накомых - Билл Уорнер
или,  скажем,  Рэтлиф  -  поняли,  что  он  действительно искал в этом себя,
намеренно  старался  заполнить  пустоту своего отречения, то и они ничего не
сказали.
     Через  три месяца после свадьбы дом был отстроен, и они переехали туда,
наняв  негритянку  для  стряпни,  хотя  из всех соседей единственная наемная
повариха, белая или негритянка, была только у Уорнеров. Со всей округи к ним
стали   съезжаться   гости,  мужчины  -  взглянуть  на  жеребца,  женщины  -
полюбоваться светлыми комнатами, новой мебелью, всякой хозяйственной утварью
и  машинами  для  облегчения  труда и экономии времени, о которых они только
мечтали,  листая  каталоги.  Они  смотрели,  как  она  без  устали хлопочет,
устраиваясь   на   новом   месте,   в  простом  скромном  платьице,  скромно
причесанная,  и  ее  скромное  лицо  расцвело, стало почти красивым,- она не
удивлялась  своему счастью, не наслаждалась воздаянием за свое постоянство и
верность,  а  лишь  вспыхивала радостным, ярким, откровенным румянцем, когда
гости  говорили,  что  дом,  мол,  поспел  к  самому сроку, и в окно спальни
заглянет полная апрельская луна.
     А  потом  жеребец  ее  убил.  Она  искала  в  конюшне  куриное  гнездо.
Слуга-негр  предупредил ее: "Это не просто лошадь, мисси. Это конь, мужчина.
Не ходите туда". Но она не испугалась. Она словно бы поняла, угадала это его
перевоплощение,  эту  раздвоенность,  и  если не сказала вслух, то подумала:
"Глупости.  Ведь  теперь  мы  -  муж  и жена". Он вбежал в стойло ошалевшего
жеребца  с  ножом,  но  негр  удержал  его, уговорил подождать, пока из дому
принесут  револьвер,  и,  пристрелив  жеребца,  он  четыре года и два месяца
прожил  в новом доме с собакой и негром-поваром. Он продал кобылу, купленную
для  жены, продал корову, которая была у него в то время, рассчитал повариху
и  раздал кур соседям. Новая мебель была куплена в рассрочку. Он свалил ее в
сарай  около  старого  дома,  где  он родился, и написал торговцам, чтобы те
приехали  и забрали ее. В новом доме осталась только печь, кухонный стол, за
которым  он  ел,  и койка, заменившая кровать у окна спальни. В первую ночь,
когда  он  лег  на  койку,  тоже  было новолуние, поэтому он перенес койку в
другую комнату и поставил ее у северной стены, куда не достигал лунный свет,
а  еще  через две ночи даже попробовал переночевать в старом доме. Но там он
потерял  все  -  не только покой, но даже ту жестокую, неистребимую тоску, в
которую можно было уйти с головой.
     Тогда  он  вернулся в новый дом. Луна была уже на ущербе, до следующего
новолуния  был  целый  месяц,  и  оставался лишь этот единственный час между
закатом  и  ночной тьмой, когда он глушил свою тоску усталостью. А усталость
стоила дешево; ему не только предстояло выкупить землю, которую он заложил у
Билла  Уорнера, но и пришлось улаживать неприятности с торговцами, у которых
была  куплена  в рассрочку мебель,- они не хотели брать ее обратно. Пришлось
ему  снова  заняться  фермой, и с каждым днем он все больше убеждался в том,
что многое позабыл. Так что иной раз он и не замечал, как подкрадывался этот
страшный  час,  пока  не  чувствовал,  что он близится, подступает и вот уже
набрасывается на него и начинает его душить. В этот час ее неукротимый дух и
порой  даже  дух сына, который, быть может, родился бы у них и будущем году,
витали по всему дому, построенному для нее, хотя теперь в нем уже не было ни
одной  вещи, которую она бы трогала, держала в руках или видела, кроме печи,
кухонного  стола  и  одного  платья  -  не  сорочки  или  ночной  рубашки, а
клетчатого  платьишка,  похожего  на  то,  в  котором он впервые увидел ее в
школе,  да  еще  этого  окна,  из-за  которого он даже в самые жаркие летние
вечера, пока негр готовил ужин, сидел в душной кухне, пил виски из каменного
кувшина,  разбавляя  его  тепловатой  водой из дубовой кадки, и разговаривал
вслух,  все  больше ожесточаясь, богохульствуя яростно и непримиримо, но ему
не на кого было броситься, некого было одолеть, победить.
     Но  рано  или  поздно  луна снова начинала прибывать. Бывали ночи почти
безлунные.  И  все  же  в  конце концов серебристо-белый прямоугольник света
опять падал на него из окна всю ночь, которой, казалось, не будет конца, как
когда-то  падал  на  них  обоих,  помнивших  старинное поверье, что в апреле
полная  луна  способствует  зачатию. Но теперь рядом с ним в лунном свете не
было  никого,  да  и  места ни для кого не оставалось. Потому что койка была
слишком узка, и лишь резкая черная тень падала вниз, на пол, где, невидимый,
спал  его  пес,  а он лежал навзничь, неподвижный, непримиримый, и скрежетал
зубами.  "Не  знаю,  не знаю,- шептал он.- Не понимаю и не пойму никогда. Но
Тебе меня не одолеть. Я не слабее Тебя. Тебе меня не одолеть".
     Он был еще жив, когда начал падать с седла. Сперва он услышал грохот, а
еще  через  миг  понял, что, вероятно, почувствовал удар, прежде чем услышал
выстрел. И тут обычное течение времени, к которому он привык за тридцать три
года  своей жизни, нарушилось. Ему показалось, что он ударился о землю, хотя
он  знал, что еще не долетел до нее, еще падает, а потом он перестал падать,
очутился на земле и, вспомнив все раны в живот, какие ему доводилось видеть,
подумал:  "Если  я  сейчас  не  почувствую  боль,  значит, конец". Он жаждал
почувствовать  ее  и никак не мог понять, почему она медлит. Потом он увидел
провал,  бездну, где-то над тем местом, где должны быть его ноги, и, лежа на
спине,  он  видел, как через эту бездну тянутся оборванные и спутанные концы
нервов  и  чувств,  слепые,  как  черви, тоньше волоса, они ищут друг друга,
чтобы снова соединиться, срастись. Потом он увидел, как боль, словно молния,
прочертила  пустоту.  Но  она пришла не изнутри, а откуда-то извне, из такой
знакомой, уходящей от него земли. "Постой, погоди,- прошептал он.- Подступай
потихоньку,  не  вдруг,  тогда я, может быть, тебя вынесу". Но она не желала
ждать.  Она  с  ревом  обрушилась на него, подбросила сто и скорчила. Она не
желала  ждать.  Она  желала  немедленно  ввергнуть его в пустоту, и тогда он
вскрикнул:  "Скорей! Скорей же!" - глядя из кровавого рева вверх, на лицо, с
которым  его  навеки  связал,  сочетал  этот  выстрел,  этот патрон десятого
калибра  - мертвец, который унесет живого за собой в могилу; живой, которого
не  приемлет  земля,  должен  будет  вечно  носить  с  собой убиенного в его
бессмертии  -  а  потом,  видя,  что  переломленная  двустволка  неподвижна:
"Сволочь,  не мог выклянчить два патрона, ты голь перекатная..." - и осекся.
Глаза его, все еще открытые уходящему солнцу, вдруг подернулись влагой, и по
чужим,  бесчувственным  щекам покатились, сразу же высыхая, блестящие капли,
словно накипевшие, истовые слезы.



        "2"


     Выстрел был слишком громким. И не потому, что это был выстрел,- слишком
громок  был  самый звук, громче громкого. Казалось, даже пространство и эхо,
подхватившее  этот  звук,  ополчились  против него, когда он встал на защиту
своих  прав, против несправедливости, и грохот вздымался все выше и выше над
кустами,  где  он  притаился,  и  над темной, едва видной дорогой, еще долго
после  того,  как  он  плечом  почувствовал  отдачу,  и запах черного пороха
рассеялся, а лошадь, шарахнувшись, поскакала прочь, и пустые стремена бились
о  пустое  седло.  Он не брал в руки ружья вот уже четыре года и даже не был
уверен,  что  хотя  бы два из тех пяти патронов, что у него были, выстрелят.
Выстрелил второй - первый дал осечку: курок щелкнул впустую, и этот щелк был
оглушительней  грома,  и  он  должен был снова прицелиться и нашарить второй
спуск,  а  потом  раздался  грохот,  которого  он  и  не слышал после нового
оглушающего  щелчка,  дым  и  вонь  пороха заставили его попятиться назад, в
чащу,  и припасть к земле, на миг ему стало дурно, так что даже если бы он и
мог  выстрелить  еще  раз,  все  равно было бы уже поздно, и пес тоже исчез,
предательски   бросим  его  здесь,  в  лесу,  где  он  дрожал  и  задыхался,
притаившись за поваленным деревом.
     Теперь  нужно  было  покончить  с этим делом, покончить не так, как ему
хотелось, но так, как вынуждала необходимость. Ему не пришлось преодолевать,
обуздывать  слепой,  безотчетный,  отчаянный  страх,  побуждающий бежать без
оглядки.  Напротив.  Больше всего на свете ему хотелось бы оставить на груди
убитого  печатный  плакат:  "ВОТ  ЧТО  БЫВАЕТ С ТЕМИ, КТО ОТБИРАЕТ СКОТИНУ У
МИНКА  СНОУПСА"  - и подпись. Но сделать этого он не мог, и снова, вот уже в
третий  раз  с  того мгновения, как он спустил курок, он наталкивался все на
тот же заговор с целью ущемить, попрать его человеческие права и надругаться
над  его  чувствами.  Нужно  было  встать, выйти из кустов и сделать то, что
теперь  необходимо, даже не для того, чтобы покончить с этим, а чтобы как-то
завершить  начатое,  потому  что,  еще  прежде  чем  он услышал стук копыт и
вскинул ружье, он уже знал, что так будет: прицелился он, чтобы убить врага,
а  попал  всего-навсего в труп, который теперь надо куда-то спрятать. Он сел
около дерева, закрыл глаза и стал медленно считать вслух, чтобы унять дрожь,
а  когда стук копыт и этот возмутительно громкий выстрел замерли в его ушах,
он  встал  и,  не  выпуская из рук переломленное ружье с негодным патроном в
одном  стволе,  вышел на дорогу, уже почти бегом. Но все равно, домой он мог
вернуться, только когда стемнеет.
     Стало  темнеть.  Он  выбрался  из балки, взглянул на холм, где было его
тощее и жалкое поле, а потом увидел и ее - некрашеную лачугу из двух комнат,
со   сквозным   коридором,   с  пристроенной  кухонькой,  -  лачуга  ему  не
принадлежала,  он  платил  за  нее  не  налог,  а  аренду, и за один год это
обходилось  ему  почти  во  столько  же,  сколько стоило бы построить новую;
лачуга  была  не  очень  ветхая, но крыша уже текла, дощатые стены попортила
непогода, и она как две капли воды была похожа на ту лачугу, где он родился,
тоже  не  принадлежавшую  его отцу, и в такой же точно лачуге он умрет, если
только  ему  суждено  умереть  под  крышей,  вероятно,  так оно и случится,-
беспокойное,  неукротимое  сердце,  вдруг,  нежданно,  остановится, когда он
будет где-нибудь между кроватью и столом или, быть может, даже на пороге,- и
она  как  две капли воды похожа на шесть или семь других лачуг, в которых он
жил  с  тех пор, как женился, и еще на двенадцать или четырнадцать других, в
которых, он знал это, ему еще предстоит жить, прежде чем он умрет, но теперь
он  хотя  бы был уверен, что платит аренду собственному двоюродному брату, и
это все, чего он, Минк, может достичь, собственного крова над головой у него
никогда не будет. Во дворе играли двое детей,- завидев его, они вскочили, не
сводя  с  него  глаз, повернулись и побежали к дому. А потом ему показалось,
что  он  видит  ее,  она  стоит у открытой двери, почти на том же месте, где
стояла  восемь  часов  назад,  уставившись  ему  в спину, а он сидел тогда у
холодного очага, смазывая ружье растопленным свиным салом,- ничего другого у
него  не  было, а сало, пропитанное сухой солью, вместо того чтобы смазывать
металл,  застывало  на  нем  твердыми  подтеками,  словно мыло; она стояла у
двери,  словно  за  все  это время не шелохнулась ни разу, в дверном проеме,
словно  в  раме,  и  хотя  лампа  не  была зажжена, казалось, что она залита
ослепительным  светом,  как в тот день, когда она стояла среди гула хриплых,
невидимых мужских голосов в открытых дверях столовой, там, на юге Миссисипи,
в  исправительном лагере, где девять лет назад он увидел ее в первый раз. Он
перестал  глядеть  на дом; он только мельком взглянул на него и побрел через
желтые  и чахлые всходы кукурузы, желтые и чахлые, потому что у него не было
ни  денег  на  удобрение,  ни тягла, ни орудий, чтобы как следует обработать
поле,  и  некому  было  помочь  ему,  и  он  трудился  один, надрывая силы и
здоровье,  а  тут  еще  погода стояла просто невероятная, - после неслыханно
дождливой  весны,  когда  с  середины мая и до самого июля не переставая лил
дождь,  началась засуха, словно все силы небесные были заодно с его врагами.
Он  брел  среди  пустых, пожелтевших стеблей, неся ружье, такое большое, что
ему  и  нести-то  его,  казалось,  было  невмоготу,  не то что прицелиться и
выстрелить,-  семь  лет  назад он отдал за него последние гроши, да и то оно
ему  досталось  лишь  потому,  что  никто другой не хотел его брать - калибр
слишком  крупный,  так  что  охотиться с ним стоило только на оленей или, по
крайней  мере,  на диких гусей, да и патроны к нему дорогие, так что тратить
их стоило только на человека.
     Больше  он  на  дом  не  глядел.  Он прошел мимо, за трухлявый забор, к
колодцу,  прислонил  ружье к срубу, разулся, зачерпнул ведро воды и принялся
мыть  башмаки.  Вдруг  он  почувствовал,  что она стоит у него за спиной. Он
сидел  на ветхой скамеечке и даже не обернулся - маленький, в чистой линялой
рубашке  и  заплатанном  комбинезоне,  и,  наклонив  ведро над башмаком, тер
башмак кукурузным початком. Она засмеялась, хрипло, долгим смехом.
     - Я тебе что говорила нынче утром,- сказала она.- Что, ежели ты выйдешь
за  порог  с  этим ружьем, я уйду из дому.- Он не поднял головы, склонившись
над мокрым башмаком, засунув в него руку, словно сапожную колодку, и тер его
кукурузным початком.- Не твое дело - куда. И узнать не пытайся, где я, когда
они  придут за тобой.- Он не ответил. Покончив с одним башмаком, он поставил
его  на  землю,  сунул  руку в другой, плеснул на него воды из ведра и начал
тереть.-  Но  далеко  я  не  уйду! - воскликнула она вдруг глухо, не повышая
голоса.- Своими глазами я хочу видеть, как тебя повесят!
     Он встал. Аккуратно поставил на землю недомытый башмак, положил рядом с
ним  початок  и  встал,  маленький,  почти  на  полголовы  ниже ее, босой, и
двинулся на нее неторопливо, чуть избочившись, нагнув голову и даже не глядя
на  нее,  а  она стояла в проломе забора,- крашеные волосы снова потемнели у
корней, потому что вот уже год она не могла наскрести денег на краску, лицо,
глядевшее   на   него   с  хриплым,  неумолчным  смехом,  глаза,  в  которых
поблескивало  любопытство.  Он  ударил  ее по зубам. Он глядел, как его рука
словно  бы  нехотя,  с  трудом,  ударила  по лицу, которое не уклонилось, не
сморгнуло глазом.
     - Ты ублюдок, душегуб окаянный! - сказала она, и изо рта у нее брызнула
алая  кровь.  Он  ударил  ее  снова,  пачкая  в крови руку, потом еще и еще,
расчетливо,  не  спеша,  и  в  этом  не  было  умысла, а только бесконечное,
терпеливое упорство и неодолимое изнеможение.
     - Уходи,- сказал он.- Уходи, уходи.
     Он  пошел  за  ней  через  двор, поднялся на крыльцо, но через порог не
перешагнул.  Хотя  в  комнате было почти темно, он видел ее с порога на фоне
узкого  серого  прямоугольника  окна. Потом чиркнула спичка, вспыхнул язычок
пламени  и  задрожал  над  фитилем,  так что теперь она была освещена резким
светом,  а  вокруг нее незримо метались шумные и безгласные тени мужчин, без
имени, без числа,- временами, даже когда он видел своих детей, ему казалось,
что оно никогда не рожало, это ее тело, пришедшее к нему еще до того, как за
два доллара был зарегистрирован их брак, который не освятил, а лишь закрепил
их  отношения,  и всякий раз, как он к ней подходил, ему мешала не одежда, а
эти  похотливые тени, которые стали частью его прошлого, словно он сам, а не
она,  прежде  покорно  отдавался  им;  и,  несмотря на ее грязную мешковатую
одежду, он даже из холодных беззвездных ночных далей, где нет ни страсти, ни
ненависти,  готов  был созерцать это, повторяя: "Это как хмель. Это для меня
как дурман". Потом, при свете той же спички, поднесенной к фитилю, он увидел
лица  обоих детей, словно этой единственной спичкой она прикоснулась ко всем
троим  разом.  Они  сидели  в уголке на полу, не таясь, не прячась, сидели в
темноте,  должно  быть,  с тех самых пор, как он поднялся со дна балки и они
убежали  от  него,  и  во  взглядах  их было то же, что жило в нем самом: не
приниженность,  а  лишь  упрямство,  и  древняя, усталая мудрость, и приятие
непримиримого  противоречия  между  желаемым  и  действительным, неизбежного
из-за  того,  что  все  трое  были  слабые и щуплые, и уж от этого никуда не
денешься,   и,  отвернувшись  от  него,  они  без  удивления  посмотрели  на
окровавленное  лицо  матери  и не сказали ни слова, когда она сняла с гвоздя
платье,  расстелила  его  на  соломенном  тюфяке и завернула в него нехитрые
пожитки - кое-что из одежды, единственную пару подростковых ботинок, которую
они  по  очереди  надевали  в  зимнюю стужу, треснутое зеркальце, деревянную
гребенку, щетку с отломанной ручкой.
     - Пошли,- сказала она.
     Он  посторонился, давая им дорогу,- дети жались к ее юбке, и, когда они
выходили из комнаты, он на миг потерял их из виду, а потом увидел снова, они
шли  впереди нее по коридору, и он двинулся следом, но, не подходя вплотную,
опять  остановился  на  пороге,  когда  они вышли на крыльцо и спустились по
ветхим,  трухлявым  ступеням.  У  крыльца  она замешкалась, и тогда он снова
двинулся  вперед,  нее  так  же  неумолимо  и  устало, но остановился, когда
увидел,  что  старшая  девочка, бесшумная и бесплотная в темноте, потому что
была  уже  почти  ночь,  перебежала  двор, быстро подобрала что-то с земли и
вернулась  к  матери,  прижимая  к  груди  деревяшку, к которой были прибиты
вместо  колес  четыре  крышки  от  круглых жестянок из-под табака. Они пошли
дальше.  Теперь  он  остался  на месте. Казалось, он даже не смотрел на них,
когда они вышли через сломанные ворота.
     Он  пошел в дом, задул лампу, и вокруг сразу стало темным-темно, словно
слабый, дрожащий язычок пламени унес с собой последние остатки дня, так что,
вернувшись  к  колодцу,  он  ощупью  нашарил  кукурузный  початок и башмак и
соскреб с него остатки грязи. Потом он вымыл ружье. Когда оно впервые попало
ему  в руки, когда оно было новое, или, по крайней мере, новое для него, при
нем  был  и  шомпол.  Он  сам  сделал  этот  шомпол,  вырезал его из камыша,
тщательно  обстругал  и выровнял, а на конце просверлил аккуратное отверстие
для  ветошки,  и  почти целый год, пока у него были деньги на порох, дробь и
капсюли,  чтобы  снаряжать  патроны и хоть иногда охотиться, он берег шомпол
даже больше ружья, потому что ружье он купил, а шомпол сделал своими руками.
Но теперь шомпол потерялся, неизвестно где и когда, вместе с другими вещами,
нажитыми  с  тех  пор, как он вышел в люди, вещами, которые некогда были ему
дороги,  но  он  растерял  их  где-то  по пути до того, как стал взрослым, и
теперь  у  него  нет  ничего,  кроме  пустого дома, не принадлежащего ему, и
ружья,  да  еще  воспоминания  о  том  непоправимом  миге,  когда он вскинул
двустволку,  прицелился  и  заставил  себя  нажать на спуск, о миге, который
ничто,  кроме смерти, не изгладит из его памяти. Он плеснул на ружье воды из
ведра,  снял рубашку, вытер ружье насухо, взял башмаки, вернулся в дом и, не
зажигая  лампы,  стоя  в темноте у холодной печи, стал есть руками из горшка
холодные  бобы,  а  потом  пошел  и  лег  прямо  в  комбинезоне на кровать с
соломенным  тюфяком в комнате, которая наконец опустела, исчезли даже шумные
тени, лег навзничь, не смыкая глаз, вытянув руки вдоль туловища, ни о чем не
думая. А потом он услышал собачий вой.
     Сначала  он  не  шелохнулся: если бы не его мерное, ровное дыхание, его
можно было бы принять за труп, так неподвижно он лежал, а вой замер вдали, и
спустилась  ночная  тишь,  пронизанная  мириадами  звуков,  а потом ее снова
разорвал  вой - громкий, тягучий, горестный. Он не шелохнулся. Он словно был
готов,  словно  ждал этого, и лег, угомонился, выбросил все из головы не для
того, чтобы уснуть, а чтобы собраться с духом и силами, как бегуны и пловцы,
перед  отчаянным усилием, с каким ему теперь