ссис  Талл замолчала. Она села на скамью, тяжело дыша, уставившись
на судью, который продолжал, словно читал по бумаге:
     -  Оскорбление  действием,  нанесенное  Вернону Таллу посредством одной
лошади,   не   имеющей  клички  и  принадлежащей  Экрему  Сноупсу.  Телесные
повреждения  наличествуют,  ответчик  явился.  Свидетели  -  миссис  Талл  с
дочерьми...
     - Эк Сноупс тоже все видел,- сказала миссис Талл, уже не так сердито. -
Он  был  там.  Подоспел  в  самое  время и все видел. Пусть только попробует
отпереться. Пусть только поглядит мне в глаза и посмеет сказать, что он...
     -  Позвольте,  мэм,  -  сказал  судья.  Он сказал это так спокойно, что
миссис  Талл  примолкла  и  стала  вести  себя  сдержанно,  почти как всякий
разумный  и  смирный  человек.  -  Никто не оспаривает тот факт, что ваш муж
пострадал.  И  никто  не  оспаривает,  что  пострадал он из-за лошади. Закон
гласит,   что  если  человек  имеет  скотину,  которая,  как  ему  известно,
представляет  опасность  для  окружающих  и  если  эта  скотина  ограждена и
отделена  от общественного выпаса забором или загородкой, способной оградить
и  отделить ее от упомянутого выпаса, то, если кто-либо войдет за этот забор
или  загородку,  независимо  от того, известно ему или нет, что скотина, там
содержащаяся, представляет собой опасность, это действие является нарушением
права   собственности,  и  владелец  скотины  не  несет  ответственности  за
последствия. Но коль скоро скотина, представляющая для окружающих опасность,
более  не  ограждена  означенным  забором  или загородкой, преднамеренно или
непреднамеренно,  с  ведома  или  без  ведома  владельца,  то владелец несет
ответственность  за  последствия. Таков закон. Нам остается лишь установить,
во-первых,  кому  принадлежит  лошадь,  и  во-вторых,  представляет  ли  она
опасность для окружающих в соответствии с буквой упомянутого закона.
     -  Ха!  -  сказала  миссис  Талл, точь-в-точь как Букрайт. - Опасность!
Спросите  у Вернона Талла. Спросите у Генри Армстида, какие это были кроткие
овечки.
     -  Позвольте,  мэм,  -  сказал  судья.  Он посмотрел на Эка.- Выслушаем
ответчика. Отрицает ли он принадлежность лошади?
     - Чего? - сказал Эк.
     - Эта ваша лошадь чуть не убила мистера Талла?
     - Да, - сказал Эк.- Моя. Сколько я должен зап...
     -  Ха! - снова сказала миссис Талл.- Еще бы он стал отрицать, когда там
их  было, по крайней мере, человек сорок, таких же дураков, как и он, потому
что,  будь  они малость поумнее, и духу ихнего там не было бы. Но даже дурак
может  подтвердить то, что видел и слышал, - так вот, по крайней мере, сорок
человек  слышали,  как  этот  техасский  душегуб  отдал  лошадь Эку Сноупсу.
Заметьте, не продал, а отдал.
     - Что? - сказал судья.- Как так отдал?
     - А вот так, - сказал Эк.- Отдал, да и все тут. Мне жаль, что Талл ехал
через мост в это самое время. Сколько я должен...
     -  Постойте,-  сказал  судья.-  А  вы ему что дали? Вексель? Что-нибудь
взамен?
     - Нет,- сказал Эк.- Он просто указал на нее, когда она бегала в загоне,
и сказал, что она моя.
     -  А  дал  он  вам купчую, или дарственную, или какой-нибудь письменный
документ?
     -  Да  у  него на это и времени-то не было, - сказал Эк. - А после того
как  Лон  Квик  позабыл  затворить ворота, всем было уж не до писанины, даже
ежели б это и пришло кому в голову.
     -. Это еще к чему? - сказала миссис Талл. - Эк Сноупс сейчас только сам
признал,  что  это его лошадь. А ежели этого вам мало, так там у ворот целый
день  торчало  еще  сорок бездельников, которые слышали, как этот антихрист,
который дуется в карты и жрет виски...
     Но  тут  судья остановил ее, подняв руку в огромной, первозданно чистой
манжете. Он не смотрел на нее.
     -  Постойте, - сказал он. - А что же он тогда сделал? - спросил он Эка.

- Просто подвел к вам лошадь и передал веревку из рук в руки?
     -  Нет,  -  сказал  Эк.-  Ни  он,  ни  кто другой не надевал на лошадей
веревку.  Он  просто  указал  на  эту  лошадь и сказал, что она моя, а потом
распродал  остальных,  сел  в  коляску,  попрощался  и  уехал. А мы взяли по
веревке и пошли в загон, только Лон Квик позабыл затворить ворота. Мне очень
жаль,  что  из-за  нее  мулы  Талла  выволокли его из фургона. Сколько я ему
должен? - Но тут он замолчал, потому что судья уже на него не смотрел и, как
он понял через секунду, не слушал его. Вместо этого судья откинулся назад, в
первый  раз  за  все время, уселся поудобнее на своем стуле, слегка наклонив
голову  и  держа  руки  со  сплетенными  пальцами  на  столе  перед собой. С
полминуты  все  молча смотрели на него и только тогда поняли, что он молча и
пристально глядит на миссис Талл.
     -  Так  вот,  миссис Талл, - сказал он.- Из собственных ваших показаний
явствует, что Эк никогда не был владельцем этой лошади.
     - Как? - переспросила миссис Талл совсем тихо. - Как вы сказали?
     -  По закону никакая собственность не может быть подарена словесно. Акт
дарения  должен быть закреплен документом, либо заверенным, либо подписанным
собственноручно,  либо  фактическим  вводом  во  владение.  В соответствии с
вашими  показаниями  и  показаниями  Эка  Сноупса,  он ничего не дал техасцу
взамен  лошади,  и  согласно показаниям Сноупса, техасец не дал ему никакого
документа  в  подтверждение  того,  что  лошадь  принадлежит  ему,  а из его
показаний  и  из  того,  что  мне  самому стало известно за последние четыре
недели, явствует, что никто еще не поймал ни одну из лошадей и не накинул на
нее  веревки.  Итак, Эк не вступал во владение лошадью. Техасец мог бы с тем
же успехом подарить ту же самую лошадь еще десяти людям, стоявшим в тот день
у  ворот,  и  ему даже незачем было бы извещать об этом Эка; а сам Эк мог бы
передать все свои права на нее мистеру Таллу прямо на мосту, где мистер Талл
лежал  без  сознания,  ему довольно было бы просто подумать об этом, и права
мистера Талла были бы столь же законными, как и права самого Эка.
     -  Значит, я осталась на бобах, - сказала миссис Талл. Голос ее все еще
был тих и спокоен, и никто, кроме Талла, как видно, не понял, что слишком уж
он  тих  и  спокоен.  -  Эта  пятнистая  бешеная  сука распугала моих мулов,
изломала фургон; мой муж упал с козел, зашибся до бесчувствия и целую неделю
не  мог  работать, мы засеяли меньше половины земли, и вот теперь я осталась
на бобах.
     - Постойте, - сказал судья.- Закон...
     -  Закон!  -  сказала  миссис  Талл.  Она  вдруг  встала - приземистая,
широкая, крепкая женщина, широко расставив толстые, как тумбы, ноги.
     - Не надо, мамочка... - сказал Талл.
     -  Да,  мэм,  -  сказал судья. - Возмещение ваших убытков предусмотрено
законом.  Закон  гласит,  что,  когда  иск  об  убытках  вчиняется владельцу
животного,  которое  нанесло  убытки  или  ущерб, а владелец не может или не
хочет нести ответственность, пострадавшая сторона получает в виде возмещения
само  животное.  А поскольку Эк Сноупс никогда не владел этой лошадью и, как
вы  сами  слышали,  при  разборе предыдущего дела не подтвердилось, что Флем
Сноупс  так  или  иначе  причастен  к продаже табуна, лошадь эта по-прежнему
принадлежит  техасцу.  Или,  вернее, принадлежала. Потому что теперь лошадь,
которая  испугала ваших мулов и была причиной падения вашего мужа с фургона,
принадлежит вам и мистеру Таллу.
     - Мамочка, постой! - сказал Талл. Он вскочил с места.
     Однако  миссис  Талл  все  еще  была  спокойна, только вся напряглась и
мрачно  сопела, пока Талл не заговорил. Но тут она повернулась к нему и даже
не  взвизгнула,  а  завопила  что было мочи; шериф уже стучал по столу своей
отполированной  от  долгого  употребления  ореховой  тростью  и  кричал:  "К
порядку!  К  порядку!"  -  а  чистенький старичок откинулся на стуле, словно
хотел уклониться от удара, и, дрожа мелкой старческой дрожью, смотрел на нее
удивленно, не веря своим глазам.
     -  Лошадь!  -  голосила  миссис Талл.- Да мы видели ее пять секунд, она
налетела  прямо  на  наш  фургон,  перелезла  через нас, а потом поминай как
звали. Удрала бог весть куда, и слава тебе господи! И мулы тоже удрали, и от
фургона остались одни щепки, а ты валялся на мосту, и вся рожа у тебя была в
занозах  и  в  кровище, мы уж думали, тебе не встать. А теперь он отдает нам
лошадь!  Нет,  ты  мне рот не затыкай! Иди, дурак, полюбуйся на свой фургон,
поищи, где ты там сидел и правил парой молодых мулов, намотав вожжи на руку!
Идите все, полюбуйтесь на этот фургон!
     -  Нет,  я  больше  не могу! - крикнул судья.- Не могу! Разбирательство
окончено! Слышите, окончено.
     А  потом  был  еще  один процесс. Он начался в следующий понедельник, и
почти  те  же  самые  лица можно было увидеть в окружном суде в Джефферсоне,
когда  два  конвоира  ввели  арестанта, одетого в новый комбинезон, щуплого,
ростом  не  выше ребенка, тощего, почти бесплотного, с угрюмым, непреклонным
лицом,  бледным  и осунувшимся после восьми месяцев тюрьмы, и когда прокурор
сказал  свою  речь,  выступил назначенный судом защитник, совсем еще молодой
адвокат,   только   в   июне   закончивший   юридический  факультет  местною
университета,  который  сделал  все,  что  мог, и даже больше, чем мог, лишь
повредив этим своему подзащитному, лез из кожи вон, хотя на него, в сущности
никто  не обращал внимания, и потребовал отвода всех присяжных, каких только
мог,  прежде чем прокурор успел отвести хотя бы одного, но, несмотря на это,
в  самом  скором  времени  увидел перед собой утвержденный состав присяжных,
словно  штат, страна, все здравомыслящее человечество обладали неисчерпаемым
запасом взаимозаменяемых имен и лиц с одинаковыми убеждениями и намерениями,
так  что  все эти отводы с таким же успехом мог бы дать вместо него швейцар,
который  отпер  утром зал заседаний, просто отсчитав сколько положено имен в
списке   присяжных.   И   если   у  защитника  еще  осталось  сколько-нибудь
беспристрастия  и  непредвзятости,  то он, вероятно, вскоре понял, что перед
судом  предстал  не  его  клиент,  а  он  сам.  Потому что клиент не обращал
никакого внимания на то, что происходило вокруг. Казалось, его совсем это не
интересовало,  он ничего не хотел ни видеть, ни слышать, как будто судили не
его,   а  кого-то  другого.  Он  сидел  там,  где  его  посадили,  скованный
наручниками  с  одним из конвоиров, маленький, в новом, жестком, отглаженном
комбинезоне,  отвернувшись от суда и от всего окружающего, и все время ерзал
на  месте,  пока  они  не догадались, что он глядит в дальний конец зала, на
двери  и на всякого, кто в них входит. Его пришлось дважды окликнуть, прежде
чем он встал, чтобы ответить на вопрос судьи, и он остался стоять, теперь уж
и  вовсе спиной к суду, щуплый, угрюмый, совершенно безучастный, с лицом, на
котором  было  какое-то  странное  беспокойство,  и  что-то  еще,  не просто
надежда, а глубокая вера, и глядел не на жену, сидевшую прямо перед ним, а в
переполненный  зал,  сквозь  ряды сосредоточенных, по большей части знакомых
лиц,  пока конвоир, с которым он был скован, не заставил его сесть. Так он и
просидел  до  конца  этого удивительного короткого процесса, продолжавшегося
всего  день с четвертью, то и дело поворачивая голову, прилизанный, злобный,
упрямый,  и вытягивая шею, чтобы выглянуть из-за двоих здоровенных конвоиров
и  посмотреть  на  дверь,  пока  его  защитник  делал что мог, теряя голову,
распинаясь   до   хрипоты   перед   суровыми   и  бесстрастными  присяжными,
напоминавшими  совет  взрослых людей, которые по необходимости (но на строго
определенное,  недолгое время) согласились слушать болтовню дипломированного
подростка.  А  подзащитный  не  слушал  ничего, и все глядел в дальний конец
зала,  и  на исходе первого дня вера покинула его, и на лице осталась только
надежда,  а  на  утро  второго  дня  исчезли  и  надежда,  и осталось только
беспокойство, хмурая и упорная угрюмость, и он все глядел на дверь. Прокурор
кончил свою речь на второй день утром. Присяжные совещались двадцать минут и
вынесли  вердикт  -  виновен в умышленном убийстве; обвиняемому снова велели
встать  и  приговорили его к каторжным работам пожизненно. Но он и теперь не
слушал;  он  не  только повернулся спиной к суду, чтобы видеть переполненный
зал,  но  сам  заговорил, прежде чем судья кончил, и не замолчал, даже когда
судья  ударил  по  столу  своим  молоточком  и  два  конвоира  и  три шерифа
набросились  на  него,  а  он вырывался, отшвыривая их, так что они не сразу
совладали с ним, и все высматривал кого-то в зале.
     -  Флем  Сноупс! - сказал он.- Флем Сноупс! Он здесь? Передайте же ему,
сукину сыну...




        "ГЛАВА ВТОРАЯ"


        "1"

     Рэтлиф остановил свой фургончик у ворот Букрайта. В доме было темно, но
три  или четыре собаки с лаем сразу же выскочили из-под дома или с задворья.
Армстид выставил из фургончика свою негнущуюся ногу и хотел слезть.
     - Погодите, - сказал Рэтлиф. - Я пойду позову его сюда.
     - Я сам могу дойти, - сказал Армстид хрипло.
     - Возможно, - сказал Рэтлиф. - Но собаки меня знают.
     - Узнают и меня, пусть только тронут, - сказал Армстид.
     - Возможно, - сказал Рэтлиф. Он уже слез на землю. - Оставайтесь здесь,
подержите вожжи.
     Армстид   закинул   ногу   назад   в  фургончик,  -  темнота  безлунной
августовской  ночи  его  не  скрывала,  напротив  его  выцветший  комбинезон
отчетливо  выделялся  на  темной  обивке  фургончика; только лица под полями
шляпы  нельзя  было  разглядеть.  Рэтлиф передал ему вожжи и при свете звезд
пошел  мимо столба с жестяным почтовым ящиком к воротам, прямо на беззлобный
лай собак. Войдя в ворота, он увидел их - лающий клубок темноты на фоне чуть
более  светлой  земли,  который  с лаем расплелся, развернулся перед ним, не
подпуская  его  к  себе,  трех  черных  с рыжиной собак, но и рыжая шерсть в
звездном  свете  казалась  черной,  так что они хоть и были видны, но совсем
смутно,  словно  его облаяли три сгоревших газеты, которые каким-то чудом не
рассыпались и стояли торчмя над землей. Он крикнул на собак. Они должны были
узнать его, как только почуяли. Крикнув, он понял, что собаки и в самом деле
его  узнали,  потому что они смолкли на миг, а потом, когда он пошел вперед,
стали  с  лаем  пятиться,  держась  поодаль.  Потом  он увидел Букрайта, его
комбинезон  смутно вырисовывался на фоне темного дома. Букрайт прикрикнул на
собак, и они замолчали.
     -  Цыц! - сказал он. - А ну, пошли вон. - И он двинулся, тоже чернея на
фоне  чуть  более  светлой  земли, туда, где его ждал Рэтлиф. - Где Генри? -
спросил он.
     -  На  козлах,  -  сказал  Рэтлиф.  Он  повернулся, чтобы идти назад, к
воротам.
     -  Обождите,  -  сказал  Букрайт. Рэтлиф остановился. Букрайт подошел к
нему  вплотную.  Они взглянули друг на друга, не видя лиц. - Вы ведь не дали
ему втянуть себя в это дело, а? - сказал Букрайт. - После тех пяти долларов,
про  которые  он  небось  вспоминает  всякий  раз,  как поглядит на жену, да
сломанной  ноги,  да  лошади,  что  он  купил  у  Флема Сноупса, а ее и след
простыл,  он  совсем  с ума спятил. По-моему, он и на свете-то не жилец. Так
как же, вы не дали себя втянуть в это дело?
     -  Пожалуй,  что нет, - сказал Рэтлиф. - Нет, конечно, не дал. Но здесь
что-то не чисто. Я всегда это знал. И Билл Уорнер тоже знает. Иначе он ни за
что не купил бы эту усадьбу. И. уж во всяком случае, не стал бы держаться за
эту  старую  развалину  себе  к  убыток  и  платить  налоги, когда он мог бы
выручить  за  нее хоть сколько-нибудь, и сидеть там на стуле из распиленного
мучного  бочонка,  уверяя, что ему приятно отдохнуть там, где кто-то положил
столько  труда и денег, чтобы построить себе дом, в котором можно есть, пить
и  спать  с  женой.  А  когда  Флем Сноупс взял усадьбу себе, я окончательно
убедился,  что  дело  не  чисто.  После того как он припер Билла к стенке, а
потом  выручил его и взял эту развалину с десятью акрами земли, просто курам
на  смех. Вчера вечером мы с Генри ходили туда. Я сам видел, своими глазами.
Если не верите, можете не вступать с нами в долю. Нам же больше достанется.
     - Ладно, - сказал Букрайт. Он пошел к воротам. - Мне только это и нужно
было  знать.  - Они вышли за ворота. Генри подвинулся на середину сиденья, и
они залезли в фургончик. - Как бы вам ногу не придавить, - сказал Букрайт.
     -  У  меня  нога  в  полном  порядке, - хрипло сказал Армстид. - Я могу
ходить не хуже вас и всякого другого.
     -  Ну конечно, - поспешно сказал Рэтлиф, беря вожжи. - У Генри теперь с
ногой все ладно. Даже незаметно нисколько.
     -  Поехали,  -  сказал  Букрайт. - Ходить пока никому не придется, если
лошади повезут.
     - Короче всего было бы напрямик, через Балку, - сказал Рэтлиф, - Но нам
лучше ехать другой дорогой.
     -  Пускай все видят, - сказал Армстид. - Ежели кто из вас боится, так я
справлюсь и без помощников. Я могу...
     -  Ну  конечно,  -  сказал  Рэтлиф. - Но если нас увидят, то помощников
набежит больше, чем требуется. А это нам ни к чему.
     Армстид  замолчал.  Он  не  сказал  больше  ни слова, сидя между ними в
неподвижности,  которая томила его, почти как лихорадка, словно его измотала
не  боль  (пролежав  почти месяц в постели, он встал и сразу же снова сломал
ногу; никто так и не узнал, как это его угораздило, что он делал или пытался
сделать, потому что он никогда об этом не говорил), а бессилие и ярость.
     Рэтлиф  не  спрашивал,  куда ехать; едва ли кто знал больше, чем он, об
окольных  путях и дорогах здесь или в любом другом из округов, по которым он
колесил. Им никто не встретился: темная, спящая земля была пустынна, редкие,
одинокие  фермы  выдавал лишь отрывистый собачий лай. Дорога, смутно белея в
темноте,  так что Рэтлиф скорее угадывал, чем видел, куда едет, бежала среди
широких  полей,  где  уже  желтела  кукуруза  и зацветал хлопок; а потом меж
высоких  деревьев,  пышно  оперенных летней листвой, под августовским небом,
плотно  усеянным  звездами. А потом они поехали по старой дороге, на которой
вот  уже  много  лет ничто не оставляло следов, кроме копыт белой Уорнеровой
лошади да пролетки с бахромчатым верхом, недавних следов, а старые шрамы уже
почти  зажили  там,  где  тридцать  лет  назад  промчался гонец (быть может,
соседский  невольник,  нахлестывавший  мула,  выпряженного  из плуга), чтобы
сообщить  вести  о  Самтере,  и  где, быть может, когда-то катились ландо, в
которых  плавно  покачивались  женщины,  стройные,  в пышных кринолинах, под
летними  зонтиками,  а  рядом  скакали  на кровных рысаках мужчины в черном,
разговаривая  о  том  же,  и  где хозяйский сын, а может быть, и сам хозяин,
ездил  в  Джефферсон  со  своими  пистолетами  и  чемоданом, в сопровождении
камердинера  верхом  на запасной лошади, рассуждая о войсках и об одержанной
победе;   где  во  время  сражения  под  Джефферсоном  патрули  конфедератов
разъезжали по округе, в которой остались одни женщины да невольники-негры.
     Теперь  ничто  уже  не  напоминало об этом. Самая дорога почти исчезла;
там,  где песок темнел, сползая к ручью, а потом снова начинался подъем, она
как  по  ниточке, шла вдоль редких, косматых кедров, посаженных здесь тем же
безымянным   архитектором,   который   спроектировал   и  построил  дом  для
безымянного  хозяина,  они  стояли теперь, могучие, в два, а то и три фута в
обхвате,  переплетясь  густыми  ветвями.  Рэтлиф  свернул  с дороги и поехал
напрямик, меж деревьями. Видимо, он хорошо знал дорогу. Букрайт удивился, но
потом вспомнил, что Рэтлиф был здесь накануне вечером.
     Армстид,  не  дожидаясь  их,  пошел  вперед.  Рэтлиф  поспешно привязал
лошадей,  и  они догнали его, все еще видимого, благодаря светлому, линялому
комбинезону,  когда  он  смутной  тенью  торопливо  пробирался сквозь кусты.
Впереди  земля  ощерилась  черной  пастью:  овраг, лощина. Букрайт знал, что