ут я в первый раз заметил,
что  собирается  дождь;  помню,  глядел  я  на  большое,  светлое, словно бы
раскаленное облако на юго-западе и думал, что дождь нас захватит прежде, чем
мы  доберемся до дому или хотя бы до Уайтлифа, и вдруг вижу - повозка уже не
поднимается  вверх,  на  холм,  а катится обратно, и тут я оглянулся и успел
увидеть,  как  эти мулы - теперь уж оба - встали поперек дороги и уставились
друг  на  друга  через  дышло,  а  Эб старается их развернуть и тоже вылупил
глаза,  и  вдруг  они сами развернулись, и, помню, я еще подумал: вот удача,
что  они  не  встали  мордами  к  повозке. Потому что тут они рванули разом,
впервые  в жизни или уж, во всяком случае, впервые с той минуты, как Эб стал
ихним хозяином, и мы вылетели на холм и вымахнули на площадь, как тараканы в
выгребную яму, повозка встала на два колеса, а Эб дергает вожжами и твердит:
"Сто  чертей!  Сто  чертей!"  -  а народ, все больше женщины да ребятишки, с
визгом врассыпную, кто куда, а Эб еле заворотил в переулок за лавкой Кейна и
остановился,  зацепившись  колесом  за  колесо  другой  повозки, так что та,
другая  упряжка  помогла  ему  затормозить. Ну, собралась целая толпа, чтобы
помочь нам распутаться, а потом Эб отвел наших мулов к заднему крыльцу лавки
и  привязал  к  столбу  так  туго,  что  морды  задрались кверху, а люди все
подходят и говорят: "Глянь-ка, да это те самые Стэмперовы мулы", а Эб тяжело
дышит,   и   вид   у   него   теперь  далеко  не  беспечный,  осталась  одна
настороженность.   "Давай,  говорит,  заберем  этот  треклятый  сепаратор  и
поехали".
     Вошли  мы  в лавку, отдали Кейну тряпицу миссис Сноупс, он сосчитал эти
двадцать  четыре  доллара шестьдесят восемь центов, а мы забрали сепаратор и
пошли  назад  к  повозке,  туда, где мы ее оставили. Она-то стояла на месте,
дело  было  не в ней. Право, она даже слишком бросалась в глаза. Эб поставил
ее  у погрузочного помоста, и, помнится, мне был виден кузов и ободья колес,
и  люди,  стоявшие в переулке, тоже были мне видны только по пояс, теперь их
собралось  вдвое,  а  то  и  втрое  против  прежнего, и я еще подумал, что и
повозка слишком бросается в глаза, и народу вокруг нее что-то многовато; это
было  похоже  на  одну  из  тех  картинок,  знаете,  под  какими  пишут "Что
неправильно  нарисовано  на  этой картинке?", и тут Эб говорит: "Сто чертей!
Сто  чертей!"  -  и  побежал, но своего конца сепаратора из рук не выпустил.
Подбегает  к  краю  помоста и заглядывает под него. Мулы тоже были на месте.
Они  лежали. Эб туго привязал их к столбу, прихватив веревкой оба мундштука,
и  теперь  они выглядели точь-в-точь, как двое парней из клуба самоубийц, ни
дать  ни  взять  удавленники  - головы задраны и смотрят прямо в небо, языки
вывалились, глаза повылазили из орбит, шеи вытянулись фута на четыре, а ноги
поджаты,  как  у  подстреленных  кроликов,  и  тут  Эб  спрыгнул  на землю и
перерезал  веревку  складным  ножом. Ну и артист! Он дал им своего зелья или
чего там еще ровно столько, чтоб они доплелись до городской площади.
     Тут  Эб совсем расстроился. Я его как сейчас вижу - притулился где-то в
углу,  за  Кейновыми плугами и культиваторами, с лица побелел, голос дрожит,
руки  тоже,  насилу  вытащил шесть монет из кармана, протянул мне и говорит:
"Беги  к  доку  Пибоди,  притащи  мне  бутылку  виски.  Живо". Да, он совсем
расстроился.  Он  уже  не  в  трясину попал, а в омут, и единственный верный
прыжок  только  и  мог  его  спасти.  Он  выпил  пинту  виски  в два глотка,
осторожно,  будто  яйцо,  положил  в угол пустую бутылку, и мы пошли назад к
повозке.  Теперь  мулы кое-как держались на ногах, мы погрузили сепаратор, и
Эб  осторожно  их  тронул,  а люди кругом всё толковали друг другу, что это,
мол,  Стэмперова  упряжка.  Лицо у Эба теперь уж было красным, а не белым, и
солнце  скрылось  за тучей, но, я думаю, он этого даже не заметил, и мы весь
день  ничего  не ели, да он, по-моему, и этого не заметил. И вот провалиться
мне  сквозь землю, а только Пэт Стэмпер словно бы и с места не трогался, так
все  и  стоял  у  веревки, которой был огорожен его загон, сдвинув набекрень
шляпу  и  засунув  большие  пальцы  за  пояс  штанов, а Эб сидит на козлах и
старается унять дрожь в руках, а мулы, которых он выменял у Стэмпера, стоят,
ноги разъезжаются, головы понурили, дышат, как паровики. "Я приехал за своей
упряжкой", - говорит Эб.
     "В  чем  дело?  - говорит Стэмпер. - Неужто они для вас слишком резвые?
Что-то не похоже".
     "Ладно, - говорит Эб. - Ладно. Мне нужна моя упряжка. Вот у меня четыре
доллара. Получайте свои четыре доллара барыша и отдайте мою упряжку".
     "Нет  у  меня  вашей  упряжки, - говорит Стэмпер. - Мне ведь эта лошадь
тоже была без надобности. Я же вам говорил. Вот я и сбыл ее с рук".
     Эб все сидел на козлах. Он теперь немного поостыл, Потянул ветерок, и в
воздухе  запахло  дождем. "Но мул-то мой еще у вас, - говорит Эб. - Ладно. Я
его беру".
     "А  что  дадите?  -  говорит  Стэмпер. - Хотите обменять эту упряжку на
своего  мула?"  Да только Эб уже и торговаться был не в состоянии. Он вконец
расстроился  -  сидит,  как  будто и не видит ничего, а Стэмпер привалился к
стойке  ворот  и глядит на него как ни в чем не бывало. Поглядел с минутку и
говорит: "Нет, не надо мне этих мулов. Ваш куда лучше. Так дело не пойдет, и
меняться  я  не  стану.  - Он сплюнул, спокойно так, аккуратно. - И потом, я
поставил вашего мула в упряжку с другой лошадью. Хотите поглядеть?"
     "Ладно, - говорит Эб. - Сколько?"
     "Даже глядеть не хотите?" - говорит Стэмпер.
     "Ладно",  -  говорит  Эб. И вот черномазый выводит Эбова мула и лошадь,
маленькую  вороную лошадку. Помню, даже по той пасмурной погоде, без солнца,
она вся так и лоснилась - лошадка чуть побольше той, что мы отдали Стэмперу,
и толстая, как свинья. Да, да, именно, как свинья, лошади такие упитанные не
бывают,  только  свиньи.  Толстая до самых кончиков ушей и с виду тугая, как
барабан.  Такая  толстая,  что  едва  идет:  ноги ставит, будто в них и весу
никакого  нет,  будто  и  не  чует  их под собой. "Слишком уж она толстая, -
говорит Эб. - Я на ней и до дому-то не доеду".
     "Вот и я так думаю, - говорит Стэмпер. - Поэтому и хочу ее сбыть".
     "Ладно,  -  говорит  Эб.  -  Надо ее испробовать". И начинает слезать с
повозки.
     "Испробовать?"  -  говорит  Стэмпер. Эб не ответил. Он осторожно слез с
фургона  и пошел к лошади, переставляя ноги осторожно, с трудом, словно тоже
их  под  собою  не  чуял,  как  та  лошадь.  На ней был недоуздок. Эб взял у
черномазого конец и стал садиться верхом. "Обождите-ка, - говорит Стэмпер. -
Что это вы хотите делать?"
     "Хочу  ее  испробовать,  -  говорит  Эб.  - Я сегодня уже раз менялся с
вами".  Стэмпер поглядел на Эба. Потом снова сплюнул, отступил малость назад
и говорит черномазому: "Ладно, Джим. Подсади его". И вот черномазый подсадил
Эба  на  лошадь,  но только он не успел отступить назад, как Стэмпер, потому
что  стоило  Эбу  сесть  верхом,  как будто ему электрический ток пропустили
сквозь штаны. Лошадь завертелась волчком - не разобрать, где перед, где зад,
аккурат,  как  у картофелины, - она грохнула Эба оземь, а Эб встал и снова к
лошади,  а  Стэмпер  говорит:  "Подсади-ка  его,  Джим",  и черномазый снова
подсадил  Эба,  а  лошадь  снова  его  сбросила,  а  Эб встает, и, глазом не
моргнув,  опять  к  лошади, и опять берется за недоуздок, но тут Стэмпер его
остановил. Ей-богу, похоже было, что Эб сам хочет, чтобы лошадь грохнула его
покрепче,  если  уж  и  тут  он  себе  руки-ноги  не переломает, значит, ему
причитается  какая  ни  на  есть животина, чтоб нас домой довезла, "Вам что,
жить надоело?" - говорит Стэмпер.
     "Ладно, - говорит Эб. - Сколько?"
     "Зайдем в палатку", - говорит Стэмпер.
     А  я остался ждать в повозке. Ветер помаленьку крепчал, а у нас не было
с  собой верхней одежи. Зато в повозке было несколько мешков из-под отрубей,
миссис  Сноупс  велела  их  взять,  чтобы  завернуть  сепаратор, и я как раз
заворачивал  его  в  эти  мешки,  а тут черномазый вышел из палатки, откинул
полу,  и  я  увидел,  что  Эб  пьет прямо из бутылки. Потом черномазый вывел
лошадь  с  повозкой,  Эб  со  Стэмпером вышли из палатки, и Эб пошел к нашей
повозке,  на  меня даже не поглядел, только сбросил с сепаратора мешки, взял
его  и  отнес в ту повозку, и они со Стэмпером сели и поехали назад в город.
Черномазый  уставился  на  меня.  "Вымокнете вы, покуда домой доберетесь", -
говорит.
     "Да, пожалуй!" - говорю.
     "Хотите  закусить,  покуда  они  вернутся?  - говорит. - У меня обед на
плите".
     "Нет, спасибо!" - говорю. И он пошел назад в палатку, а я остался ждать
в  повозке. Видно было, что вот-вот польет дождь. Помню, я подумал, что зато
теперь  у  нас,  по  крайности,  будут мешки и мы, может, останемся сухие. А
потом  Эб  со  Стэмпером  вернулись, и Эб опять на меня даже не взглянул. Он
пошел  обратно  в  палатку, и я увидел, что он снова приложился к бутылке, а
потом  сунул  ее  за пазуху. А потом черномазый подвел мула и новую лошадь и
запряг  их,  а  Эб  вышел  и  сел  на козлы. Стэмпер и черномазый вдвоем его
подсаживали.
     "Пусть лучше мальчишка правит, как вы считаете?" - говорит Стэмпер.
     "Править  буду  я,  -  говорит  Эб.  -  Может, меняться я и не умею, но
править лошадью покуда еще могу!"
     "Ну как хотите, - говорит Стэмпер. - Эта лошадь вам еще покажет".
     Она  нам  и  впрямь  показала!  - Рэтлиф засмеялся, в первый раз за все
время,  негромко,  едва  слышно,  и,  хоти  его не было видно в темноте, все
хорошо знали, какой у него сейчас вид, как будто он был у них перед глазами,
- сидит на стуле, непринужденно развалившись, с худощавым, смуглым, ласковым
и  лукавым  лицом,  одетый  в  чистую  синюю  рубашку,  и  выглядит таким же
закоренелым  холостяком, как и Джоди Уорнер, но на том сходство между ними и
кончалось, да и не такое уж это было сходство, потому что в Уорнере это была
дешевая  и  напыщенная  любезность,  а  в  Рэтлифе  - добродушное целомудрие
послушника   из   средневекового   монастыря,   -   садовника,  скажем,  или
виноградаря.  - Да еще как показала. Не успели мы отъехать и милю, как полил
дождь,  загремел  гром,  и два часа мы ехали, скорчившись под мешками, и все
глядели,  как  эта  новая  лошадь,  такая толстая, гладкая да резвая, даже в
дождь все рвалась вперед, совсем как у Стэмпера, когда Эб сел на нее верхом,
покуда  мы  наконец  не  укрылись  в  старой  конюшне  у дороги. Собственно,
укрылся-то  я,  потому  что Эб к тому времени лежал пластом на дне повозки и
дождь  хлестал ему прямо в лицо, а я сидел на козлах и правил и вдруг вижу -
эта  гладкая  вороная  лошадь  становится гнедой. Мне тогда всего восемь лет
было,  и мы с Эбом до тех пор дальше его загона не барышничали. Заехал я под
первую попавшуюся крышу и растолкал Эба. Под дождем он охолодел и стал почти
трезвый. А скоро и вовсе протрезвел. "Чего? - спрашивает. - Что случилось?"
     "Лошадь! - кричу. - Она масть меняет!"
     Он был уже совсем трезвый. Мы разом спрыгнули с повозки, и Эб глаза так
и  вылупил  -  в  постромках-то  стояла  гнедая лошадь, а перед тем, как ему
уснуть,  она  была  вороная. Он протянул руку, будто вообще уж не верил, что
это  лошадь, и потрогал то самое место, по какому он вожжами похлестывал, он
еще у Стэмпера, когда лошадь пробовал, на это самое место плюхнулся, и тут я
вижу,  лошадь  рванулась,  сиганула  вперед.  Я  еле  успел  увернуться, она
налетела   на   стенку  позади  меня,  совсем  рядом,  даже  волосы  у  меня
шевельнулись   от   ветра.  А  потом  раздался  такой  звук,  будто  в  шину
здоровенного  велосипеда воткнули гвоздь. Что-то зашипело: "П-ш-ш-ш-ш-ш" - и
от  гладкой,  толстой  вороной  лошади  Пэта Стэмпера ничего не осталось. Я,
конечно,  не говорю, что, кроме нас с Эбом, в конюшне был теперь только мул.
Лошадь  тоже  была.  Только  это была та самая лошадь, на которой мы выехали
утром  из  дому  и  которую  выменяли  у Бисли Кемпа на мельницу для сорго и
плужный  лемех две недели назад. Даже крючок вернулся к нам и жало торчало в
ту  же  сторону,  куда  Эб  его  повернул, тот черномазый просто малость его
передвинул,  этот крючок. Но только на другое утро Эб нашел у нее под шкурой
под  самой  передней  ногой  велосипедный  ниппель,  а это такое место, куда
хозяину,  будь  у него лошадь хоть двадцать лет, пожалуй, ни разу и в голову
не придет заглянуть.
     Мы  добрались  до  дому  только  на  другой день, когда солнце было уже
высоко, и мой папаша ждал нас у дверей Эба, злой как черт. Он меня, конечно,
сразу  увел,  и  я только успел увидеть, что миссис Сноупс стоит на пороге -
она, верно, так и простояла там всю ночь - и говорит: "Где мой сепаратор?" -
а Эб говорит, что он, мол, всегда был помешан на лошадях, и тут уж ничего не
поделаешь,  а  миссис  Сноупс  в  слезы.  Я  У  них, можно сказать, дневал и
ночевал,  но никогда еще не видел, чтобы она плакала. Что говорить, не такая
она  была  женщина,  чтоб часто плакать, она плакала тяжело, будто не знала,
как  это делается, будто сами слезы не знали толком, что им положено делать,
стояла  на  пороге  в старом платке и даже лица не прятала, только говорила:
"Помешан  на  лошадях,  ладно!  Но  почему  именно на этой лошади? Почему на
этой?"
     Словом,  мы с папашей ушли. Он так стиснул мне плечо, что больно стало,
но  когда  я  рассказал про вчерашний день, как и что случилось, он раздумал
меня  лупить.  И  все-таки  к  Эбу я воротился только в полдень. Он сидел на
загородке,  я  тоже  залез на загородку и сел рядом. Но загон был пустой. Не
видно  было  ни  мула, ни лошади Бисли. Только он ничего не сказал, и я тоже
ничего  не  сказал,  а  потом  Эб  говорит: "Ты завтракал?", а я говорю, да,
завтракал,  а  Эб говорит: "А я еще нет". И мы пошли в дом, а миссис Сноупс,
конечно,  там  уже  не  было.  Я  так  и  представил  себе:  вот Эб сидит на
загородке,  -  а  она спускается с холма, в шляпке, в шали на плечах, даже в
перчатках,  идет  в  конюшню,  седлает мула и взнуздывает лошадь Бисли, а Эб
сидит и никак не может решить, пойти пособить ей или не надо.
     Я  развел  в  плите  огонь.  Эб был не мастер стряпать, и покуда мы все
приготовили,  стало уже так поздно, что мы решили сготовить заодно и обед, а
потом  поели, я вымыл посуду, и мы опять пошли к загону. Плуг без лемеха все
еще торчал на дальнем поле, но привезти его теперь было не на чем, разве что
Эб  пошел  бы  к  старику  Энсу и попросил у него пару мулов, а это было все
равно,  что  у  гремучей  змеи  просить взаймы погремок; но в ту минуту, мне
кажется,  Эб  чувствовал,  что  хватит с него волнений, по крайней мере - на
сегодня.  И  вот  мы  сидели на загородке и глядели на пустой загон. А загон
никак  не  назовешь  большим, и если в него пускали хотя бы одну лошадь, уже
казалось, что он битком набит. А теперь он был похож на техасскую прерию; и,
право  слово,  только  я  было  начал думать про то, какой он пустой, как Эб
спрыгнул  с  загородки,  прошел  через  весь  загон, остановился и глядит на
сарай, пристроенный к стене конюшни, сарай этот был бы ничего себе, ежели бы
его  починить  как  следует  и  покрыть  новой  крышей.  "Думаю,  говорит, в
следующий  раз  выменять  кобылу,  стану  выводить  мулов,  помаленьку табун
разведу.  Этот сарай как раз подойдет для молодняка, надо только малость его
подправить". Потом он воротился, и мы снова сидели на загородке, а часа этак
в  четыре  подъехала  повозка.  Это  была  повозка  Клиффа Одэма, с высокими
бортами,  а  на  козлах рядом с Клиффом сидела миссис Сноупс, и они проехали
мимо  дома  прямо  к  загону.  "Не  выгорело, - сказал Эб. - Станет он с ней
пачкаться,  как же". Мы уже спрятались за конюшней и видели, как Клифф задом
подогнал  повозку  к  помосту  у  ворот, а миссис Сноупс спрыгнула, сбросила
платок, сняла перчатки, пошла через загон в коровник, вывела оттуда корову и
заставила  ее  взойти  на  помост,  подле  которого  стояла повозка, а Клифф
говорит:  "Вы подержите лошадей, а я загоню ее на повозку". Но миссис Сноупс
будто  и  не слышала. Она поворотила корову мордой к задку повозки, уперлась
плечом  ей  в  ляжки  и взгромоздила эту корову на повозку, прежде чем Клифф
успел  соскочить  с  козел.  Клифф  поднял  задний борт, миссис Сноупс снова
накинула платок, натянула перчатки, они сели в повозку и уехали.
     И  вот  я  опять развел огонь, чтобы он мог сготовить ужин, а потом мне
надо  было  идти  домой - солнце уже почти село. А на другое утро я притащил
ему  ведерко  молока.  Эб  был  на  кухне, все еще возился с завтраком. "Вот
спасибо,  что  принес, - сказал он, когда увидел молоко. - Я еще вчера хотел
тебя  просить - может,  ты  достанешь  мне молочка". Он снова стал стряпать,
потому что не ждал ее так скоро - ведь не могла ж она, в самом деле, сделать
за  сутки  два конца по двадцать восемь миль, ежели только не больше. Но тут
мы снова услыхали стук колес, и она вернулась, на этот раз с сепаратором. Мы
схоронились за конюшней и оттуда видели, как она тащила сепаратор в дом. "Ты
ведь молоко так поставил, что она увидит, верно?" - говорит Эб.
     "Да, сэр", - говорю.
     "Наверно,  она сперва наденет старый халат, - говорит Эб. - Жаль, что я
раньше  не начал стряпать". Но вряд ли она переодевалась, потому что гуденье
началось  почти  сразу.  Звук  был что надо - резкий, сильный, видно, галлон
молока был этому сепаратору разве что на один глоток. Потом гуденье смолкло.
"Худо, что у нее только один галлон", - говорит Эб.
     Я и говорю: "А я ей утром еще принесу". Но Эб меня не слушал, он с дома
глаз не спускал.
     "Ты  вот чего, поди-ка загляни в дверь", - говорит. Я пошел и заглянул.
Она  сняла с плиты Эбову стряпню и разложила на две тарелки. И покуда она не
повернулась  и  не  подала мне эти две тарелки, я и не знал, видела она меня
     "Вы,  наверно,  есть хотите, - говорит она. - Вот вы и поешьте там. А я
тут  буду  работать,  так что вы у меня под ногами не путайтесь". Ну, я взял
тарелки,  мы  сели  у загородки и поели. И тут сепаратор снова загудел. Я не
знал,  что  молоко  нужно  пропускать  через  сепаратор несколько раз. И Эб,
по-моему, тоже не знал.
     "Наверно, Кейн ей объяснил, что к чему, - говорит Эб, а сам жует. - Раз
ей хочется пропускать молоко по сто раз, она его сто раз и пропустит". Потом
сепаратор остановился, а она подошла к двери и крикнула, чтоб мы принесли ей
тарелки  вымыть,  и я отнес тарелки и поставил на крыльцо, а потом мы с Эбом
пошли  обратно  и сели на загородку. Загон был такой большой, что, казалось,
мог бы вместить Техас да еще и Канзас в придачу. "Видно, она прямо подъехала
к  этой  чертовой  палатке  и говорит: "Вот ваша упряжка. А вы подавайте мой
сепаратор,  да  поживее,  потому что мне еще домой сколько ехать", - говорит
он.  А  потом  мы  снова услыхали гудение и в тот вечер пошли к старику Энсу
просить  мула,  чтоб  допахать  дальний  клин,  но он теперь ничего не хотел
давать. Он только бранился да бранился, а когда кончил, мы вернулись назад и
снова  сели  на  загородку.  И, уж конечно, мы услышали, как сепаратор снова
загудел.  Звук  был  такой же сильный, как раньше, будто сепаратор мог гнать
молоко  без конца, все равно, прошло через него это молоко один раз или сто.
"Снова здорово, - сказал Эб. - Так ты не забудь завтра про этот галлон".
     "Нет,  сэр,  говорю,  не  забуду".  И  мы  опять  послушали,  как гудит
сепаратор. Потому что тогда Эб еще не осатанел.
     "Видно,  ей  эта  штуковина  много удовольствия доставляет, ишь как она
довольна", - сказал Эб.



        "3"


     Он  остановил  пролетку  и посидел с минуту, глядя на те же сорванные с
петель  ворота,  на  которые  девять дней назад глядел Джоди Уорнер, сидя на
своей  чалой  лошади,  на  затравевший,  поросший  бурьяном  двор,  на  дом,
покосившийся  и  потрепанный  непогодой