ю ножами. Лавка
внутри  была как пещера - темная, прохладная, пропахшая сыром и кожей; глаза
не  сразу  привыкли  к  темноте. Потом он увидел серую кепку, белую рубашку,
крошечный галстук бабочкой, жующие челюсти. Сноупс взглянул на него.
     - Вы меня обошли, - сказал Рэтлиф. - Сколько?
     Приказчик  повернул  голову  и  сплюнул  в  ящик с песком, стоявший под
холодной печкой.
     - Пятьдесят центов, - сказал он.
     -  Я  сам уплатил за подряд двадцать пять. А получу семьдесят пять. Так
что лучше разорвать договор в клочки, на перевозку не надо будет тратиться.
     - Ладно, - сказал Сноупс. - Сколько дадите?
     - Я дам вам за них вот это, - сказал Рэтлиф.
     Он  достал  первый вексель из кармана пальто. И увидел - на секунду, на
мгновение  какая-то  новая,  полнейшая  неподвижность  сковала пустое лицо и
приземистую,  дряблую  фигуру  за  конторкой.  На это мгновение даже челюсть
перестала  жевать,  но  сразу  же  задвигалась  снова.  Сноупс взял бумагу и
взглянул  на  нее. Потом положил ее на конторку, повернул голову и сплюнул в
ящик с песком.
     - Вы думаете, этот вексель стоит пятидесяти коз, - сказал он.
     Это не был вопрос, это было утверждение.
     -  Да, - сказал Рэтлиф. - Потому что, кроме него, я должен еще передать
вам кое-что на словах. Хотите выслушать?
     Сноупс  смотрел  на  него  и жевал. Если б не это, он был бы совершенно
неподвижен; казалось, он даже не дышал. Помолчав, он сказал:
     -  Нет.  -  И  не спеша встал. - Ладно, - сказал он. Он вынул бумажник,
достал  оттуда  сложенную бумагу и протянул ее Рэтлифу. Это была подписанная
Квиком  купчая  на пятьдесят коз. - Спички есть? Я не курю. - Рэтлиф дал ему
спичку  и  смотрел,  как  он  поджег  вексель,  дождался,  пока  вся  бумага
вспыхнула,  бросил  ее  в ящик с песком и, когда она сгорела, носком ботинка
растер  золу.  Потом  Сноупс  поднял  глаза; Рэтлиф не пошевельнулся. И тут,
снова  всего  на  миг, Рэтлифу показалось, будто челюсть перестала жевать. -
Ну?  - сказал Сноупс. - Что еще? - Рэтлиф вытащил второй вексель, из другого
кармана.  Теперь  он  уже  ясно  видел, что челюсть перестала жевать. Она не
двигалась   целую  минуту,  пока  широкое,  бесстрастное  лицо  висело,  как
воздушный шар, над грязной бумагой с обтрепанными краями - вот он перевернул
ее  раз,  другой.  Потом  опять поглядел на Рэтлифа, и в лице его не было ни
малейшего  признака  жизни,  хотя  бы  намека  на  дыхание,  словно все тело
каким-то  образом  приспособилось  обходиться  своими  внутренними  запасами
воздуха.  -  Хотите  и  по этому взыскать? - сказал Сноупс. Он отдал вексель
Рэтлифу - Ладно, обождите здесь. - И он вышел из лавки через заднюю дверь.
     "Что   такое?"   -   подумал  Рэтлиф.  Он  пошел  следом.  Приземистая,
медлительная  фигура,  теперь  ярко  освещенная  солнцем,  шла  к  загородке
постоялого  двора.  Там  были  ворота,  Рэтлиф  смотрел, как Сноупс входит в
ворота  и  идет  через двор к конюшне. И тут что-то темное захлестнуло его -
удушье,  слабость,  тошнота.  "Надо  было меня предупредить!- крикнул он про
себя.  - Хоть бы кто предупредил меня!" И сразу же, вспоминая: "Да ведь меня
предупреждали:  Букрайт  предупреждал. Он сказал: "Тоже из ихних". А я после
болезни  стал  туго  соображать  и  не  мог..."  Он  уже  снова  стоял перед
конторкой.  Ему  показалось,  что он слышит шорох волочащейся чурки, хотя он
знал,  что  так  скоро этого быть не может, но тут же и в самом деле услышал

шорох,  и  тут  же  вошел  Сноупс,  повернулся, посторонился от двери, чурка
стукнула  о  порог,  неуклюжее  существо  в  трещащем по швам комбинезоне, с
болтающейся  головой  заслонило  дверь  и вошло, а чурка гремела, скребла по
полу,  пока  не  застряла под прилавком. Трехлетний ребенок, нагнувшись, без
труда вытащил бы ее, но слабоумный только стоял, без толку дергая за веревку
и уже начиная хныкать, скулить, разом и обиженно, и тревожно, и испуганно, и
удивленно,  и  тогда Сноупс ногой выбил чурку из-под прилавка. Они подошли к
конторке,  где  стоял  Рэтлиф. Болтающаяся голова, глаза, что когда-то, едва
открывшись,   увидели,   словно   страшный   лик   Горгоны,  ту  изначальную
несправедливость,  на  которую  не  может смотреть человек, и в них исчезла,
навеки потухла всякая мысль, слюнявый рот в дымке мягких золотистых волос. -
Скажи, как тебя зовут,- приказал Сноупс. Жалкое существо глядело на Рэтлифа,
беспрестанно  тряся  головой,  пуская  слюни.  - Скажи, - терпеливо повторил
Сноупс. - Как тебя зовут.
     - Айк Х'моуп, - хрипло сказал идиот.
     - Ну-ка повтори.
     - Айк Х'моуп.
     И  он  засмеялся,  хотя  через  мгновение это был уже не смех, и Рэтлиф
понял, что этот звук никогда и не был смехом - этот гогот, это всхлипывание,
и  уже  не  в  силах человеческих остановить этот звук, он летит опрометью и
тащит  за  собой  дыхание, будто летящий стрелой казачий конь тащит за собой
какое-то  едва  живое существо, а глаза над округленным ртом были недвижны и
незрячи.
     -  Т-сс!  -  сказал  ему Сноупс. - Тихо! - Он схватил идиота за плечо и
тряс  его  до тех пор, пока звук, булькая и клокоча, не начал стихать. Тогда
Сноупс  стал  подталкивать  его  к двери, и идиот покорно пошел, глядя через
плечо  назад,  на  чурку с двумя порожними жестянками из-под табака, которая
волочилась  на  конце  грязной  веревки  и  чуть  было снова не застряла под
прилавком, но Сноупс подтолкнул ее ногой, прежде чем она успела заклиниться.
Неуклюжий,   голова  болтается,  рот  разинут,  уши  острые,  как  у  фавна,
комбинезон, натянутый на толстенные бабьи ляжки, едва не лопается - он снова
заслонил  дверь  и  скрылся. Сноупс затворил дверь и вернулся к конторке. Он
еще  раз  сплюнул  в ящик с песком. - Это Айзек Сноупс. Я его опекун. Хотите
посмотреть бумаги?
     Рэтлиф  не  отвечал. Он глядел на вексель, который положил на конторку,
когда  вернулся  сюда,  с  тем  же  едва  уловимым,  насмешливым,  спокойным
выражением,  с каким четыре дня назад в ресторане глядел на свою чашку кофе.
Он взял вексель, так и не взглянув на Сноупса.
     -  Стало  быть,  если я сам отдам ему его десять долларов, вы все равно
отберете их как опекун. А если я взыщу эти десять долларов с вас, вы сможете
снова  продать  вексель.  В  третий раз. Так, так. - Он вынул из кармана еще
одну  спичку  и  вместе  с  векселем  протянул ее Сноупсу. - Говорят, вы тут
как-то  раз  сказали,  что  никогда не жгли денег. Вот вам случай поглядеть,
каково это.
     Он смотрел, как горит второй вексель и медленно падает, догорая, в ящик
с   грязным   песком,  как  обуглившаяся  бумага  свертывается  и,  наконец,
рассыпается под носком ботинка.
     Он  сошел  с  крыльца  на  истоптанную пыль дороги, не пробыв в лавке и
десяти  минут. "Еще слава богу, что люди умеют быстро забывать то, что у них
не хватает мужества исправить", - сказал он себе, идя вперед. Пустая дорога,
как  в  мираже,  мерцала  в густо насыщенной пыльцою светотени весны. "Да, -
сказал  он себе, - наверно, я был болен серьезнее, чем предполагал. Оттого и
дал маху, да еще как. Ну, ничего, вот сейчас поем, и, может, мне полегчает".
     Но  когда  он  в  одиночестве  сел за стол и миссис Литтлджон поставила
перед ним тарелку, он не мог есть. Ему казалось, что он голоден, но с каждым
куском, тяжелым и безвкусным, как земля, аппетит пропадал. В конце концов он
отодвинул  тарелку  и тут же на столе отсчитал пять долларов - свою прибыль:
тридцать  семь  пятьдесят  он  получит  за коз, долой двенадцать пятьдесят -
стоимость  подряда,  и  двадцать  за  первый  вексель. Огрызком карандаша он
прикинул:  проценты  за  три  года по векселю на десять долларов да сами эти
десять  долларов  (они  были  бы его комиссионными и, стало быть, в реальный
убыток  не  входили),  и  прибавил  к тем пяти долларам недостающие деньги -
истрепанные  бумажки,  стертое серебро, медяки, все, что у него было. Миссис
Литтлджон  была  на  кухне,  она  сама  готовила для своих постояльцев, мыла
посуду и убирала комнаты, в которых они спали. Рэтлиф положил деньги на стол
возле раковины.
     -  Этот,  как  его...  Айк...  Айзек. Я слышал, вы его кормите... Стало
быть, деньги ему ни к чему. Но, может быть...
     -  Хорошо,  -  сказала  она. Она вытерла руки передником, взяла деньги,
старательно  завернула  серебро  в  бумажки  и теперь стояла, держа деньги в
руке. Она даже не сосчитала их.
     -  Да,  - сказал он. - Надо приниматься за дело. Кто его знает, когда я
снова  попаду  в  лапы  голодному и ретивому молодцу, у которого нет другого
средства заработать, кроме как резать по живому мясу.
     Он  пошел  к  двери,  потом  остановился, взглянув на нее искоса, через
плечо,  с  тем  же едва заметным лукавством на лице, но теперь уже с улыбкой
насмешливой, язвительной.
     -  Я бы хотел передать несколько слов Биллу Уорнеру... Впрочем, это  не
так уж важно.
     - Я передам, - сказала миссис Литтлджон. - Ежели это не слишком длинно,
я не забуду.
     -  Да  неважно...  Разве  только при случае. Тогда скажите ему: Рэтлиф,
мол, говорит, что ничего еще не известно. Он поймет.
     - Постараюсь не забыть, - сказала миссис Литтлджон.
     Он  вышел  и  сел в фургончик. Теперь пальто ему было уже не нужно, а в
следующий  раз и брать его с собой не придется. Дорога побежала под звонкими
копытами маленьких кряжистых лошадок. "Я просто не сумел докопаться до самой
сути,  -  подумал он. - Слишком рано отступил, Я докопался до того, что один
Сноупс подожжет конюшню другого Сноупса, и оба об этом знают, - и не ошибся.
Но на этом я и остановился. Я не сумел докопаться до того, что первый Сноупс
вдруг  возьмет  да  затопчет  огонь, да еще со второго Сноупса деньги за это
вытянет, причем и это они тоже знают оба".



        "3"


     Все,  кто  следил  за  действиями  приказчика,  увидели  теперь  уже не
присвоение  какой-то  там кузницы, а настоящую узурпацию права наследования.
На  следующую  осень  приказчик  не  только  распоряжался у весов, но, когда
подошел  срок  сводить  годовые  счета  между  Уорнером и его арендаторами и
должниками,  сам  Билл  Уорнер  при этом даже не присутствовал. Сноупс делал
теперь  то, что Уорнер даже родному сыну ни разу не доверил, - сидел один за
конторкой  над  счетными  книгами  и  наличностью,  вырученной  за проданный
урожай,  подводил  счета,  вычитал арендную плату и выплачивал из оставшихся
денег  каждому,  его  долю,  причем  двое  или  трое  стали  было оспаривать
правильность его расчетов, возможно, только из принципа, как когда-то, когда
он  впервые  переступил  порог лавки, но приказчик их даже не слушал, просто
сидел  в  своей  измаранной белой рубашке и крошечном галстуке, с неизменной
жвачкой  во рту и мутными, неподвижными глазами, так что никогда нельзя было
понять,  смотрят  они  на  тебя  или  нет,  сидел  и  ждал, пока они кончат,
замолчат,  и  тогда,  не говоря ни слова, брал карандаш и бумагу и доказывал
им, что они не правы. Теперь уже не Джоди Уорнер, неторопливо входя в лавку,
давал  приказчику распоряжения и указания, которые тот должен был исполнять;
теперь  уже бывший приказчик, поднимаясь на крыльцо, небрежно кивал людям на
галерее,  точь-в-точь как, бывало, сам Билл Уорнер, входил в лавку, и оттуда
сразу   же   доносился   его   голос,  деловитый  и  отрывистый,  перекрывая
раздраженный  бычий  рев  человека,  который  прежде  был  его  хозяином, и,
казалось,  так  и  не  мог  понять,  что же все-таки произошло. Потом Сноупс
уезжал  и  больше  в  этот  день не показывался. У старой белой кобылы Билла
Уорнера  теперь  появился  спутник  -  чалый, на котором прежде ездил Джоди,
Белая  кобыла  и чалый конь стояли бок о бок, привязанные к одной загородке,
пока  Уорнер  и  Сноупс осматривали посевы хлопка и кукурузы, или стада, или
межи  арендных участков; Уорнер - бодрый, неугомонный, как сверчок, хитрый и
безжалостный,  как  сборщик налогов, праздный и хлопотливый раблезианец, и с
ним  тот,  другой,  - руки в карманах неописуемых мешковатых серых штанов, а
сам  жует  свою  неизменную  жвачку и время от времени задумчиво выплевывает
похожие   на   пули  сгустки  шоколадной  слюны.  Однажды  утром  он  привез
новехонький  плетеный  чемодан.  Вечером того же дня он отнес этот чемодан к
Уорнеру.  А  через  месяц  Уорнер купил новую легкую коляску на ярко-красных
колесах,  с  бахромчатым  верхом,  и  она  целыми  днями  носилась по глухим
проселочным  дорогам и дорожкам - жирная белая кобыла и крупный чалый конь в
новой, отделанной медью сбруе, колеса так и алеют, спиц не видно, а Уорнер и
Сноупс  -  просто  невероятно!  - сидя рядом, над облаком легкой, клубящейся
пыли, летят вперед в стремительном, безостановочном движении. И вот однажды,
этим  же  летом,  Рэтлиф  снова  подъехал  к лавке и увидел на галерее лицо,
которое в первый миг не узнал, так как видел его только один раз и к тому же
два  года  назад,  но  только в первый миг, потому что сразу же крикнул: "А,
здравствуйте!  Ну,  как  машина,  работает?"  - и, сидя в фургончике с видом
приветливым  и  совершенно непроницаемым, глядел на злобное, упрямое лицо со
сросшимися  бровями,  припоминая:  "Как  же  его?  Такое имя, вроде собачьей
клички... Ах, да - Минк".
     -  Здор'ово,  -  сказал тот. - Работает, а что? Сами же хвастались, что
плохих не держите.
     - Ну конечно, - сказал Рэтлиф, все такой же приветливый, непроницаемый.
Он слез с козел, привязал лошадей к столбу и поднялся на галерею, где сидели
четверо.  -  Только  я  бы не так сказал. Я бы сказал, что Сноупсы плохих не
берут.
     Тут  он услышал стук копыт, обернулся и увидел коня, скакавшего во весь
опор,  а рядом с ним легко и резво бежала породистая собака, а потом Хьюстон
осадил  коня,  соскочил, еще не остановившись, бросил поводья ему на голову,
как  делают  на  Западе,  поднялся  на крыльцо и встал против того столба, у
которого сидел на корточках Минк Сноупс.
     - Я думаю, ты знаешь, где твоя корова, - сказал Хьюстон.
     - Догадываюсь, - сказал Сноупс.
     - Вот и хорошо, - сказал Хьюстон. Он не дрожал, не трясся от злости, но
это была неподвижность динамитной шашки. Он даже голоса не повысил. - Я тебя
предупредил. Ты знаешь, какой у нас здесь закон. Когда поля засеяны, скотину
нужно держать на привязи, а не то будешь отвечать по суду.
     -  А  вы  бы  поставили  загородку, моя корова к вам бы и не забрела, -
сказал Сноупс.
     А   потом  они  стали  осыпать  друг  друга  ругательствами,  крепкими,
короткими  и  бесстрастными,  как удары или револьверные выстрелы, не слушая
друг  друга,  не  двигаясь  с места - один на крыльце, другой на корточках у
столба.
     -  А вы из ружья попробуйте, - сказал Сноупс. - Может, так вы ее скорее
прогоните.
     Хьюстон  вошел  в лавку, а пятеро на галерее спокойно стояли или сидели
на  своих  местах,  и  человек со сросшимися бровями был так же спокоен, как
остальные,  а  потом  Хьюстон  вышел,  ни на кого не глядя, сошел с крыльца,
вскочил  в  седло  и  ускакал,  сильный,  неутомимый, высокомерный, и собака
побежала  следом  за  ним,  а  через  минуту-другую Сноупс тоже встал и ушел
пешком.  Тогда  один  из  оставшихся  наклонился  и  осторожно сплюнул через
перила, в пыль, а Рэтлиф сказал:
     -  Что-то  я не совсем разобрал насчет этой загородки. Я так понял, что
Сноупсова корова забрела на поле к Хьюстону.
     -  Правильно,  - сказал тот, который только что сплюнул. - Сноупс живет
на  бывшей  Хыостоновой  земле. Теперь она принадлежит Биллу Уорнеру. Была в
закладе, и Уорнер прибрал ее к рукам с год назад.
     -  Уорнеру  Хьюстон  и  задолжал,  -  сказал другой. - И говорил он про
загородку на этом участке.
     -  Понимаю,  -  сказал  Рэтлиф.  -  Это,  значит,  просто  так. К слову
пришлось.
     -  Но Хьюстон не оттого распалился, что землю потерял, - сказал третий.
- Просто он горячий. Его вообще распалить недолго.
     -  Понимаю,-  сказал Рэтлиф.- Значит, вот что стало с этой землей. Вот,
значит,  кому дядюшка Билл отдал ее в аренду. Выходит, у Флема появились еще
родичи. Но только, по-моему, этот Сноупс особой породы, все равно как гадюка
- змея особой породы.
     "Стало быть, он намерен еще побеспокоить братана", - подумал Рэтлиф. Но
вслух  он  этого  не  сказал,  только  спросил, непринужденный, приветливый,
непроницаемый:
     -  Любопытно,  где  теперь  дядюшка Билл со своим компаньоном? Я еще не
знаю их путь так хорошо, как вы, ребята.
     -  Нынче  утром  я  видел  двух  лошадей  и коляску у загородки усадьбы
Старого Француза, - сказал четвертый. Он тоже наклонился и осторожно сплюнул
через  перила.  Потом  он  добавил,  точно припомнив какой-то пустяк: - А на
стуле теперь Флем Сноупс сидит.





        "КНИГА ВТОРАЯ"

        "ЮЛА"



        "ГЛАВА ПЕРВАЯ"


        "1"

     Когда  Флем Сноупс получил место приказчика в лавке ее отца, Юле Уорнер
не было и тринадцати лет. Она была последним, шестнадцатым ребенком в семье,
"малышкой", хотя уже на десятом году переросла мать. Теперь, в свои неполные
тринадцать,  она  была  выше  многих взрослых женщин, и даже груди ее уже не
были  чуть  заметными,  твердыми,  пронзительно-заостренными конусами, как у
созревающего подростка или даже девушки. Напротив, всей своей внешностью она
скорее  напоминала  о символике древних дионисийских времен - о меде в лучах
солнца   и   о  туго  налитых  виноградных  гроздьях,  о  плодоносной  лозе,
кровоточащей  густым  соком  под  жадными  и  жестокими копытами козлоногих.
Казалось,  она  была  не живой частицей окружающего мира, а как бы плавала в
наполненной пустоте, и дни ее текли словно под звуконепроницаемым стеклянным
колпаком,  где  она,  уйдя  в  себя,  с  извечной  мудростью, этим наследием
томящейся женской плоти, прислушивалась к росту своего тела. Как и отец, она
была  неисправимо  ленива,  но  в  ней  его  вечная  хлопотливая  и  веселая
праздность  явила  себя  подлинной  силой, непоколебимой и даже жестокой. По
собственной  воле она вовсе не двигалась, разве только к столу и от стола, в
постель  и  с  постели.  Ходить  она  выучилась  поздно. У нее была первая и
единственная детская коляска в округе, дорогая и громоздкая, величиной почти
с пролетку. Она не расставалась с коляской еще долго после того, как выросла
и уже не могла вытянуть в ней ноги. Когда она стала такой большой и тяжелой,
что  только  взрослый  мужчина мог вынуть ее из коляски, ее выдворили оттуда
силой. С тех пор она перебралась на стулья. Она вовсе не требовала, чтобы ее
несли,  если  нужно  было куда-нибудь идти. Просто похоже было, что с младых
ногтей она уже твердо знала, что ей никуда не хочется, что нет ничего нового
или  невиданного  в конце любого пути и все места, везде и всюду, одинаковы.
Так  продолжалось  до  пяти  или  шести  лет,  а  потом  ей  пришлось как-то
передвигаться,  потому  что  мать,  уходя, не хотела оставлять ее дома, и ее
носил  на  руках слуга-негр. Их часто видели втроем на дороге: миссис Уорнер
была  в  праздничном платье с шалью на плечах, а за ней негр тащил крупного,
длинноногого ребенка (сразу было видно, что это девочка), слегка пошатываясь
под своей ношей, - этакое похищение сабинянки, только под конвоем дуэньи.
     Как  водится,  у  нее  были куклы. Она рассаживала их по стульям вокруг
себя,  и  они  сидели, неподвижные, как она, тоже без признаков жизни. Потом
отец  велел  своему  кузнецу сделать ей игрушечную коляску, наподобие той, в
которой она провела свои первые три года. Коляска вышла грубая и тяжелая, но
это  была  единственная  игрушечная  коляска,  какую в этих краях когда-либо
видели  или  хотя  бы представляли себе понаслышке. Она складывала туда всех
кукол   и  сидела  рядом  на  стуле.  Сначала  думали,  что  это  умственная
отсталость,  что  она просто не переступила еще ту почти осязаемую грань, за
которой девочка, играя, становится маленькой женщиной, но вскоре стало ясно,
откуда  это  безразли