придется больше гадать, будет корова в стойле или нет,
когда  он  вернется. Однако сев наконец на своего коня и тронув его с места,
овеваемый  снежим  ветерком,  он  почувствовав,  что  холодная, непреклонная
ярость  сменилась  другим,  более  привычным  чувством, злой насмешливостью,
пожалуй,  несколько  грубоватой  и  тяжеловесной,  но  неодолимой,  упорной,
неподвластной  даже  безутешному  горю;  и  поэтому  задолго до того, как он
добрался до Французовой Балки, он уже знал, что сделает. Он навсегда излечит
этого  дурачка  от  пристрастия  к  коровам  верным  и безотказным способом:
заставит  его  выдоить ее и задать ей корм; сегодня он уедет домой, а завтра
утром  вернется  и  опять  заставит его подоить ее и задать ей корм, а потом
пешком  отвести корову обратно. Поэтому он даже не остановился у дома миссис
Литтлджон.  Он завернул за угол и поехал прямо к загону; но миссис Литтлджон
сама  окликнула  его  из-за  загородки,  отбрасывавшей длинную густую лунную
тень.
     - Кто там?
     Он остановил лошадь. "Ослепла она, что ли, даже пса моего не узнала", -
подумал он. И в ту же секунду он понял, что и ей ничего не скажет. Теперь он
видел  ее,  высокую,  длинную,  как  жердь,  и почти такую же тощую, у самой
загородки.
     - Это я, Джек Хьюстон, - сказал он.
     - Вам чего?
     -  Да  вот, хотел напоить лошадь из вашей колоды. - А что, у лавки уж и
воды не стало?
     - Я из дому.
     -  Вот  как,  -  сказала  она.  -  А  вы  не...  - Она говорила хриплой
скороговоркой,  запинаясь.  И  он  почувствовал, что сейчас скажет ей это. А
слова уже сами сорвались у него с языка:
     - Об нем не беспокойтесь. Я его видел.
     - Когда?
     - Когда уезжал из дому. Он был там сегодня утром и вечером тоже. У меня
на выгоне. Так что не беспокойтесь. Надо же и ему отдохнуть в субботу.
     - А негр ваш небось ушел на гулянку? - проворчала она.
     - Да, мэм.
     - Так зайдите закусить. У меня кое-что осталось от ужина.
     -  Спасибо,  я  уже  поужинал.  - Он начал заворачивать лошадь. - Вы не
волнуйтесь. Если он еще там, я прогоню его домой.
     - Но вы, кажется, хотели напоить лошадь, - снова проворчала она.
     -  Правильно,  -  сказал  он  и  въехал в загон. Для этого ему пришлось
слезть  с  лошади,  отворить  ворота,  потом затворить их и снова отворить и
затворить  их  за  собой,  а  потом  сесть  в  седло.  Она  все еще стояла у
загородки, но не откликнулась, когда он пожелал ей спокойной ночи.
     Он  поехал  домой.  Полная  луна висела теперь высоко над деревьями. Он
поставил  лошадь в стойло, пересек двор, весь словно выбеленный, пройдя мимо
коровника,  зиявшего  лунно-белой пустотой, вошел в дом, пустой и темный под
серебристой  крышей,  разделся и лег на свою жесткую, как у монаха, железную
койку,  на  которой  он  теперь спал, и пес лег рядом, а лунно-белый квадрат
света, падавшего из окна, накрыл его, как накрывал их обоих, когда была жива
его  жена  и вместо жесткой койки здесь стояла широкая кровать. Он больше не
ругался,  и  в душе его уже не было ярости, когда на заре он - вывел коня на
то  самое  место,  где  накануне потерял след, и сел в седло. Он разглядывал
землю,  испещренную бледным, непроницаемым узором, который оставили здесь за
субботний  вечер  колеса,  копыта и человеческие ноги - тут сама первобытная
простота  слабоумного,  его  неумение  прятаться, в нужную минуту обернулись
беспредельной  хитростью,  так  порой  человек  живет и даже не подозревает,
сколько мужества сможет он найти в своей душе в нужную минуту, - разглядывал
землю,  ругаясь,  охваченный  не злобой, но свирепым презрением и жалостью к
этой  немощной,  бессильной,  но  такой  несокрушимой  плоти,  которая  была
обречена  и проклята еще до того, как появилась на свет и издала свой первый
крик.
     А  между  тем  хозяин  хлева уже нашел предательскую горку просыпанного
корма  и  полукруглый  след  там,  где  стояла  корзина; с одного взгляда он
убедился, что и корзина украдена у него. След вывел его через двор к воротам
и  там потерялся. Но все было на месте, пропало лишь немного корма да старая
корзина.  Он  собрал  просыпанный  корм, бросил его обратно в ясли, и вскоре
скоре  первая  вспышка  бессильной злобы, праведного возмущения столь грубым
посягательством  на его собственность, угасла, и за весь день только раз или
два  в  нем снова просыпалось сердитое, мучительное недоумение; но на другое
утро, когда он вошел в стойло и увидел безмолвную горку просыпанного корма и
полукруглый  след  корзины,  он  чуть не задохнулся от изумления, за которым
последовал  яростный  взрыв  злобы,  как  это  бывает  с  человеком, который
выскочил   из-под  самых  копыт  взбесившейся  лошади,  избежав  смертельной
опасности, и вдруг поскользнулся на банановой корке. В этот миг он готов был
на  смертоубийство. Это было вторичное вопиющее нарушение древней библейской
заповеди,  гласящей,  что  человек  должен  трудиться в поте лица своего или
ничего  не  иметь  (заповеди,  в  которой он видел источник честности, смысл
жизни,  основу  всего  сущего),  поругание  моральной  твердыни,  которую он
отстаивал  более  двадцати  лет,  сначала в одиночку, а потом вместе с пятью
детьми,  и  победа  его обернулась поражением. Теперь он был уже не молод, а
когда  начинал  жизнь,  у  него  не было ничего, кроме железного здоровья да
неистощимого  терпения  и  пуританской  воздержности  и  умеренности,  и  он
превратил  участок  тощей  кочковатой  земли, который купил, заплатив меньше
доллара  за  акр,  в  прекрасную  ферму,  женился,  растил детей, кормил их,
одевал, обувал и даже дал им кое-какое образование, во всяком случае, научил
их  работать  не  покладая  рук,  и  как  только  они  подросли  и  вышли из
повиновения,  все,  и  сыновья  и  дочери,  разбрелись  кто куда (одна стала
сестрой милосердия, другой - агентом у какого-то мелкотравчатого политикана,
третья  -  проституткой,  четвертый  - цирюльником в городе, а старший сын и
вовсе  сгинул без следа), так что теперь у него только и осталась небольшая,
хорошо  обработанная  ферма,  политая  потом,  которую  он  ненавидел  лютой
ненавистью, и она, казалось, молчаливо платила ему тем же, зато уж она-то не
могла  уйти  от  него  и прогнать его тоже не могла, но словно бы знала, что
переживет  его,  переживет  непременно,  и его самого, и его жену, в которой
было  столько  же,  если  не упорства, то, во всяком случае, сил и терпения,
чтобы все переносить.
     Он  выбежал из хлева, клича жену по имени. Когда она появилась в дверях
кухни, он крикнул, чтобы она шла доить, а сам бросился в дом, потом выскочил
оттуда  с дробовиком, снова пробежал мимо жены в конюшню, выбранив ее за то,
что  она  замешкалась, взнуздал одного из мулов и, захватив ружье, доехал до
загородки, где след потерялся. На этот раз он не отступился и быстро отыскал
след снова, - темная полоса еще виднелась в примятой, отягченной росой траве
у него на покосе, пересекала поле и уходила в лес. Здесь, в лесу, след снова
потерялся.  Но  он  не  отступился  и  теперь. Он был слишком стар для всего
этого,  слишком  стар  для  столь  долгой  изнурительной злобы и кровожадной
ненависти.  Он  еще не завтракал, дома его ждала работа, бесконечная работа,
все та же изо дня в день, изнашивающая нервы и тело, - единственное, чем его
мог  доконать  этот  клочок  земли,  ставший  его  заклятым врагом, та самая
работа,  которую  он  делал  вчера  и  должен  делать  сегодня,  и завтра, и
послезавтра,  один  как  перст,  или  покориться, признать себя побежденным,
отказаться  от  своей воображаемой победы над детьми; и так до тех пор, пока
не  пробьет  его  час,  и тогда (он знал и это) он споткнется и упадет с еще
открытыми  глазами,  руки его закостенеют, скрюченные, словно все еще сжимая
рукояти  плуга,  и  он  останется  лежать  на свежей борозде за плугом или в
густой  траве,  на  лугу,  все  еще не выпуская из рук серп или топор, и эту
последнюю   победу   над   ним  отпразднует  каркающее  воронье,  и  наконец
какой-нибудь  любопытный  прохожий набредет на него и похоронит его останки.
Но  он  не  повернул назад. Ему даже посчастливилось вскоре снова напасть на
след,  он нашел три отпечатка на песке, в овраге, где бежал ручеек, нашел по
чистой  случайности, так как потерял след в миле от этого места; он имел вес
основания  усомниться  в  том,  что это те самые следы, хотя это были именно
они. Но он не усомнился ни на миг. День еще не наступил, а он уже узнал, чья
это  корова.  В  лесу  ему  встретился негр Хьюстона, тоже верхом на муле. В
бешенстве  и  даже  пригрозив негру ружьем, он крикнул, что не видел никакой
коровы, ее здесь нет и не было, что это его земля, хотя в пределах трех миль
ему не принадлежало ничего, кроме разве припрятанной где-то корзины, и велел
негру убираться вон, чтоб и духу его здесь не было.
     С  тем  он и вернулся домой. Но от своего не отказался: теперь он знал,
что  делать  и  каким  путем достичь цели. У него созрел план, как не только
проучить и наказать вора, но и возместить убытки. Он оставил мысль захватить
вора врасплох; нет, уж лучше поймать корову, и либо потребовать деньги прямо
с  хозяина, либо, если тот откажется платить, воспользоваться своим законным
правом   и   взыскать   с   него   штраф   за  приблудную  скотину,  -  хотя
один-единственный законный доллар едва ли возместит ему потерянное время, не
то  время,  которое  он  потратит,  чтобы изловить корову, а то, которое уже
потерял,  оторвал  от бесконечной, неумолимой работы, и батрака нанять он не
мог,  не  потому,  что  заплатить  был  не в состоянии, а потому что во всей
округе  ни  один человек, будь то белый или негр, ни за какие деньги не стал
бы на него работать, а он знал, что если дать работе забрать над ним власть,
тогда ему крышка. Он даже в дом не зашел, поехал прямо в поле, запряг мула в
плуг,  который  с  вечера оставил в борозде, и пахал до самого полудня, пока
его  жена  не  позвонила  в  колокол; поев, он снова вернулся в поле и пахал
дотемна.
     На  другое  утро,  еще  не  погасла  луна, а он уже снова был в хлеву и
оседланный  мул  ждал  в  своем  стойле.  На  фоне  бледной  зари  он увидел
приземистую,  косолапую фигуру с корзиной в руках, она скользнула к яслям, и
его  собака  молча  шла  следом, а потом вор снова вынырнул, облапив корзину
обеими  руками, как медведь, и заторопился назад к воротам, а собака все шла
за  ним  по  пятам.  Увидев собаку, хозяин чуть не задохнулся от неудержимой
ярости.  В  первое  утро  он  слышал,  как она заливалась лаем, но спросонья
ничего  не  разобрал,  а  когда  стряхнул  наконец сон, она уже успокоилась;
теперь-то  он  понимал,  почему  собака  не лаяла на второе и третье утро, и
знал, что попытайся он сейчас выйти из хлева, даже если вор не оглянется, то
она  может,  чего доброго, залаять на него самого. А когда он наконец решил,
что  можно  без  риска  вылезти  из  засады,  во дворе никого не было, кроме
собаки,  которая  стояла  у  ворот,  глядя  вслед вору сквозь загородку и не
замечая хозяина, пока он злобным пинком не прогнал ее домой.
     Правда,  на  росистой  траве  снова  остался  темный  след, но когда он
добрался  до леса, то оказалось, что он повторил ошибку Хьюстона, недооценив
всемогущество  страсти,  которая,  видимо, так же как бедность и невинность,
каким-то   непостижимым  образом  изыскивает  средства  для  самозащиты.  Он
проездил  чуть  ли  не  все  утро натощак, кипя злобой, по лесной глухомани,
среди  веселой  майской  зелени,  а  позади него все выше и выше поднималось
неумолимое  светило,  словно знамение, напоминая ему о враждебном изнуряющем
поле.  В  то  утро ему удалось снова напасть на след - он был почти у цели и
даже видел лужицу пролитого молока и примятую траву там, где стояла корзина,
пока  корова  ела  из  нее. Он нашел бы и саму корзину, висевшую на суку, ее
ведь никто и не пытался спрятать. Но ему в голову не пришло взглянуть вверх,
потому  что теперь он видел коровий след. Он поехал дальше, внешне спокойный
и  сдержанный, хотя внутри у него все кипело, теряя след, находя его и снова
теряя, и так целое утро, почти до полудня, - этого средоточия света и тепла,
которое,  казалось,  подогревало  не  только его кровь, но и те непостижимые
ходы  и  пути,  по которым растекалась его злоба. Но в тот же день он понял,
что  солнце  тут ни при чем. Он тоже стоял под деревом, пока бушевала гроза,
сверкала  молния  и  холодный  дождь  беспощадно  хлестал  его бренное тело,
которое  робко  съеживалось, но не теряло стойкости, а потом снова скакал по
улыбчатому,  девственно  чистому  лику  земли,  омытому золотистыми слезами.
Теперь  он  был уже в семи милях от дома. До темноты оставался всего час. Он
проехал  назад  мили четыре, и, только когда загорелась вечерняя звезда, ему
вдруг  пришло  в  голову,  что беглецы могли просто-напросто вернуться на то
самое  место,  где он видел лужицу молока. Он снова повернул мула без всякой
надежды на успех. Даже злоба его оставила.
     До  дому  он  добрался за полночь, пешком, ведя в поводу мула и корову.
Сначала  он  боялся,  что  вор  убежит.  Потом  сам  не  знал,  как  от него
избавиться.  И  пока тащился пешком до своего хлева, тщетно пытался прогнать
это  нелепое существо, этого слабоумного, который лежал у коровы под боком и
вскочил  с  хриплым,  испуганным  криком,  по  которому он узнал, кто это, а
теперь,  спотыкаясь,  со стопами, плелся следом, не отставая ни на шаг, даже
когда  он,  слишком  старый  для всего этого, измученный не столько голодом,
сколько  неотступной,  ни  на  миг  не отпускавшей его злобой, оборачивался,
кричал  и  ругался.  Жена ждала у ворот с фонарем. Войдя во двор, он бережно
передал  ей  веревку  и  недоуздок,  аккуратно  затворил  за  собой  ворота,
нагнулся,  по-старчески  медленно нашарил на земле палку, потом вдруг быстро
выпрямился,  накинулся  на  слабоумного  и  стал бить его, изрыгая проклятия
хриплым,  исступленным,  задыхающимся  голосом,  а  жена  бросилась  к нему,
выкрикивая его имя.
     - Перестань! - кричала она. - Слышишь, перестань! Ты что, хочешь себя в
гроб вогнать?
     -  Ха!  -  сказал  он,  задыхаясь и дрожа. - Еще милю-другую пройду, не
помру. Ступай принеси замок.
     Замок  был  висячий. Это был единственный замок на всей ферме. Он висел
на главных воротах, которые хозяин запер на другой день после того, как ушел
последний  из  его детей. Жена принесла замок, а он тем временем все пытался
прогнать идиота со двора. Но это странное существо было неуловимо. Двигалось
оно  неуклюже  и неловко, не переставая стонать и пускать слюни, но он никак
не  мог  ни схватить его, ни отпугнуть. Оно все время было у него за спиной,
вне круга света, отбрасываемого фонарем, который держала жена, и не уходило,
даже  когда  он  поставил корову в стойло и, пропустив цепь в дверную ручку,
замкнул  замок. А наутро, когда он отомкнул цепь, это существо было в хлеву,
рядом  с  коровой.  Оно  даже  задало  ей  корм, хотя для этого ему пришлось
вылезти  из стойла, а потом снова залезть обратно, и все пять миль, до самой
фермы  Хьюстона, оно шло за ним по пятам, со стонами, пуская слюни, но когда
они  подошли  к  самому  дому, старик обернулся и увидел, что его нет. Когда
именно  оно  исчезло,  он  не знал. Возвращаясь назад со штрафным долларом в
кармане,  он  осмотрел  дорогу,  чтобы понять, куда оно девалось. Но никаких
следов он не нашел.
     Корова  не  пробыла  у Хьюстона и десяти минут. Сам Хьюстон сидел в это
время  дома  и  первым  делом  хотел было приказать негру отвести корову. Но
тотчас  передумал  и вместо этого велел оседлать лошадь, а сам стоял, ждал и
снова  ругался  с  тем  отчаянным и холодным презрением в котором не было ни
отвращения,  ни  злобы.  Когда  он  привел  на двор корову, миссис Литтлджон
запрягала лошадь в коляску, и ему даже не пришлось объяснять ей, что к чему.
Они  просто  взглянули  друг  на  друга, не как мужчина и женщина, а как две
цельные  натуры,  которые,  хоть  и  различными путями, обрели свой бесполый
внутренний  мир,  неподвластный  страстям.  Она  вынула  из  кармана  чистую
тряпицу, завязанную узелком.
     -  Не нужны мне ваши деньги, - грубо сказал он. Я просто хочу убрать ее
с глаз долой.
     - Но это его деньги, а не мои, - сказала она, протягивая ему тряпицу. -
Возьмите.
     - Откуда у него деньги?
     - Не знаю. Их дал мне В. К. Рэтлиф. Они его.
     -  Видно,  и  впрямь  его, раз Рэтлиф их отдал. Но все равно они мне не
нужны.
     -  Да посудите, ему-то они на что? - сказала она. - Разве может ему еще
что-нибудь захотеться?
     -  Ну,  ладно, - сказал Хьюстон и взял тряпицу. Он даже не развязал ее.
Вздумай  он  спросить,  сколько там денег, она не смогла бы ответить, потому
что  тоже  ни  разу их не считала. А он, кипя яростью, но внешне по-прежнему
спокойный,  с каменным лицом, сказал: - К чертовой матери, смотрите же, чтоб
они и близко не подходили к моему дому. Слышите?
     Загон  для  скота  был  устроен с задворья, позади дома, и задняя стена
конюший  не была видна ни из самого дома, ни с дороги. Собственно говоря, из
Балки она ниоткуда не была видна, и в то сентябрьское утро Рэтлиф понял, что
это  и  не  нужно. Он шел по тропинке, которой не замечал раньше, которой не
было  тогда, в мае. Но вот наконец показалась эта задняя дощатая стена, одна
доска  в ней, как раз на уровне человеческого роста, была выломана и свисала
к  земле,  -  гвозди  аккуратно  загнуты  остриями  внутрь,  и перед ней ряд
неподвижных,  словно  окаменевших  спин  и  голов.  Теперь  он знал, что ему
предстоит  увидеть,  знал,  как  и Букрайт, что не хочет видеть этого, но, в
отличие  от  Букрайта,  все  же  решил  посмотреть...  А когда на него стали
оглядываться,  он  уже  держал  оторванную доску в руках, держал так, словно
готов  был  ударить  их. Но голос его прозвучал лишь насмешливо, даже мягко,
привычно,  когда  он  выругался,  совсем  как  Хьюстон: без злобы и даже без
возмущения оскорбленной добродетели.
     - Я вижу вы пришли полюбопытствовать, - сказал один из зрителей.
     -  Конечно, - сказал Рэтлиф. - Я ведь не вас ругаю, братцы мои. Я ругаю
нас  всех  и  себя  тоже.  -  Он поднял доску и вставил ее на место. - А что
этот...  Как  бишь  его?  Ну,  этот новый... Лэмп. Он всякий раз берет с вас
особую плату, или же вы приобрели абонементы на все спектакли? - Возле стены
валялась  половинка  кирпича.  Под  их  пристальными  взглядами  Рэтлиф стал
приколачивать  доску  кирпичом, кирпич трескался и крошился, осыпая его руки
мелкой пылью - сухой, горячей, мертвенной пылью, немощной, как жалкий грех и
жалкое  покаяние,  а не яркой и великолепной, как кровь, как судьба. - Вот и
все, - сказал он. - Конец. Дело сделано.
     Он  не стал дожидаться, пока они разойдутся. В ярком, подернутом легкой
дымкой  сиянии сентябрьского солнца он пересек загон и вышел на задний двор.
Миссис  Литтлджон  была  на  кухне.  И снова, как тогда с Хьюстоном, она все
поняла без слов.
     -  Как  по-вашему,  о чем я думаю, когда смотрю из окна и вижу, что они
крадутся вдоль загородки? - сказала она.
     -  Однако, как я погляжу, дальше раздумий дело у вас не пошло, - сказал
он.  -  А  все  этот  новый приказчик. Сноупсов подголосок. Ланселот Лэмп. Я
знавал его мамашу.
     Он  знал  ее  и  сам,  и  с чужих слов. Это была худенькая, энергичная,
простая  женщина, учительница, она всю жизнь прожила впроголодь, не скрывала
этого  и  даже  не подозревала, что живет впроголодь. Она росла среди целого
выводка  братьев  и  сестер,  отец их, прирожденный неудачник, в промежутках
между  бесчисленными  малыми  банкротствами, которые не всегда сходили ему с
рук,  умудрился прижить со своей плаксивой и неряшливой женой столько детей,
что  ему не под силу было прилично их одеть и прокормить. А потом, пройдя за
один  летний  семестр  курс  в  педагогическом  колледже штата, она попала в
дереве