как в некий
принцип, ради которого стоит умереть, если потребуется. Тысячу лет назад это
было   бы  лицо  монаха,  воинствующего  фанатика,  который  с  нелицемерною
радостью,  непреклонно  поворачивался  спиной  ко  всему  земному и уходил в
пустынь  и  проводил  там  остаток  дней  и ночей своих в мире, ни на миг не
поддаваясь соблазнам, не ради спасения человечества, до которого ему не было
никакого  дела,  чьи страдания не вызывали в нем ничего, кроме презрения, но
по собственному влечению, врожденному, неутолимому и неистовому.
     -  Я  пришел сказать, что не могу работать у вас в школе в этом году, -
сказал  он.  -  Времени  нет.  Я  теперь  так устроился, что могу остаться в
университете на целый год.
     Уорнер не встал со своего гамака.
     - Это же только на год. А как в будущем году?
     -  Я  на  лесопилке тоже договорился. Вернусь туда на будущее лето. Или
подыщу еще что-нибудь.
     -  Так, - сказал Уорнер. - Я тут и сам кой-чего надумал. Школу у нас до
первого  ноября открывать ни к чему. До этого времени вы можете оставаться в
Оксфорде  и  играть  в  эту  свою  игру.  А потом приедете, откроете школу и
начнете  занятия.  Можете  привезти  сюда  из  университета  книги,  чтоб не
отставать от своего курса, а в тот день, когда вам играть, езжайте в Оксфорд
и  играйте, и пусть они там решают, не отстаете ли вы и выучились ли чему по
своим  книжкам,  и  что  там  им еще нужно будет узнать. А потом вернетесь в
школу;  если  задержитесь  на  день-другой,  тоже не беда. Я дам вам лошадь,
которая  довезет  вас за восемь часов. Отсюда до Оксфорда каких-нибудь сорок
миль.  А  в январе, когда начнутся экзамены, мне ваш папаша об этом говорил,
вы  можете  прервать занятия, поехать в свой университет и сидеть там до тех
пор,  покуда совсем не разделаетесь. А в марте можете вообще закрыть школу и
ехать  туда  хоть  до  самого конца октября. Ежели только захотеть, ведь это
плевое  дело - не отстать от своего курса, когда живешь всего в сорока милях
от университета. Так как же?
     Уорнер знал, что Лэбоув вот уже несколько мгновений на него не смотрит,
хотя  тот  не  пошевельнулся  и  глаза  его были по-прежнему открыты. Лэбоув
стоял,  не  двигаясь,  в безукоризненно чистой рубашке, застиранной до того,
что  она  стала  тонкой,  как  москитная  сетка,  в  пиджаке  и брюках, тоже
безупречно чистых, но разного цвета, и к тому же пиджак был немного тесен, и
Уорнер  понимал, что это единственные его брюки и пиджак, да и тех у него не
было  бы,  если  бы  он  не  дошел своим умом или ему не дали бы понять, что
нельзя  ходить на лекции в комбинезоне. Он стоял, и не надежда просыпалась в
нем, не робкая радость, а всепожирающая ярость, и его тощее тело было словно
бы  неподвластно  никакому  внешнему  воздействию,  иссушенное  и  опаленное
изнутри, как раскаленный горн.
     - Ладно, - сказал он. - Буду к первому ноября.
     Он повернулся было, чтобы уйти.
     - А вы не хотите узнать, сколько вам будут платить?
     - Хочу, - сказал Лэбоув, останавливаясь.
     Уорнер сказал. Он не шевельнулся в своем гамаке, лежал, скрестив ноги в
носках домашней вязки.
     - Ну, а эта игра, - сказал он. - Нравится она вам?
     - Нет, - сказал Лэбоув.
     - Я слыхал, она немногим отличается от обыкновенной драки.
     - Да, - так же односложно сказал Лэбоув и замолчал, вежливо и выжидающе
глядя  на  худощавого хитрого старика, который, разувшись, валялся в гамаке,
праздный  до  глубины  души,  и,  казалось,  успел уже и его заклеймить этим
проклятием, этим неколебимым своим убеждением в том, что спешить некуда, что
ни  минута,  ни  час  не  имеют  никакой цены, заклеймил и держит его здесь,
заставляет  попусту  терять  время,  думать о том, чего он никогда никому не
рассказывал  и  рассказывать  не  собирался,  потому что теперь ему это было
безразлично. Это началось год назад, перед самым концом летнего семестра. Он
хотел вернуться домой, как и обещал отцу, чтобы помочь с уборкой. Но как раз
в  самом  конце  семестра  он  нашел  работу.  Собственно  говоря,  она сама
свалилась  ему  в руки. До сбора и очистки хлопка оставалось еще две, а то и
три  недели,  он  жил  на  квартире,  где за небольшую плату мог остаться до
середины  сентября. Так что из заработка можно было не тратить почти ничего.
Он  согласился.  Нужно было разровнять и утрамбовать площадку под футбольное
поле.  Он тогда еще не знал, что такое футбольное поле, да и не хотел знать.
Для  него  это была просто возможность каждый день заработать сколько-нибудь
денег,  и  он  даже  не переставал копать, когда время от времени с холодной
насмешкой задумывался о том, что это за игра такая, если приготовить для нее
землю  куда  дороже  и  хлопотней,  чем  этот же самый участок возделать для
посева;  право  же,  чтобы оправдать все эти затраты денег и времени, фермер
должен  был  бы  вырастить  на  нем  по  меньшей  мере золото. Поэтому он не
испытывал  любопытства,  а  лишь  все то же насмешливое неодобрение, когда в
сентябре,  на не законченное еще поле выбежали игроки и он увидел, что юноши
даже  не  играют,  а  только  тренируются. Он наблюдал за ними. Вероятно, он
глядел  на  них пристальнее или, во всяком случае, чаще, чем сам замечал это
за  собой,  и на лице у него, в глазах, мелькало что-то такое, о чем он тоже
не  подозревал, потому что как-то раз один из них (Лэбоув уже сообразил, что
их обучает платный тренер) сказал ему:
     - Думаешь, ты мог бы сыграть лучше, а? Ну-ка, пойди сюда.
     А вечером, в сухих и пыльных сентябрьских сумерках, он сидел на крыльце
дома, где жил тренер, и спокойно, терпеливо твердил одно: "нет" и "нет".
     - Не стану я залезать в долги ради какой-то игры, - сказал он.
     - Да тебе и не придется, чудак ты этакий, - сказал тренер. - Учить тебя
будут  бесплатно. Спать можешь у меня наверху, будешь задавать корм скотине,
доить  корову,  топить  печку, а я буду тебя кормить. Понимаешь? - На лице у
него  ничего  нельзя  было  прочесть, потому что уже стемнело и лица не было
видно,  и  голос, Лэбоув был в этом уверен, тоже не мог его выдать. И все же
тренер сказал: - Понятно. Ты не веришь.
     - Да, - сказал он. - Не верю. Кто мне все это даст только за то, чтоб я
играл!
     - А вот попробуй, тогда сам увидишь. Ты согласен остаться здесь играть,
пока у тебя денег не требуют?
     - А ежели потребуют, смогу я уйти?
     - Да, - сказал тренер. - Даю тебе слово.
     И  вот,  в  тот  же  вечер,  он написал отцу, что не приедет помогать с
уборкой,  а  если им понадобятся вместо него рабочие руки, он пришлет денег.
Ему выдали форму, и на другой день, как и накануне, когда он был еще в своем
рабочем  комбинезоне, он толкнул одного из игроков так, что тот долго не мог
встать,  и  ему  стали объяснять, что есть определенные правила, когда можно
бить и когда нельзя, а он терпеливо пытался постигнуть, уразуметь, в чем тут
разница:  "Но как же я доведу мяч вон до той линии, ежели дам себя поймать и
свалить с ног?"
     Ничего  этого  он  не рассказал. Он просто стоял перед гамаком в чистых
брюках  и  пиджаке  не  под  пару, спокойный и сдержанный, тихо и односложно
отвечая  на  вопросы  Уорнера  "да" или "нет", меж тем как все это мелькало,
безлико,  быстро  и  плавно  проносилось  в  его  памяти, - минувшее, былое,
пройденное и незначащее, как и сама осень, далекая и пролетевшая словно сон.
Он вставал в четыре утра у себя на холодном чердаке, топил печи в домах пяти
преподавателей  и  шел обратно, чтобы задать корму скотине и подоить корову.
Потом  лекции,  ученая  премудрость, исторгнутая из всех глубин, куда только
проникала  человеческая  мысль, ею дышали увитые плющом стены и строгие, как
монашеские  кельи, аудитории, она была беспредельна, хватило бы только сил и
жажды знания; а потом тренировки (скоро ему разрешили ходить через день, и в
свободное  время  он  сгребал палые листья на пяти дворах), заготовка угля и
дров  для завтрашней топки. Потом он снова доил корову и, наконец, в пальто,
которое  подарил  ему  тренер,  садился  за  книги  у лампы в своей холодной
каморке,  пока  не  засыпал  над  недочитанной страницей. Так проходило пять
дней,  а  потом,  в  субботу,  -  вершина,  взлет, и он гнал этот ничтожный,
презренный  кожаный шарик через мелькающие, бессмысленные белые линии. И все
же в эти секунды, вопреки своему презрению, своему закоренелому скептицизму,
своему   суровому   спартанскому  наследию,  он  жил,  вольно,  неистово,  -
пружинящая  под йогами земля, удары, тяжелое дыхание, жадно протянутые руки,
быстрота,  захлебывающийся  рев  переполненных  трибун, но и тогда выражение
насмешливого  недоверия  не  сходило с его лица. И потом эти ботинки. Уорнер
глядел на него, подложив руки под голову.
     - И потом эти ботинки, - сказал Уорнер.
     "Да  ведь  я  никогда всерьез не верил, что это протянется до следующей
субботы",  -  мог  бы  ответить Лэбоув. Но не ответил, просто стоял, опустив
руки и глядя на Уорнера.
     - Их там, наверно, не считали, - сказал Уорнер.
     - Оптом закупали. Всех размеров.
     -  Вот  как,  - сказал Уорнер. - Наверно, надо было только сказать, что
старая пара тебе не совсем по ноге или что ты ее потерял.
     Лэбоув  не  опустил  глаз.  Он  стоял, спокойно глядя в лицо человеку в
гамаке.
     -  Я  знал,  какая им цена. Выспросил у тренера, почем пара. Сколько за
нее платит университет. И какая цена выигрышу, победе, значит.
     -  Понятно.  Вы  брали  новую  пару,  только когда выигрывали. Домой вы
прислали пять пар. Сколько же всего было игр?
     - Семь, - сказал Лэбоув. - Одна вничью.
     -  Понятно,  -  сказал Уорнер. - Ну, ладно, вам ведь надо попасть домой
засветло. Так я приготовлю вам лошадь к ноябрю.
     Лэбоув  открыл  школу  в  последнюю  неделю октября. В эту же неделю он
кулаками  подавил  непокорство,  которое  оставил  ему  в  наследие  прежний
учитель. В пятницу вечером на лошади Уорнера он проехал около сорока миль до
Оксфорда,  побывал  утром  на  лекциях,  потом играл в футбол, в воскресенье
проспал  до  полудня,  а  в  полночь уже лежал во Французовой Балке на своем
соломенном тюфяке в нетопленной каморке. Он жил у одной вдовы, неподалеку от
школы.  Все  его  имущество  состояло из бритвы, брюк и пиджака не под пару,
двух рубашек, пальто, подаренного тренером, книг Коука и Блэкстоуна* {Эдвард
Коук (1552-1634) и Уильям Блэкстоун (1723- 1780) - английские юристы, авторы
книг  о  британском  законодательстве},  комплекта  сенатских  отчетов штата
Миссисипи,  томиков  Горация  и  Фукидида  в  оригинале,  подаренных  ему на
рождество преподавателем древних языков, в чьем доме он топил по утрам печи,
и   самой   яркой   лампы,   какую   когда-либо  здесь  видели.  Лампа  была
никелированная, с вентилями, клапанами и регулятором; она красовалась на его
дощатом  столе  и, наверное, стоила больше, чем все остальное его имущество,
вместе  взятое,  и  люди  приходили  по  вечерам  издалека,  поглядеть на ее
ослепительное и ровное сияние.
     К  концу  недели  его  уже  знали  все - алчный рот, нестерпимо мрачные
глаза, упрямое, злое, выбритое до синевы лицо, словно фотомонтаж, на котором
слились   черты  Вольтера  и  пирата  елизаветинских  времен.  Его  называли
"профессором", так же как его предшественника, хотя он выглядел нисколько не
старше   своих   двадцати   одного  года  и  хотя  вся  школа  помещалась  в
одной-единственной  комнате, где были смешаны в полнейшем беспорядке ученики
от  шестилетних  малышей до девятнадцатилетних юношей, которых он должен был
встречать  кулаками,  дабы не уронить свое профессорское звание, и классы от
младшего,  зубрившего  азбуку,  до  старшего,  осваивавшего  начатки простых
дробей.  Он учил их всему. Как купец носит ключ от своей лавки, так он носил
в  кармане  ключ  от  школы. Каждое утро он отпирал ее и подметал пол, делил
мальчиков  по  возрасту  и  росту на две команды - водоносов и дровосеков, и
внушениями,  угрозами,  насмешками  и  силой  заставлял  их работать, иногда
помогая  им,  -  не  для  того,  чтобы подать пример, а с чувством какого-то
презрительного  и непроизвольного физического удовольствия, чтобы дать выход
избытку  сил.  Он  без  пощады  оставлял  старших  мальчиков  после  уроков,
загораживал  собой дверь, запирал ее на засов и тумаками гнал их от открытых
окон.  Он  заставлял  их лезть вместе с ним па крышу, менять дранку и делать
всякую  другую  работу,  о  чем  прежде  приходилось заботиться Уорнеру, как
попечителю,  после  того  как  учитель, бывало, прожужжит ему все уши своими
жалобами.   По   вечерам   прохожие   видели   ослепительное  ровное  сияние
патентованной  лампы  в  окне его каморки, а он сидел за книгами, которые он
любил  совсем  не  так  горячо,  как  воображал,  но был вынужден читать их,
постигать,  высасывать и выжимать до последней капли, с тем же презрительным
упорством,  с  каким  он  рубил  дрова, отмеряя прочитанные страницы чередою
секунд   безвозвратно   уходящего   времени,  которое  ползет  медленно,  но
неуклонно, как гусеница.
     Каждую  пятницу  на  исходе  дня  он  шел  в  загон Уорнера, садился на
жилистую,  крепкую,  узкоголовую  лошадь  и  ехал  туда,  где на завтра была
назначена  игра,  или на железнодорожную станцию, чтобы сесть в поезд, порой
едва  поспевая  натянуть  форму перед самым свистком судьи. Но в понедельник
утром  он  неизменно  был  снова в школе, хотя в иных случаях от четверга до
понедельника  спал только одну ночь - субботнюю. После игры между колледжами
двух  штатов в День благодарения мемфисская газета поместила его портрет. Он
был  в  своей  футбольной  форме,  и  потому  на Французовой Балке нашли бы,
вероятно, что портрет не похож. Но имя значилось его, и его бы, надо думать,
узнали,  только  газету  он  с собой не привез. Они понятия не имели, чем он
занимается  по  субботам  и  воскресеньям,  было  известно  лишь, что у него
какие-то  дела  в  университете.  Впрочем,  их  это  и  не занимало. Они его
признали,  но  хотя, став учителем, он сподобился некоего отличия, это могло
считаться отличием только среди женщин и ценилось только в женском мире, все
равно  как  духовный  сан.  Ему не возбранялось прикладываться к бутылке, но
пить  с  ним  они  не  стали бы, и хотя при нем они не были так сдержанны на
язык,  как при настоящем священнике, но если бы и он вздумал что-нибудь себе
позволить, то в следующем полугодии мог бы лишиться места, и он это понимал.
Он  принимал  эти  взаимоотношения  такими, как они складывались, и даже сам
старался  поддержать свою репутацию все с той же угрюмой сосредоточенностью,
в которой были и гордость и вызов, но в общем серьезно и спокойно.
     Во время экзаменов в университете его не было целую неделю. Вернувшись,
он  убедил  Уорнера устроить баскетбольную площадку. Большую часть работы он
сделал  сам  со  старшими  мальчиками и научил их играть, К концу следующего
года  команда Французовой Балки уже победила всех противников, с которыми ей
удалось  встретиться,  а  еще  через  год, играя в команде сам, Лэбоув повез
своих ребят в Сент-Луис, где они, в комбинезонах и босиком, взяли первенство
долины Миссисипи, обыграв всех претендентов.
     Вернувшись  па  Фрапцузову  Балку,  он  закончил  курс.  За три года он
получил  степень  магистра  искусства  и  бакалавра  прав. Теперь он уезжал,
видимо,  навсегда  -  вместе  со  своими  книгами, и замечательной лампой, и
бритвой,  и  дешевой  репродукцией  Альмы  Тадемы,  которую тоже подарил ему
преподаватель  древних  языков  на  рождество,  -  обратно  в университет, к
занятиям  сразу  на  двух  факультетах с утра и до самого вечера. Теперь ему
приходилось  читать  в  очках, и он болезненно щурился на свету, переходя из
аудитории в аудиторию в своем единственном костюме - брюках и пиджаке не под
пару,  пробираясь  сквозь  толчею смеющихся юношей и девушек в такой одежде,
какой он никогда раньше не видал, а они глядели даже не сквозь него, а мимо,
просто  его  не  замечали,  точно  так  же, как не замечали уличных фонарей,
которые  он, Лэбоув, увидел впервые здесь же два года назад. Он шел с тем же
выражением,  какое  было  на его лице, когда он летел по четко расчерченному
белыми  линиями  футбольному  полю,  смотрел  на девушек, которые, вероятно,
приехали  сюда,  чтобы  выскочить  замуж, и на юношей, которые приехали сюда
неизвестно зачем.
     И  вот  наконец,  стоя  рядом  с  другими  во  взятой напрокат мантии и
шапочке, он получил туго свернутый пергаментный свиток, маленький, не больше
свернутого  в  трубку  табель-календаря  и, подобно календарю, заключавший в
себе  эти три года - четкие белые линии, ночи в седле на неутомимой лошади и
другие  ночи,  когда  он сидел в пальто, согреваясь только теплом лампы, над
бесконечными  страницами мертвого пустословия. Через два дня он стоял вместе
со  своими  однокурсниками  перед  коллегией  судей в Оксфордском суде и был
допущен к адвокатской практике. Теперь все было позади. Всю ночь он провел в
ресторане  при  гостинице,  за шумным столом, во главе которого восседал сам
председатель  суда,  окруженный  преподавателями  права  и другими крестными
отцами  от  юриспруденции.  Это  было  преддверие  того  мира,  в который он
прокладывал себе дорогу уже три, нет, четыре года, считая тот, первый, когда
он еще сам не знал, к чему стремиться. Ему надо было теперь только досидеть,
только   дождаться,   все  с  тем  же  непроницаемым  лицом,  пока  отзвучат
заключительные  слова,  утонув  в  заключительных  рукоплесканиях,  а  потом
встать,  и  выйти  из комнаты, и идти дальше, все так же глядя вперед, идти,
как  шел он уже три года, не спотыкаясь, не оборачиваясь. Но он не мог. Даже
теперь,  преодолев  эти  сорок  миль  на  пути  к свободе и (он это знал, он
говорил  себе  это)  к достоинству и самоуважению, он не мог уйти. Он должен
был вернуться назад, в сферу, в орбиту притяжения одиннадцатилетней девочки,
которая,  даже  когда  сидит  в  перемену  на  ступеньках школьного крыльца,
жмурясь  на  солнце,  как кошка, и ест холодную сладкую картофелину, подобна
самим богиням в его томиках Гомера и Фукидида, словно и ей дано быть разом и
растленной и непорочной, как они - девы и матери воинов и взрослых мужей.
     В первое же утро, когда брат привез ее в школу, Лэбоув сказал про себя:
"Нет.  Нет.  Не  надо.  Не  оставляйте  ее  здесь!" Он проработал всего одно
полугодие,  каждую  неделю  уезжая ночью в Оксфорд и возвращаясь обратно, да
еще  в  январе,  когда сдавал экзамены, пропустил две недели, и все же он не
только вытащил школу из того хаоса, в котором оставил ее прежний учитель, но
и  привел  в какой-то порядок учебную программу. Он работал без помощника, в
единственной  комнате  не  было даже перегородок, но он разделил учеников по
способностям  и заставил заниматься, и они не только подчинились, но в конце
концов  стали  заниматься  добросовестно.  Он  не  гордился,  он даже не был
удовлетворен. Но он был доволен тем, что сделан какой-то сдвиг, какой-то шаг
если  и  не  к  знанию  в  широком  смысле  слова,  то  хотя  бы к порядку и
дисциплине.  И вот однажды утром он отвернулся от грубо сколоченной классной
доски  и  увидел  лицо восьмилетней девочки, тело четырнадцатилетней и грудь
двадцатилетней  женщины,  которая,  едва  переступив  порог,  принесла в эту
холодную,  скудно  освещенную,  плохо  отапливаемую комнату, предназначенную
сл