те, подъезжала
еще  одна,  последняя повозка - пара заморенных, худых, как отощавшие зайцы,
мулов, кривые, кое-как стянутые проволокой, немазаные колеса, - и стоявшие у
загородки  оборачивались  и  молча  смотрели, как женщина в серой мешковатой
одежде и выцветшей шляпе - слезала на землю, доставала из-под козел жестяное
ведерко  и  шла  к  загородке, за которой ее муж работал, не разгибая спины,
безостановочно,  как  метроном.  Она  ставила  ведерко в угол, по ту сторону
загородки,  и стояла, не шевелясь, в серой одежде, падавшей жесткими, словно
вырубленными  из  камня,  складками  на  ее  грязные шлепанцы, прижав руки к
животу  под  фартуком.  Смотрела  ли  она  на мужа, никто не мог бы сказать;
смотрела   ли   она   вообще   на  что-нибудь,  никто  не  знал.  Потом  она
поворачивалась,  шла назад к повозке (ей нужно было еще задать скотине корм,
подоить  корову  и  приготовить ужин детям), залезала на козлы, брала в руки
веревочные  вожжи,  заворачивала  мулов и уезжала. А следом за ней уезжали и
последние зрители, и Армстид оставался один на темнеющем холме, зарывая себя
в   густеющие   сумерки,  как  заведенная  игрушка,  с  нелепым,  чудовищным
упорством,  надрываясь  от  напряжения,  словно  игрушка  оказалась  слишком
хрупкой  для  такой  работы  или  пружина была заведена слишком туго. Жарким
солнечным  утром,  сидя  на  галерее  Уорнеровой лавки с табачной понюшкой в
щепоти или жвачкой за щекой, или вечером, в косых лучах заката, встретившись
на безлюдном перекрестке дорог, люди толковали об этом, и весть передавалась
с  повозки  на  повозку,  с  повозки конному, от конного другому конному и с
повозки  или  от  конного  пешему,  остановившемуся  у ворот или у почтового
ящика.
     - Он все там?
     - Все там,
     - Он себя в гроб вгонит. Что ж, не велика потеря.
     - По крайности, для его жены.
     -  Что  и  говорить. Не придется ей каждым день возить ему харчи. А все
этот Флем Сноупс.
     - Что и говорить. Другой бы такого не сделал.
     -  Где  уж тут другому. Генри Армстида, конечно, кто хочешь проведет. А
вот Рэтлифа и впрямь не провести никому, кроме Сноупса.
     И  в  это  утро, хотя одиннадцатый час был только в начале, у загородки
уже  собралась  обычная  толпа,  и  когда  подъехал  Сноупс,  даже  те,  что
собирались  в  город,  как и он, все еще были там. Он не свернул с дороги на
обочину.  Вместо  этого  он проехал вдоль длинного ряда повозок, и женщины с
детьми  на  руках глядели на него, повернув головы, и мужчины, оборачиваясь,
тоже  глядели  на  него,  серьезные,  хмурые,  глядели,  не  отрываясь, а он
остановил  фургон  и  сидел  на  козлах, беспрерывно, размеренно жуя и глядя
поверх  их  голов в сад. И, как бы следуя за его взглядом, люди у изломанной
загородки  повернули  головы  и  увидели, как из кустов в дальнем конце сада
вынырнули  двое  мальчишек и, крадучись, стали подбираться к Армстиду сзади.
Он  не  поднял  головы, даже не перестал копать, но, когда мальчишки были от
него  футах в двадцати, быстро повернулся, выскочил из своего рва и бросился
на  них,  занеся  лопату.  Он  не  закричал;  даже  не выругался. Он просто
бросился  на  них, волоча ногу, спотыкаясь о выброшенные из ямы комья земли,
постепенно отставая, И когда они нырнули обратно в кусты, Армстид все бежал,
а  потом,  споткнувшись,  упал ничком и остался лежать, а люди за загородкой
смотрели  на  него, и стало так тихо, что слышно было его тяжелое, свистящее
дыхание. Потом он встал, сперва на четвереньки, как ребенок, поднял лопату и
вернулся  к  своему  рву.  Он не взглянул на солнце, чтобы узнать время, как
обычно  делает  человек,  прерывая  работу. Он пошел прямо ко рву, торопясь,
мучительно медленно и трудно передвигая ноги, и его худое небритое лицо было
теперь совсем безумным. Он залез в ров и начал копать.
     Сноупс  отвернулся  и  сплюнул через колесо фургона. Он легонько дернул
вожжи.
     - Но-о! - сказал он.