Он увидел
низенькую  крышу  своей  лачуги  и  снова  побежал,  спотыкаясь,  меж рядами
шелестящей  кукурузы,  ловя  воздух сухими губами и вдыхая его сквозь сухие,
стиснутые  зубы,  и  увидел,  узнал  то дерево, под которым оставил топор, и
снова  как  бы вернулся к какой-то мертвой точке во времени, но только время
было упущено. Он свернул и подошел к дереву, прошел было уже мимо, как вдруг
в  окружавшей его тени обозначилась тень более темная, не спеша поднялась но
тть рост, и голос двоюродного брата спросил хрипло и негромко:
     - Позабыл топор, сволочь? Вот он. Бери.
     Он  остановился  молча  - ни звука, ни проклятия, ни вздоха. "Только не
топором",-  подумал он, не двигаясь, не шевелясь, а брат хрипло дышал у него
над ухом, и злобный, негромкий голос хрипел:
     -  Ты,  гаденыш,  братоубийца, да я тут столько вытерпел, сколько не то
что  за  двадцать пять - даже за двадцать пять тысяч не вытерпишь, а не то я
огрел бы тебя топором по башке и швырнул в Хэмптонову коляску. И ей же богу,
не  твоя  заслуга,  что  не  Хэмптон,  а  я сидел и караулил тебя здесь. Сто
чертей,  да  ты  и  порадоваться  не  успел этим деньгам, а Хэмптон со своей
сворой уж был тут как тут, они развязали меня и в лицо водой побрызгали. А я
опять  врал,  чтобы  тебя выгородить. Я сказал, что ты оглушил меня, связал,
обобрал и убежал на станцию. Ну говори, долго мне еще врать, спасая твою шею
от петли? А? Чего мы ждем? Хэмптона?
     -  Ладно,-  сказал  он.-  Ладно.-  И  подумал:  "Только не топором". Он
повернулся  и  пошел  в лес. Брат не отставал, шел за ним по пятам, свирепое
насморочное  сопение  и  злобный шепот раздавались у него прямо над головой,
так  что, когда он нагнулся и стал шарить по земле, брат чуть не наступил на
него.
     -  Какого  еще черта тебе надо? Опять топор потерял? Отдай его мне, как
найдешь, да живей покажи, где он, покуда не только солнце, но и этот охотник
за голосами...
     Он  нашарил  палку  потяжелее.  "Ничего  не  видать,  так что, может, с
первого  разу и не попадешь",- сказал он себе, вставая. Он ударил, не глядя,
на  хриплый  злобный  голос, занес палку и ударил снова, хотя и одного удара
было довольно.
     Место  было  знакомое.  Не  нужно  было  никакого  ориентира, но тут же
оказалось,  что  ориентир  у него все-таки есть, и он пошел быстро, вынужден
был  идти быстро, чуя слабое зловоние, "Уже четвертый час,- подумал он.- А я
совсем  позабыл...  Позабыл,  что, ежели человек человека убьет, против него
всё  ополчится".  Потом он понял, что не ошибся, потому что теперь запах уже
не  был  сосредоточен  в  одном месте, он был всюду; и вот перед ним поляна,
гнилой  дуб  без  кроны, торчащий на фоне обрамленного листьями просвета. Он
подошел  на  длину  вытянутой  руки, размахнулся. Топор по самый обух ушел в
трухлявую  древесину.  Он  с трудом вытащил топор и снова занес его. И тут -
шума  он  не  услышал,  просто сама темнота охнула и всколыхнулась у него за
спиной, и он хотел обернуться, но было уже поздно,- что-то навалилось ему на
плечи.  Он  сразу  понял,  что  это.  Он  даже  не  удивился,  когда, падая,
почувствовал  горячее  дыхание  и услышал лязг зубов, перевернулся, стараясь
нашарить  топор,  снова  услышал  лязг  зубов  у  самого горла, почувствовал
горячее  дыхание  и,  отбросив  пса  локтем, встал на колени и схватил топор
обеими  руками. Пес снова прыгнул, и теперь он видел его глаза. Они плыли на
него,  и  секунды  казались  вечностью. Он рубанул по ним и попал в пустоту;
топор  вонзился  в  землю,  и  он  чуть  не  упал ничком. Но когда эти глаза
показались  снова, он был уже на ногах. Он бросился вперед, занеся топор. Он
рубил  вслепую,  даже  когда  глаза  исчезли,  круша  и ломая кусты, а потом
остановился,  снова занеся в воздухе топор, задыхаясь, прислушиваясь, ничего
не видя и не слыша. Потом он вернулся к дереву.
     При  первом  же  ударе  топора пес снова прыгнул. Минк ожидал этого. На
этот  раз  он не стал прятать голову и, повернувшись, держал топор наготове.
Он  ударил  по  глазам,  почувствовал, что не промахнулся, топор, насмешливо
блеснув,  вырвался  у  него  из рук, и он прыгнул в кусты, туда, где бился и
визжал пес, прыгнул на звук, яростно топча все кругом, потом припал к земле,
вслушиваясь, снова прыгнул, услышав визг, и стал топтать землю, но опять без
толку.  Тогда  он  встал на четвереньки и пополз вокруг дерева, все расширяя
круги  и  стараясь нашарить топор. Когда он наконец нашел его, над зубчатыми
краями трухлявого ствола уже горела утренняя звезда.
     Он  снова  принялся рубить дерево под корень и после каждого удара, уже
занеся  топор  для  следующего, прислушивался, готовый к прыжку. Но все было
тихо.  Тогда  он  стал  рубить  без  передышки, вонзая топор по самый проух,
словно  рубил  песок  или  опилки.  Наконец  топор вместе с топорищем ушел в
гнилое  дерево,  и  теперь,  убедившись, что нюх его не обманывал, он бросил
топор и начал рвать дерево руками, отвернув голову, с присвистом дыша сквозь
оскаленные,  стиснутые  зубы, то и дело освобождая одну руку, чтобы отогнать
пса,  но пес, скуля, кидался на него снова и снова и наконец всунул голову и
растущее отверстие, откуда шел трупный смрад,- казалось, было слышно, как он
вырывался наружу.
     -  Убирайся, дьявол! - прохрипел он, словно разговаривал с человеком, и
снова попытался отшвырнуть пса.- Пусти!
     Он  рванул  труп,  чувствуя, как мясо отделяется от костей, словно тело
было для них слишком велико. Пес с воем протиснулся в дыру по самое брюхо.
     Внезапно  труп  поддался,  и он упал на спину, в грязь, и труп придавил
ему ноги, а пес выл, стоя над своим хозяином. Он встал и пнул его ногой. Пес
отскочил,  но когда он нагнулся, схватил труп за ноги и, пятясь, поволок его
за собой, снова подступил к нему вплотную. Пока они двигались, пес не сводил
глаз  с  трупа  и  молчал. Но когда он остановился, чтобы перевести дух, пес
снова  начал  выть,  и  он  снова изловчился, пнул его ногой и только теперь
заметил, что ясно его видит, что уже рассвело, и он видит его - ободранного,
тощего,  воющего,  со  свежей  кровоточащей  раной на морде. Не сводя с него
глаз, он нагнулся и шарил по земле до тех пор, пока не нашел палку. Она была
мокрая,  осклизлая,  но  крепкая.  Когда  пес  поднял морду, собираясь снова
завыть,  он  ударил его. Пес завертелся на месте, потом прыгнул, и он увидел
на косматом боку длинный рубец- след выстрела. На этот раз палка угодила псу
прямо  между  глаз.  И  тогда он снова схватил труп за ноги и, теперь уже не
пятясь, попытался бежать.
     Когда он выбрался из зарослей к реке, восток уже заалел. Сама река была
еще  невидима  -  длинный вал тумана, плотно, словно вата, лежал на воде. Он
нагнулся,  снова  подхватил  тело, которое было чуть не вдвое больше него, и
швырнул в туман, а выпустив его из рук, даже прыгнул за ним следом и едва не
сорвался с берега, и пока оно не кануло в туман, успел увидеть, как медленно
и  неуклюже  мелькнули  в  воздухе три конечности вместо четырех, и, удержав
равновесие, повернулся и сразу же побежал, а позади слышался глухой, дробный
топот  собачьих  лап,  и  вот уже пес рядом. Не останавливаясь, пес прыгнул.
Стоя  на  четвереньках,  Минк,  увидел  его  в  воздухе,  -  словно огромная
бескрылая птица, пес пролетел над ним и исчез в тумане. Он вскочил и побежал
дальше.  Потом  он  споткнулся  и  упал,  вскочил  и снова побежал. И тут он
услышал  за собой топот мягких, быстрых лап, снова припал к земле и, стоя на
четвереньках,  снова увидел, как пес пролетел над ним и повернулся в воздухе
так,  что,  приземлившись,  оказался с ним нос к носу, и глаза его сверкали,
как  две  горящих  сигары,  и  он  набросился на Минка, прежде чем тот успел
встать.  Он  ударил  пса  по  морде,  обоими кулаками, вскочил и побежал. До
гнилого  дерева  они  добежали  вместе.  Пес  опять прыгнул и вскочил ему на
плечи,  но он уже нырнул в дыру, пробитую топором, и стал лихорадочно искать
недостающую  руку,  а  пес  рвал ему рубашку и штаны. Потом он исчез. Чей-то
голос сказал:
     - Эй, Минк. Мы держим его. Можешь вылезать.
     Коляска  ждала  за  домом,  в  рощице, где он два дня назад видел следы
колес.  Его  посадили  сзади,  рядом  с помощником шерифа, к которому он был
прикован  наручниками.  Шериф  сел  рядом с другим своим помощником, который
правил  лошадью.  Тот  хотел  развернуть  коляску, чтобы ехать назад к лавке
Уорнера, а оттуда - по дороге на Джефферсон, но шериф остановил его.
     -  Погоди-ка,-  сказал  он  и  обернулся – громадный мужчина с короткой
шеей,  в  расстегнутом жилете и крахмальной сорочке без воротничка. Холодные
колючие  глазки на его широком обрюзглом лице напоминали два осколка черного
стекла, вдавленных в сырое тесто.
     -  Куда ведет дорога, ежели ехать в ту сторону? - спросил он, обращаясь
к обоим.
     -  На  старый Уайтлифский мост,- сказал помощник,- до него четырнадцать
миль.  А  оттуда еще девять миль до Уайтлифской лавки. А от лавки еще восемь
до Джефферсона. А через Уорнерову лавку будет всего двадцать пять миль.
     -  На  этот  раз мы, пожалуй, объедем Уорнера стороной,- сказал шериф.-
Езжай прямо, Джим.
     -  Верно,-  сказал  другой  помощник.-  Езжай  прямо,  Джим.  Чего  нам
экономить,  денежки-то  все  равно  не  наши,  а  окружного совета. - Шериф,
который  уже  было  отвернулся,  ничего  не  сказал  и  только  поглядел  на
помощника.  Некоторое  время  они  глядели  друг на друга.- Разве я неправду
говорю? - сказал помощник.- Трогай!
     Все  утро,  до  самого  полудня,  они  петляли  среди  холмов, поросших
сосняком.  У  шерифа  в  коробке  из-под ботинок был холодный завтрак и даже
кувшинчик  с  пахтаньем,  завернутый  в  мокрую  рогожку.  Они перекусили не
останавливаясь,  только  напоили  лошадей в ручье, который пересекал дорогу.
Потом холмы остались позади, и вскоре после полудня они проехали Уайтлифскую
лавку,  и  вокруг  раскинулась  широкая,  плодородная  равнина,  на  которой
волновалась  тучная  зелень, кукурузные початки налились зерном, вдоль рядов
облетающего  хлопка  еще ходили сборщики, и он увидел, как люди, сидевшие на
галерее под рекламами патентованных лекарств и табака, вдруг встали.
     - Эге,- сказал помощник шерифа.- Смотри-ка, и здесь есть люди, которые,
видно,  не  прочь  бы  иметь  фамилию  Хьюстон  хотя  бы  минут  на десять -
пятнадцать.
     -  Погоняй,-  сказал шериф. И они поехали дальше, по густой мягкой пыли
вслед  за  знойным летним днем, но не могли поспеть за ним, и вот уже жаркое
солнце  припекло  ту  сторону  коляски,  где  сидел  он.  Шериф  сказал,  не
поворачивая  головы  и  не вынимая изо рта трубки: - Джордж, поменяйся с ним
местами. Пусть сядет в тень.
     - Не надо,- сказал он.- Мне солнце не мешает.
     Вскоре  оно  и  впрямь  перестало  ему  мешать,  во  всяком  случае, он
чувствовал  себя  не  хуже,  чем  остальные,  потому  что дорога снова пошла
холмами,  то  вверх,  то  вниз, а длинные тени сосен неторопливо кружили над
неторопливой коляской под косыми лучами солнца; а там, за последней долиной,
показался и Джефферсон, и раскаленный шар солнца закатывался уже за городом,
оно было почти у самой земли и слепило им глаза. К дереву была прибита доска
с  надписью:  "Джефферсон  -  4  мили"  и с фамилией какого-то торговца, она
приблизилась, потом осталась позади, но коляска словно стояла на месте, и он
осторожно подвинул ноги вбок, напряг прикованную руку для рывка, изготовился
и  на  ходу  бросился из коляски ногами вперед, защищаясь рукой от удара, но
было  уже  поздно,  и  хотя он не попал под колесо, голова его угодила между
двумя  стойками,  поддерживавшими  верх,  и  тело  с разлету, всей тяжестью,
повисло на шее, зажатой словно в тисках. Вот сейчас он услышит, как хрустнет
кость, позвонки, и он весь изогнулся, вытянул ноги назад, туда, где, как ему
казалось,  вертится колесо, думая: "Вот если бы попасть ногой между спицами,
тогда  или  нога  не  выдержит,  или  спицы",-  и,  чувствуя, как каждое его
движение  отдается  болью  в  шее,  все  тянул  ноги  к колесу, словно хотел
убедиться,  как бы глядя со стороны, с холодной яростью, что прочнее - живая
кость  или  мертвый  металл.  Потом  у него помутилось в глазах от страшного
удара  где-то  у  самых  плеч,  и  вот  уж это больше не удар, а невыносимая
тяжесть,  которая  навалилась на него, упорная, сокрушительная, беспощадная.
Он смутно слышал хруст кости и явственно голос помощника шерифа:
     -  Тормози!  Да  тормози  же,  чтоб  тебя  черти взяли! Тормози! - И он
почувствовал,   что   коляска   остановилась,   и  даже  видел,  как  шериф,
перегнувшись   через  спинку  сиденья,  удерживает  обезумевшего  помощника;
задыхаясь,  судорожно  ловя воздух, он пытался закрыть рот и не мог, пытался
уклониться от холодной, твердой струи воды, а над ним склонились три лица, и
на  фоне  солнечного  неба  колыхалась под легким ветерком зеленая ветка. Но
понемногу  он  отдышался,  и ветерок на ходу высушил его мокрое лицо, только
рубашка  еще  была  чуть  сырой,  а  ветерок  еще не стал прохладным, просто
освободился  наконец  от  нещадного солнечного зноя и тянул из предвечернего
сумрака,  а  коляска теперь катилась под сплошным сводом пронизанных солнцем
ветвей,   мимо   аккуратных,   подстриженных  лужаек,  где  в  лучах  заката
перекликались,  играя, дети в ярких костюмчиках и сидели в качалках женщины,
щеголяя  новыми  нарядами,  а в свежевыкрашенные ворота сворачивали мужчины,
возвращаясь  с  работы  домой,  где  в долгих ранних сумерках их ждал ужин и
кофе.
     Они обогнули тюрьму и через задние ворота въехали за ограду.
     - Вылезайте,- сказал шериф.- Несите его.
     -  Ничего,-  сказал  он.  Но  ему пришлось дважды напрячься, прежде чем
удалось выдавить из себя хоть звук, и все равно голос был какой-то чужой.- Я
и сам дойду.
     Когда  врач  ушел,  он  лег  на  койку.  В  стене  было высокое, узкое,
зарешеченное  оконце, но за стеклом - ничего" кроме сумерек. Потом он почуял
запах  еды,  где-то готовили ужин - ветчину, гренки и кофе,- и вдруг рот ему
наполнила  теплая, солоноватая жидкость, но когда он попытался глотнуть, ему
стало  так  больно,  что  он  сел,  проглатывая  теплую соль, мотая головой,
медленно,  осторожно  двигая  шеей,  чтобы  легче  было  глотать.  Потом  за
решетчатой  дверью  послышался  громкий  топот, все ближе и ближе, он встал,
подошел  к  двери и сквозь прутья решетки заглянул в общую камеру, где ели и
спали  негры,-  эти жертвы тысячи мелких беззаконий, совершенных белыми. Ему
видна  была  лестничная  площадка;  топот доносился оттуда, и он увидел, как
беспорядочный  поток  голов  в  поношенных шляпах и кепках, тел в поношенных
комбинезонах  и  ног  в  рваных башмаках хлынул в пустую камеру, наполнив ее
приглушенным  шарканьем  и  мягким  неясным  гулом певучих голосов- это была
кандальная  команда  человек  в семь или восемь, сидевших за бродяжничество,
или  поножовщину,  или  за  то,  что играли в кости на десять или пятнадцать
центов, и теперь освободившихся от лопат и тяжелых молотов, по крайней мере,
часов на десять. Он смотрел на них, ухватившись за решетку.
     - Все...- сказал он.
     Но голос его был беззвучен. Он приложил руку к горлу и заговорил снова,
издавая  сухое,  трескучее  карканье.  Негры  притихли, уставившись на него,
белки  их  глаз  неподвижно  блестели  на черных лицах, уже расплывавшихся в
темноте.
     -  Все  шло  хорошо,-  сказал  он.- Покуда он не начал разваливаться на
куски. С этим псом я бы справился.- Он держался за горло, и голос у него был
хриплый, сухой, каркающий.- Но он, сукин сын, начал разваливаться...
     - Кто? - спросил один из негров.
     Они стали перешептываться. Потом белки глаз снова обратились к нему.
     - Я все сделал правильно,- повторил он.- Но этот сукин сын...
     - Молчи, белый человек,- сказал негр.- Молчи. Не морочь нам голову.
     - Все было бы правильно,- сказал он хриплым шепотом. И тут голос совсем
изменил  ему,  и  он, не выпуская решетки, другой рукой держался за горло, а
негры  глядели  ил  него,  сбившись в кучу, и глаза их неподвижно сверкали в
меркнущем свете. А потом они все разом повернулись и побежали к лестнице, он
услышал  чьи-то неторопливые шаги, и почуял запах еды, и прильнул к решетке,
чтобы   увидеть  лестничную  площадку.  "Неужто  они  хотят  накормить  этих
черномазых  раньше,  чем белого человека?" - подумал он, вдыхая запах кофе и
ветчины.



        "3"


     Под  эту  зиму выдалась осень, которая долго была памятна людям, по ней
отсчитывали   годы   и   припоминали   события.  Засушливая  летняя  жара  -
ослепительные  дни,  когда даже листья на дубах пожухли и увяли, ночи, когда
стройные  ряды  звезд  словно бы в холодном, немигающем удивлении взирали на
землю,  задыхающуюся  в  пыли,  -  наконец  спала, и три недели бабьего лета
истомленная   зноем   земля,   древняя   Лилит,  царствовала,  повелевала  и
владычествовала в эту пору мнимого небытия старой, неумирающей куртизанки. В
эти  голубые, сонные, пустые дни, полные тишины и запаха сжигаемых листьев и
сухостоя,  Рэтлиф,  проходя  между своим домом и городской площадью, видел в
тюремном  окне  две  маленькие  грязные руки, вцепившиеся в решетку немногим
выше,  чем  мог бы дотянуться ребенок. А позже, перед вечером, он видел, как
трое  посетителей  -  его  жена  и  двое детей - входят в тюрьму или выходят
оттуда  после  очередного свидания. В первый день, когда он привел ее к себе
домой, она непременно хотела помогать по хозяйству, делать все, что позволит
его  сестра: подметать полы, мыть посуду, колоть дрова, - словом, то, что до
тех  пор  делали  его  племянницы  и племянники (и тем снискала их юношеское
презрение),  забывая,  как  видно,  о безмолвной, негодующей добродетели его
сестры;  крупная,  но  не толстая, даже стройная, как Рэтлиф понял наконец с
брезгливой  и  сдержанной  жалостью...  нет,  скорее, с участием,- она почти
всегда   ходила   босиком,  простоволосая,  распустив  крашеные,  давно  уже
почерневшие  у  корней  волосы,  с  холодным  лицом, в котором была какая-то
суровая,  не  совсем  еще  увядшая  красота,  хотя,  возможно,  держаться ей
помогала  лишь  давняя,  непоколебимая  уверенность  в  себе  или  же просто
упрямство.  Потому что арестант не только отказался выйти на поруки (если бы
даже  удалось  найти  поручителя),  но даже от защитника отказался. Он стоял
между  двумя  конвоирами,  маленький,  щуплый, худой, как скелет, с упрямым,
словно  им черепа вырезанным лицом, стоял перед судьей так, словно его здесь
и  не было, и слушал, а может быть, и не слушал, обвинительное заключение, а
потом  один из конвоиров тронул его за плечо, и он вернулся в тюрьму, в свою
камеру.  И дело это, как пьеса, где еще не все роли распределены, потому что
некому  взять  роль  вдовы,  сжигающей  себя вместе с покойником мужем, было
отложено,  перенесено  с октябрьской судебной сессии на весеннюю, майскую; и
раза  три  в  неделю  Рэтлиф  видел, как она с детьми, одетыми в обноски его
племянников  и  племянниц,  входила  в  тюрьму,  и представлял себе, как они
вчетвером  сидят  в  тесной  камере,  пропитанной  вонью креозота и извечных
человеческих  экскрементов  -  пота,  мочи, блевотины, извергнутых извечными
человеческими  муками  -  страхом,  бессилием, надеждой. "Сидят и ждут Флема
Сноупса, - думал он.- Флема Сноупса".
     А  потом  наступила  зима, морозы. Она тем временем нашла работу. Он не
хуже  ее  знал,  что дольше так тянуться не может, ведь как-никак, а это был
дом  его сестры, пусть даже лишь по праву большинства голосов. Так что он не
только  не  удивился,  но  даже  почувствовал облегчение, когда она пришла и
сказала,  что  скоро съедет с квартиры. Но едва он услышал это, что-то в нем
дрогнуло, и он понял, что жалеет детей.
     -  Насчет  работы - это правильно,- сказал он. - Это превосходно. А вот
съезжать  незачем.  Ведь