нскую  школу  с  одной-единствениой комнатой для занятий и, прежде чем
кончился первый учебный год, вышла замуж за человека, который был в то время
под  следствием,  потому что у одного коммивояжера пропал из камеры хранения
ящик  с  образцами  туфель,  все  были  на  правую  ногу. Она принесла ему в
приданое  свое  единственное  достояние  и  оружие  - умение мыть, кормить и
одевать  целый  рой  братьев  и  сестер, даже когда не хватает мыла, еды или
одежды,  и  веру в то, что в книгах можно найти достойные подражания примеры
чести, гордости, спасения и надежды; она родила единственного сына и нарекла
его  Ланселотом,  бросив  этот  дерзкий вызов у самой пасти западни, которая
готова была захлопнуться, и отдала богу душу.
     -  Ланселот!  - воскликнул Рэтлиф. Он даже не позволил себе выругаться,
но  не  потому,  что  это  пришлось бы не по вкусу миссис Литтлджон, она бы,
пожалуй,  и не услышала. - Лэмп! Подумать только, какой это был стыд и срам,
когда  он  подрос  и  понял,  как  поступила  мамаша с его именем и семейной
гордостью, раз он предпочел прозываться просто Лэмпом! Это он выломал доску!
И  ведь  знал,  какую  доску  выламывать!  Не  вровень с головой ребенка или
женщины,  а так, чтобы в самый раз было заглянуть мужчине! Это он велел тому
мальчугану  следить  за  ними, а когда начнется, прибежать к лавке и сказать
ему.  Правда,  он  пока еще не принуждает их смотреть насильно, и тут он дал
маху. Этого я никак не пойму. И этого пуще всего боюсь. Потому что ежели он,
Лэмп  Споупс,  Ланселот  Сноупс... Я сказал подголосок! - воскликнул он. - А
хотел сказать - отголосок. В общем - жулик.
     Он умолк, истощив запас своего красноречия, смешался, онемел в сердитом
недоумении,  уставившись  на  эту женщину, высокую, как мужчина, и по-мужски
суровую,  в  выцветшей  кацавейке, которая ответила ему таким же пристальным
взглядом.
     -  Вот-вот,  -  сказала она. - Вас ведь совсем не то зудит. Вам не дает
покоя,  что человек по имени Сноупс, или, вернее, этот самый Сноупс придумал
что-то  такое, а вам и не понять для чего. Или, может, вас смущает, что люди
приходят  и  глазеют  на  них?  Пусть, мол, будет как есть, лишь бы никто не
знал, не видел, так, что ли?
     - Надо это прекратить, - сказал Рэтлиф. - Пусть я фарисей, против этого
я  никогда  и не спорил. И пожалуйста, не говорите мне, что у него ничего на
свете нет. Сам знаю. Или зачем, мол, отнимать у него единственную радость. Я
и  что  знаю.  Или что это не мое дело. Знаю, что и то, что я не оставлю ему
эту  единственную его радость просто-напросто потому, что у меня хватит силы
отнять  ее. Я сильнее его. Не добродетельнее. И быть может, ничуть не лучше.
Просто сильнее.
     - Как же вы хотите с этим покончить?
     -  Не  знаю.  Может, я и не могу этого. А может, и не хочу. Может, все,
чего  я  хочу,  -  это показать, какой я, мол, порядочный, чтобы иметь право
сказать  себе:  я  сделал,  как  считал  нужным,  теперь совесть моя чиста и
сегодня, по крайней мере, я могу спать спокойно.
     Но  он, видимо, знал, что делать. Правда, он постоял немного на крыльце
миссис  Литтлджон,  но  лишь  для того, чтобы взвесить все возможности, или,
вернее,  перебрать  в  памяти  лица  Сноупсов:  вот  злое  упрямое  лицо  со
сросшимися  бровями; вот вытянутая, румяная, открытая, безлобая физиономия -
словно  ломоть  арбуза  над  кожаным  фартуком  кузнеца; и еще одно, третье,
которое,  казалось,  не  имело  никакого отношения к черному сюртуку, а было
просто  привязано  к  нему  ниткой,  как  воздушный  шарик, его черты словно
беспорядочно  разбегались от длинного унылого профессорского носа, как будто
это  размалеванное,  похожее  на  воздушный  шарик  лицо только что вытащили
из-под  проливного  дождя, - Минк, Эк и А. О.; а потом он, чертыхаясь, почти
физическим  усилием  заставил  себя  снова  сосредоточиться  на  важном,  не
терпящем отлагательства деле, и все это время он неподвижно стоял на верхней
ступеньке  крыльца,  и  по  его  знакомому  всем, спокойному, скрытному лицу
скользила  едва  заметная  улыбка,  а  перед  внутренним  его  взором  снова
проходили  все  те  же  три  лица, и он снова молча их разглядывал. Первый и
слушать его не станет; второй даже не поймет, о чем речь; а третий при таких
обстоятельствах  будет  вести себя, как автомат на вокзале, в который, чтобы
привести  его  в  действие,  надо  опустить медную монетку или металлический
жетон,  -  тогда  вы получите взамен неизвестно что, с одной лишь гарантией,
что  вещь  эта  будет стоить меньше, чем монета или жетон. Он подумал даже о
старшем  или, по крайней мере, первом из них - о Флеме, подумал, что, должно
быть,  впервые  там,  где  люди живут, дышат и строят свою жизнь на денежной
основе,  кто-то  желает,  чтобы  Флем  Сноупс  был  здесь,  близко,  а не за
тридевять земель, все равно где, все равно зачем.
     Близился  полдень,  и человек, который был ему нужен, вот уже целый час
как вышел из лавки, он видел это своими глазами. Справившись у лавки, где он
живет,  Рэтлиф  через  десять  минут  свернул  с  дороги  к  воротам в новой
проволочной  загородке.  Дом  был  тоже  новый,  одноэтажный, некрашеный. На
неровной,  кое-как  разбитой  высохшей  клумбе  перед  крыльцом  и  в ржавых
жестянках  и  кадках  по  обе стороны от него увядали пыльные летние цветы -
канны  и  герани, все сплошь красные. На заднем дворе играл знакомый Рэтлифу
мальчик. Дверь отворила рослая, сильная, молодая женщина со спокойным лицом,
- один ребенок сидел у нее на закорках, а другой выглядывал из-за ее юбки.
     - Он у себя, занимается, - сказала она. - Идите
     прямо к нему.
     Стены в комнате тоже были некрашеные, дощатые, и вся она была похожа на
сейф  - такая же тесная и душная, но все же Рэтлиф сразу заметил, что пахнет
в  ней  не  как  на квартире у холостого дядюшки, а скорее как в чулане, где
стареющая  вдовица  хранит  свои платья. Ему тотчас бросился в глаза сюртук,
лежавший  в  ногах кровати, потому что хозяин - в руках у него действительно
была  книга,  а  на  носу очки, - как только отворилась дверь, встрепенулся,
вскочил со стула, схватил сюртук и начал его надевать.
     - Пожалуйста,  не беспокойтесь, - сказал Рэтлиф. - Я на минутку. Насчет
вашего  двоюродного  брата  Айзека.  -  Но  тот  уже надел сюртук и поспешно
застегивал  его  на  все  пуговицы  поверх  бумажной манишки, заменявшей ему
рубашку (манжеты были подшиты прямо к рукавам сюртука), потом снял очки, все
так  же  суетливо,  словно спешил надеть сюртук только для того, чтобы снять
очки,  причем Рэтлиф заметил, что в оправе нет стекол. Он уставился на гостя
тем  пристальным, уже знакомым Рэтлифу взглядом, который должен был выражать
одновременно  озабоченность  и  глубокий  ум,  взглядом,  который, казалось,
существовал  сам  по себе, независимо от его глаз, зрения - скорее, это была
плесень  у  него  на  зрачках,  какой-то  случайный налет, вроде того пушка,
который дети сдувают с одуванчиков.
     -  Я  насчет  той  коровы,  - сказал Рэтлиф. Теперь черты лица пришли и
движение.  Они разбежались и разные стороны от длинного носа, который торчал
карикатурой  на  глубокомысленную  рассудительность  и решимость, но в то же
время  с  наглой  издевкой  выражал  холодное  любопытство, растекавшееся по
осклабленному  лицу. А потом Рэтлиф заметил, что глаза вовсе и не смеются, а
изучают  его,  и  в них таится какая-то умная настороженность или, во всяком
случае, затаенное, пусть не вполне твердое, подозрение.
     -  Да, там, кажется, есть на что поглядеть! - Сноупс визгливо хохотнул.
-  С  тех  пор  как Хьюстон подарил ему корову, а миссис Литтлджон отвела им
стойло,   я   часто  думал  -  жаль,  что  никто  из  его  родственников  не
баллотируется на государственную должность. Хлеба и зрелищ, как говорится, -
и карьера обеспечена.
     - Не выйдет, - сказал Рэтлиф. Он сказал только эти два слова, спокойно,
не  повышая  голоса.  Сноупс  тоже  остался  невозмутим: неизменная гримаса,
длинный, неподвижный нос, глаза, которые жили словно сами по себе. Помолчав,
Споупс сказал:
     - Не выйдет?
     - Не выйдет, - сказал Рэтлиф.
     -  Не  выйдет, - сказал и Сноупс. "Одно из двух - то ли он в самом деле
умный,  то  ли здорово притворяется", - подумал Рэтлиф. - Но я-то тут ни при
чем.
     -  Разве?  -  сказал  Рэтлиф. - Ну, а как вы полагаете, что будет, если
через какой-нибудь месяц вы пойдете к Биллу Уорнеру просить оставить за вами
место  учителя, и тут-то окажется, что жена Цезаря, которая должна быть выше
подозрений, не без греха?
     Сноупс  не  переменился  в  лице, потому что черты его все время были в
движении, каждая сама по себе, хотя все это была одна плоть, утвержденная на
одном черепе.
     -  Очень  благодарен, - сказал Сноупс. - Как вы думаете, что нам теперь
делать?
     -  Нам  -  ничего,  -  сказал  Рэтлиф.  -  Я ведь не претендую на место
учителя.
     -  Но  должны же вы помочь. В конце концов, покуда вы не ввязались, все
было в полном порядке.
     -  Нет,  -  сурово сказал Рэтлиф. - На меня не рассчитывайте. Но одно я
сделаю.  Я  останусь  здесь  и  погляжу,  что  предпримут  его родственники.
Допустят ли они, чтобы люди смеялись над этим несчастным.
     -  Да, конечно, - сказал Сноупс. - Это никуда не годится. Вот в чем вся
и  суть.  Плоть  слаба, ей немного надо. Глаз искушает грешника; надо помочь
ближнему избавиться от бревна в глазу, да к тому же с глаз долой - из сердца
вон. Нельзя, чтобы наше доброе имя трепали зря. Слишком долго Сноупсы высоко
держат голову в здешних краях, чтобы теперь их упрекали в попустительстве.
     - Не говоря уж о месте учителя, - сказал Рэтлиф.
     -  Конечно.  Мы  устроим  совет. Семейный совет. Соберемся сегодня же в
лавке.
     Когда Рэтлиф пришел в лавку, все уже были в сборе - кузнец, учитель и с
ними  приходский  священник,  здешний  фермер,  человек  семейный,  простой,
недалекий, честный, суеверный и добродетельный, он не учился в семинарии, не
имел  сана,  не  был утвержден собором духовенства, - просто много лет назад
Билл  Уорнер  назначил  его  священником, подобно тому как назначал школьных
учителей и шерифов.
     - Все улажено, - сказал А. О., когда Рэтлиф вошел. - Брат Уитфилд знает
способ. Только...
     -  Да  нет  же,  я  просто  сказал, что знаю случай, когда это средство
подействовало, - поправил его священник.
     И тогда он, учитель, объяснил:
     -  Надо зарезать ту скотину, которая ему полюбилась, сварить кусок мяса
и  дать ему съесть. Но это непременно должно быть мясо той самой коровы, или
овцы,  или  от  чего  там надо его отвадить, и чтоб он обязательно знал, что
ест; нельзя заставлять его есть силой или хитростью, и подсунуть мясо другой
коровы  тоже  нельзя.  Тогда  он  успокоится  и  больше  не  будет  для всех
посмешищем.  Только...-  И тут Рэтлиф увидел, как его расползающееся лицо на
миг  стало  задумчивым  и  злым.  -...только  миссис Литтлджон не отдаст нам
корову задаром. Вы, кажется, говорили, что ее подарил ему Хьюстон?
     - Нет, не я, - сказал Рэтлиф. - Это вы мне говорили.
     - Но ведь так оно и было?
     -   Спросите   миссис   Литтлджон,  или  самого  Хьюстона,  или  своего
двоюродного брата.
     -  Ладно,  не  все ли равно. Так или иначе, даром она корову не отдаст.
Так  что  придется за нос платить. И вот чего я никак не возьму в толк - она
говорит, что не знает, какая ей цена, велела у вас спросить.
     -  Да ну, - только и сказал Рэтлиф. Теперь он не смотрел на Сноупса. Он
смотрел на священника.
     - А вы наверняка знаете, что это средство подействует, ваше преподобие?
- сказал он.
     -  Знаю  только,  что  был  случай,  когда  оно подействовало, - сказал
Уитфилд.
     -  Выходит,  вы  знаете,  что  были  и  другие  случаи,  когда  оно  не
подействовало?
     - Я знаю только один случай, когда его пробовали.
     - Ну что ж, - сказал Рэтлиф. Он взглянул на обоих Сноупсов - двоюродных
братьев,  дядю  с племянником, или кем там они друг другу приходились. - Это
обойдется вам в шестнадцать долларов восемьдесят центов.
     -  Шестнадцать долларов восемьдесят центов? - сказал А. О.- Сто чертей!
-  Его  маленькие,  бесцветные глазки быстро забегали, заскользили по лицам.
Наконец он повернулся к священнику. - Послушайте, что я вам скажу. Корова не
из  одного мяса состоит. На ней еще много всякого наросло, чего при рождении
не  было.  Все это тоже часть коровы - рога, шерсть. Почему бы не взять клок
шерсти и не сварить суп, что ли; можно бы и крови малость добавить, чтобы уж
совсем без обмана...
     -  Нет,  нужно  ее  тело, мясо, - сказал священник. - Я так понимаю это
лечение, что если надо его отвадить, пусть поймет, что ее уж на свете нет.
     -  Но  шестнадцать  долларов  восемьдесят  центов...  -  сказал А.О. Он
взглянул  на  Рэтлифа.  -  Не  думаю,  что  бы  вы согласились уступить хоть
сколько-нибудь.
     - Нет, - сказал Рэтлиф.
     -  И  Минк  ничего  не  даст,  тем  более что Билл Уорнер сегодня утром
постановил  взыскать  с  него  штраф,  - сказал А. О. желчно. - И Лэмп тоже.
Вообще-то и Лэмпу скоро придется выложить денежки, но за что, это уж не ваше
дело,  -  сказал он Рэтлифу. - И Флема нет. Так что остаемся мы с Эком. Если
только  брат  Уитфилд  не пожелает помочь нам из нравственных соображений. В
конце концов что порочит одного из паствы, порочит и все стадо!
     -  Нет, - сказал Рэтлиф. - Ему нельзя. Я и сам слышал об этом средстве.
Все должна взять на себя кровная родня, иначе оно не подействует.
     Маленькие блестящие глазки все так же перебегали с лица на лицо.
     - А ведь вы ничего об этом не говорили, - сказал он,
     -  Я  сказал  все,  что  знаю, - сказал Уитфилд. - Откуда мне знать, на
какие деньги тогда купили корову.
     -  Но  шестнадцать  долларов  восемьдесят...-  пробормотал  А.  О.- Сто
чертей.
     Рэтлиф  посмотрел  на  него - теперь глаза его были гораздо хитрее, чем
казалось раньше; нет, он не умен, поправил себя Рэтлиф. Хитер. Только теперь
он в первый раз взглянул на своего брата, или племянника.
     - Значит, Эк, остаемся мы вдвоем.
     И тогда брат, или племянник, в первый раз открыл рот.
     - Ты хочешь сказать, что мы должны ее купить?
     - Да, - сказал А. О.- Ты, конечно, не откажешься принести эту маленькую
жертву ради имени, которое носишь.
     - Ладно, - сказал Эк. - Раз уж мы должны...
     Он достал из-под кожаного фартука огромный кожаный кошель, открыл его и
держал  в закопченном кулаке, - так держит ребенок бумажный пакет, собираясь
надуть его воздухом. - Сколько?
     - Я ведь живу бобылем, - сказал А. О.- А у тебя трое детей.
     - Четверо, - поправил его Эк. - Мы ждем еще одного.
     -  Значит,  четверо.  Так  что  я  полагаю,  единственный  способ - это
разложить  издержки  в соответствии с той пользой, которую получит каждый от
его  излечения.  Ты должен уплатить за себя и за четверых детей. Это выходит
пять  к одному. Значит, я плачу доллар восемьдесят центов, а Эк - пятнадцать
долларов, потому что трижды пять - пятнадцать и пятью три - тоже пятнадцать.
И пускай Эк возьмет себе шкуру и все мясо, какое останется.
     -  Но мясо и шкура не стоят пятнадцать долларом. сказал Эк. - А если бы
и  стоили,  мне  они все равно без надобности. На что мне столько - на целых
пятнадцать долларов.
     -  Но ведь это не просто мясо и шкура. Так уж сложились обстоятельства.
Мы свое доброе имя защитим.
     -  А  с  какой  стати  мне  это  доброе ими должно влететь в пятнадцать
долларов, а тебе - всего в один доллар восемьдесят центов?
     -  Честь Сноупсов - вот, что всего дороже. Можешь ты это понять? До сих
пор  на  ней  не  было  ни  единого  пятнышка.  Ее  надо хранить чистой, как
мраморный памятник, чтобы твои дети могли носить нашу фамилию не краснея.
     -  Но  все  же  я  никак не пойму, почему я должен заплатить пятнадцать
долларов, а ты всего только...
     -  Потому  что  у  тебя  четверо  детей.  Ты сам - пятый. А пятью три -
пятнадцать.
     - Но у меня пока только трое, - сказал Эк.
     -  А  я что говорю? Пятью три! Если бы у тебя родился еще один, то было
бы  четыре,  а  пятью  четыре - двадцать, и мне вообще не пришлось бы ничего
платить.
     -  Но кому-то пришлось бы дать Эку три доллара двадцать центов сдачи, -
сказал Рэтлиф.
     -  Что-о? - сказал А. О. Но тут же снова повернулся к своему брату, или
племяннику.  -  Кроме  того,  ты  получишь  мясо  и  шкуру,  -  сказал он. -
Пожалуйста, не забывай об этом.




        "ГЛАВА ВТОРАЯ"


        "1"


     Жена  Хьюстона  была  некрасива.  Умом  она  не  блистала  да  еще была
бесприданница. Круглая сирота, невзрачная, почти дурнушка и даже не такая уж
молоденькая  -  ей  было  двадцать  четыре  года,- она жила в доме у дальней
родственницы,  которая  воспитала ее как сумела, в меру своего крестьянского
ума,  происхождения  и  житейского  опыта,  и  он  взял  ее  оттуда вместе с
небольшим  сундучком,  где было скромное простенькое белье сурового полотна,
простыни  и  полотенца,  подрубленные  вручную, скатерть, которую она вышила
своими   руками,  да  с  неисчерпаемым  запасом  верности  и  постоянства  -
единственным  ее  достоянием. Они поженились, а через полгода ее не стало, и
вот  уже  больше  четырех  лет  он горевал о ней, дикий, угрюмый, неотступно
верный ее памяти, и ничего другого у него не было.
     Они  знали  друг  друга  с  детства.  Оба  были  единственными детьми у
родителей,  оба родились на фермах, в каких-нибудь трех милях друг от друга.
Оба   принадлежали   к   тому   же   приходу  и  ходили  в  ту  же  школу  с
одним-единственным  классом для занятий, и хотя она была младше на пять лет,
когда  он поступил в школу, она училась уже во втором классе, и, несмотря на
то  что,  проучившись  два  года, он так и не перешел в следующий класс, она
по-прежнему  была  лишь  на  класс выше, а потом он исчез, ушел не только из
отчего  дома, но и вообще из Балки, уже в шестнадцать лет убегая от извечных
пут, и пропадал целых тринадцать лет, а потом вдруг объявился, причем, решив
вернуться,  знал  (должно  быть,  даже  проклиная себя), что, когда приедет,
застанет ее дома и не замужем; и он не ошибся.
     В  школу  он  пошел  четырнадцати  лет.  Он  не  был  диким,  а  просто
необузданным,  и  руководила  им  не столько отчаянность, сколько неодолимая
жажда,  но  жажда  не  жизни  или  даже  движения,  а вольной неподвижности,
именуемой  свободой.  К  учебе  он  отвращения  не питал; его возмущало лишь
неизбежное  принуждение, необходимость повиноваться. Он отлично справлялся с
хозяйством  на  отцовской  ферме,  а мать научила его подписывать свое имя и
вскоре  после этого умерла и перестала наконец пилить мужа, добиваясь, чтобы
тот  определил  мальчика  в школу, которой он счастливо избегал целых четыре
года,  используя  материнскую  любовь  к  баловню  сыну  для  защиты  против
суровости  гордого  отца; он по-настоящему радовался, когда ему поручали все
более  ответственные  дела,  и даже любил трудную работу, которую отец давал
ему, желая сделать его человеком. Но в конце концов он сам пал жертвой своей
хитрой  тактики:  даже  отцу  стало  ясно,  что  на ферме ему учиться больше
нечему. Пришлось ему пойти в школу, где он был отнюдь не примерным, а скорее
беспримерным  учеником.  Он  был  сознательным  гражданином еще до того, как
получил  право  голоса на выборах, и мог бы быть отцом до того, как выучился
читать  по  складам.  В  четырнадцать  лет  он  уже  знал вкус виски и завел
любовницу  -  негритянскую  девушку  на  два  или  три года старше его, дочь
отцовского арендатора, - и вот теперь он вынужден был зубрить азы на четыре,
пять,  а  потом и на все шесть лет позже своих сверстников, слишком взрослым
для  этого;  великан  среди  лилипутов,  поневоле  искушенный во многом, он,
естественно,  презирал  одноклассников  и был решительно неисправим, и не то
чтобы  упорствовал  в  своем