ло
упрямое  лицо, на котором теперь застыла холодная ярость, сросшиеся брови, а
следом  -  крысиная  мордочка учителя, беспорядочный вихрь рук, рвавшихся из
обшлагов нового черного сюртука, и послышался голос, который, как и движения
рук, существовал словно бы сам по себе, независимо от тела, облекавшего их в
плоть и кровь:
     -  Имей  терпение!  Не  сразу  и  Рим  строился,  а терпенье и труд все
перетрут. Дай только срок - бог правду видит, а она глаза колет. Я сам читал
закон; Билл Уорнер ничего в нем не смыслит и, право слово, все перепутал. Мы
подадим жалобу. Мы...
     Но  тут  Минк сверкнул на него глазами из-под неумолимой черты бровей и
злобно сказал:
     - Дерьмо!
     Они  ушли. Рэтлиф подъехал к крыльцу. Пока он привязывал лошадей, вышел
Хьюстон  со  своим  псом, сел на лошадь и уехал. Рэтлиф поднялся на галерею,
где было теперь по малой мере человек двадцать и среди них Букрайт.
     -  А  у  истца,  видать,  язык  хорошо  подвешен,  - сказал он. - Каков
приговор?
     - Сноупс должен уплатить Хьюстону три доллара за потраву и корм и тогда
пускай забирает свою скотину.
     -  Вот  как, - сказал Рэтлиф. - А что же, защитника его судья и слушать
не стал?
     -  Защитника  судья оштрафовал да велел ему замолчать, и вся недолга, -
сказал Букрайт. - Ежели вы именно это желаете знать.
     -  Так,  так,  -  сказал  Рэтлиф. - Так, так, так. Выходит, Билл Уорнер
ничего не мог поделать с очередным Сноупсом, кроме как заткнуть ему рот. Ну,
да  ничего  не  попишешь,  Сноупсы приходят и уходят, но Билл Уорнер, видно,
осноупсился  на  веки вечные. Или, если угодно, он полагает, что это навеки.
Как это по пословице? Старому гнить, новому цвесть, а глядишь - все остается
по-старому: и работа и инструмент, только человек новый, а это разве не один
черт?
     Букрайт поглядел на Рэтлифа.
     - Вы бы встали поближе к двери, чтоб ему слышнее было, - сказал он.
     -  Ваша  правда,  -  сказал  Рэтлиф.- И стены имеют уши, а денежки счет
любят,  с  сильным  не  борись,  но  не в каждой семье есть свой адвокат, не
говоря  уж  о  пророке. Не будь тороват, будешь богат, а только не надобно и
пророка, чтобы сказать до срока, ежели девка с прибылью.
     Теперь  все  смотрели  на него, и было в его безмятежном, непроницаемом
     - Слушайте, да что это с вами? - сказал Букрайт.
     -  Со  мной? Ровным счетом ничего. А из ничего не сделаешь нечто в этом
лучшем из миров. Небось у того, кто продает ему эти его галстуки, найдется и
пара длинных черных чулок. А любой мазилка размалюет ему ширму полками, а на
них  жестянки,  он  поставит  ее  у  кровати, и ему будет казаться, что он в
лавке...
     - Слушайте, - сказал Букрайт.
     -  ...и  тогда он сумеет сделать то, о чем здесь вот уж двадцать девять
дней  только  и  думают  все,  кто  ее  хоть  раз видел, от тринадцатилетних
мальчишек  и  девчонок  до старика Маккаллема, которому уже стукнул сто один
год.  Конечно,  он  мог  бы  устроить дело иначе - залезть на крышу сарая, а
оттуда  в окно. Но это ни к чему, это не в его духе. Нет, брат, шалишь. Этот
малый - не очумевший кот, чтоб лазить по крышам. Ему...
     К  крыльцу  рысцой  подбежал  мальчик  лет  восьми или десяти, одетый и
комбинезон,  поднялся  на  галерею,  стрельнул в них невинными голубыми, как
барвинок, глазами и деловито нырнул в лапку.
     -  ...ему только одно и нужно - сидеть здесь, в лавке, да ждать, покуда
которая-нибудь  сама  придет  взять на пять центов сала, разумеется, в долг:
надо  только  попросить мистера Сноупса, он даст ей и запишет в книгу, а она
знает,  что  он  там записал и для чего, не больше, чем знает о том, как это
самое  сало  попало в жестянку с этикеткой, на которой нарисована свинья, да
так  похоже  нарисована,  что  даже  ей  ясно,  что  это свинья, а он ставит
жестянку  на  место, прячет книгу, идет и запирает дверь на засов, а она тем
временем  уже  за прилавком и легла на пол, верно, думает, что так нужно, не
для  того,  чтоб  за сало не платить, про сало он уже записал в книгу, а для
того, чтоб ее отпустили подобру-поздорову...
     Новый  приказчик  выбежал  из  лавки на галерею. Он вырос словно из-под
земли,  и  черты его, теснясь на лице и словно устремляясь к некоему центру,
горели  нестерпимым, лихорадочным, всепожирающим возбуждением, а мальчуган с
глазами-барвинками  деловито  юркнул  мимо  него  и,  никого  не  дожидаясь,
спрыгнул с крыльца.
     -  Ну  вот,  ребята,  -  сказал  он  скороговоркой, взволнованно. - Уже
началось.  Так  что  поторапливайтесь.  Я  сегодня пойти не могу. Мне нельзя
отлучиться  из  лавки.  А  вы лучше идите задами, чтобы старуха Литтлджон не
видела. Она и то уж на нас косится.
     Пятеро  или  шестеро  мужчин  встали  с  какой-то странной, вороватой и
вместе  с  тем  вызывающей  поспешностью.  Один  за  другим они спускались с
крыльца.  Неугомонный  мальчуган  уже  бежал  вдоль  загородки,  которой был
обнесен участок миссис Литтлджон.
     - В чем дело? - спросил Рэтлиф.
     - Если вы еще не видели, пойдемте, - сказал один из мужчин.
     - Чего не видел? - Рэтлиф оглядел оставшихся.
     Среди  них  был  Букрайт.  Опустив  голову,  он  сосредоточенно строгал
сосновую веточку.
     - Шагай живей, - подогнал человека, замешкавшегося на- крыльце, другой,
шедший следом. - А то покуда дойдем, все кончится.
     И  они  гурьбой  пошли  дальше.  Рэтлиф глядел, как они почти бегом шли
вдоль  загородки  следом за мальчиком, все с тем же вороватым и вместе с тем
вызывающим видом.
     - Да что у вас тут такое происходит в конце-то концов? - спросил он.
     - Ступайте да поглядите сами, - грубо сказал Букрайт. Он даже не поднял
головы от своей веточки. Рэтлиф посмотрел на него.
     - А вы видели?
     - Нет.
     - А пойдете?
     - Нет.
     - Ну а в чем дело, знаете?
     - Ступайте да поглядите, - снова сказал Букрайт грубо и зло.
     -  Да,  уж  видно,  придется,  раз  никто не хочет мне сказать, что там
такое, - сказал Рэтлиф.
     И  он  вышел на крыльцо. Кучка людей была уже далеко, они быстрым шагом
шли  вдоль  загородки.  Рэтлиф  не  спеша  начал  спускаться  с  крыльца. Он
продолжал говорить. Он говорил, сходя по ступенькам, и ни разу не оглянулся;
невозможно было понять, обращается ли он к людям, оставшимся на галерее, или
же вообще ни к кому не обращается:
     -  ...запирает  он  дверь  на засов и идет назад к этой черномазой, что
пришла  к  нему  прямо  с  поля,  и  на теле у нее еще не просох пот, а ей и
невдомек,  что  от  нее пахнет потом, оттого что она сроду ничего другого не
нюхала, все равно как мулу невдомек, что от него пахнет мулом, и лежит она в
одном-единственном  платьишке  на  полу под прилавком и глядит мимо него, на
жестянки,  разрисованные  рыбами  и всякой чертовщиной, а что там внутри, не
знает,  потому что у нее в жизни в руках десяти центов не было, а ежели б он
давал  ей  никель в придачу к салу, за которым она пришла, она на третий или
четвертый раз, услышав от людей, как называется то, что в этих самых банках,
спросила  бы, лежа на полу и поглядывая на них всякий раз, как его голова не
застит полку: "Мистер Сноупс, а почем у вас вон те сардины?"



        "2"


     Когда  зима  кончилась  и  подкралась  весна,  ему  все меньше и меньше
приходилось бежать сквозь темноту, от темноты. Вскоре темно было, лишь когда
он, осторожно пятясь и щупая одной ногой землю, выбирался из упряжной клети,
где  спал  на  соломе  под ватным одеялом, и уходил, оставляя позади длинную
призрачную  тень дома, где в постелях, которые он теперь научился стелить не
хуже  самой  миссис  Литтлджон,  на  подушках  храпели  приехавшие  накануне
торговцы,  а  к  апрелю  осталась лишь тонкая и редкая завеса предрассветных
сумерек,  и  теперь уж он ощущал себя чем-то твердым, зримым и осязаемым, не
было  уже бессвязного всечувствия страха, жидкого и бьющего по нервам, когда
он  был  один  и страшно свободен, брошенный в эту непроглядную, враждебную,
первобытную  жуть.  Все  это  было  позади. Теперь страх приходил лишь перед
самым  рассветом, в тот едва уловимый миг, который так безошибочно угадывают
звери  и  птицы,  -  когда  день наконец одолевает ночь; и тогда он пускался
бежать  со  всех  ног,  не для того, чтобы поспеть вовремя, а чтобы поскорей
вернуться,  бежал  уже  спокойно, без страха, под яснеющим небом, которое из
серого  постепенно становилось сперва бледно-желтым, а потом золотым, вверх,
на  хребтину  дальнего холма, и оттуда вниз, в надбережный туман, к ручью, и
там  ложился прямо в росную траву, где просыпались мириады живых существ, и,
напряженно прислушиваясь, ждал ее.
     Наконец  из тумана доносятся ее шаги, она идет по берегу ручья. Он ждет
недолго  -  не  час, не два, не три; но заря угасает, еще не пришел тот миг,
еще  ее  нет,  но  вот  он слышит ее, лежа в мокрой траве, безмятежный, всем
своим  существом  безраздельно счастливый. Он чует ее; этим запахом пронизан
туман;  те  же  мягкие руки тумана, что обнимают его распростертое на земле,
измокшее  тело,  гладят и ее круп, осыпанный жемчужными каплями, и мгновенно
сочетают   их  обоих  нерасторжимыми  узами.  Он  не  шевелится.  Он  лежит,
затаившись,  а  вокруг  него  пробуждается  целый  мир мельчайших существ, у
самого  его  лица  клонятся  к  земле  травинки,  отягченные росой, темные и
недвижные  в  тумане,  и  на изогнутых былках в ровно скользящих каплях росы
многократно  кроме  беглого  мелькания  теней,  пятнавших  ее,  недоступную,
ускользающую  а  она  тем  временем  уже  перебралась  через ручей, отбежала
немного по тропе и, остановившись, принялась щипать траву.
     Он  перестал  стонать.  Добравшись до ручья, он пошел вброд, при каждом
шаге   высоко   поднимая  ногу,  словно  всякий  раз  боялся,  что  вода  не
расступится, или, быть может, просто не знал, что окажется у него под ногой.
На  этот  раз  он  не упал. Но едва он выбрался на берег, она пошла прочь по
тропе,  быстро,  хоть  и  шагом,  и  ему  снова  пришлось  бежать, все время
отставая,  и  снова  он  стонал,  и  в  его  стонах  слышалось недоумение, и
растерянность,  и упорство. Она возвращалась той же дорогой, по какой пришла
в это утро и приходила каждый день. А он, вероятно, и не подозревал об этом,
не  обращал  внимания,  куда  бежит, не видел ничего, кроме этой коровы; он,
должно  быть, не понял, что они во дворе, даже когда она пересекла этот двор
и  вошла  в  коровник, из которого вышла всего час назад, хотя вообще-то он,
вероятно,  знал,  откуда  она  приходит  по утрам, потому что знал почти всю
округу,  и еще не было случая, чтобы он заблудился: в темноте все вокруг как
бы  рассасывалось,  хоть  и оставалось на прежних местах. Должно быть, он не
понимал  даже,  что  теперь  она  в  своем  стойле, он понимал только одно -
наконец-то  она остановилась, наконец-то не убегает больше, потому что сразу
смолкли его тревожные и нетерпеливые стоны, и он вошел к ней в стойло, снова
уговаривая ее, бормоча что-то бессвязное, пуская слюни, и коснулся ее рукой.
Она  шарахнулась;  едва  ли  он понимал, что она не может убежать, но она не
бежала,  и  этого  было  довольно. Он снова коснулся ее, и его рука дрожала,
дрожал  голос.  А  потом  он  лежал  на спине, и она все еще била копытами в
дощатую  стену  у  самой его головы, и он увидел, что над ним стоит огромный
пес,  еще  мгновение,  и  кто-то,  грубо схватив его за шиворот, поставил на
ноги.  И вот его уже выволокли из коровника, и Хьюстон все еще держит его за
шиворот  и  осыпает  бранью,  а  он  и не знает, что это не ярость, а просто
безнадежная злость. Собака стояла чуть поодаль, выжидая.
     - Айк Х'моуп, - сказал он. - Айк Х'моуп.
     -  Тьфу, черт, - сказал Хьюстон и встряхнул его. - Убирайся! Живо! Гони
его отсюда, - приказал он своему псу. - Но смотри не тронь!
     Пес залаял. Не двинулся с места, а лишь один раз коротко взлаял, словно
сказал  "пшел!",  и  он,  не  переставая стонать, отчаянным взглядом пытаясь
что-то  объяснить  этому  человеку,  заковылял к открытым воротам, в которые
только  что  вошел.  Пес следовал за ним по пятам. Он оглянулся на коровник,
снова попытался что-то сказать взглядом, но только застонал, пуская слюни, а
пес  снова  залаял  на него и сделал еще шаг, всего один шаг, и он, с ужасом
взглянув  на  него, рысцой затрусил к воротам. Пес пролаял три раза кряду, и
он  закричал,  хрипло  и жалобно, как затравленный зверь, и побежал что было
мочи, с трудом, невпопад перебирая своими толстыми непослушными ногами.
     - Не тронь! - крикнул Хьюстон.
     Но  он  не  слышал  этого.  Он слышал лишь топот собачьих лап у себя за
спиной. Подвывая со страху, он тяжело бежал к воротам.
     И  вот  теперь он не смеет идти за ней. Он смеет только лежать в траве,
ждать  ее, ловить звук ее шагов, видеть ее, когда туман рассеется - и ничего
больше.  Поэтому  он  встает  с земли и стоит, все еще слегка покачиваясь из
стороны  в  сторону,  с  тихим  хриплым  стоном. А потом он поворачивается и
бредет  вверх  по  холму, спотыкаясь, потому что глаза его все еще ослеплены
солнцем.  Но  вот  под  босыми  ногами  он  чувствует  дорожную пыль и снова
пускается  бежать  во всю мочь, не переставая стонать, и тень его становится
все  короче  на  пыльной  дороге,  а  солнце, поднимаясь все выше, печет ему
спину, и мокрая грязь у него на комбинезоне понемногу подсыхает; наконец, он
снова в доме, где ждут его неубранные комнаты и незастланные кровати. Вскоре
он  берется за свое обычное дело - метет полы, лишь изредка останавливаясь с
горестным  и  недоуменным  стоном,  а  потом снова с тихим и сосредоточенным
удивлением  следит за кучкой пыли и сора, ползущей перед щеткой. Потому что,
даже  метя  пол,  он все еще видит ее на лугу, светлую, среди алых солнечных
бликов,  и не просто на фоне налитой соками нежной зелени, а неотторжимую от
буйного расцвета весны, в прекрасном ее венце.
     Он  подметал  комнату  наверху  и вдруг увидел дым. Он сразу понял, где
пожар,  -  там,  за ручьем, на холме, поросшем осокой и вереском. И хотя его
отделяло  от  этого  холма целых три мили, он мгновенно представил себе, как
она  в  страхе  пятится от огня, услышал ее мычание. Он рванулся с места, не
выпуская  из  рук  щетки,  бессмысленно ткнулся в стену, как муха или птица,
попавшая  в западню, потом в высокое узкое оконце, через которое увидел дым,
-  пролезть в него он все равно не смог бы, даже если бы решился спрыгнуть с
высоты  восемнадцати  футов. Потом перед ним оказалась дверь в коридор, и он
опрометью выскочил в нее, все еще не выпуская щетку, и побежал по коридору к
лестнице, но тут из другой комнаты вышла миссис Литтлджон и остановила его.
     - Айзек, - сказала она. - Куда ты, Айзек?
     Она  не  повысила  голоса  и  даже не коснулась его, но он остановился,
застонал,  устремив  на нее пустой, бессмысленный взгляд и поджимая то одну,
то  другую ногу, как кошка на горячей крыше. Тогда она протянула руку, взяла
его за плечо и повернула обратно, и он покорно, со стоном, пошел по коридору
назад, в комнату; он даже раз-другой взмахнул щеткой, но опять увидел в окно
дым.  Теперь  он  нашел  дверь  почти сразу, но не побежал к ней. Он постоял
немного, тихонько скуля, поглядел на зажатую в руке щетку, потом на кровать,
которую  только  что  застелил,  аккуратно,  без  единой  морщинки, перестал
скулить,  подошел  к  кровати,  откинул  одеяло  и уложил туда щетку широким
концом  на  подушку,  словно  голову,  накрыл  ее, оправил одеяло невероятно
быстро н ловко своими непослушными руками и вышел.
     На  этот  раз  он  не  издал  ни  звука. Он шел не на цыпочках и все же
проскользнул  по  коридору  удивительно  быстро и бесшумно; не успела миссис
Литтлджон выйти из соседней комнаты, как он уже добрался до лестницы и начал
спускаться  вниз.  В  первый  раз,  три  года  назад,  он ни за что не хотел
спуститься.  Наверх он тогда залез один, без посторонней помощи; никто так и
не  узнал, шел ли он по лестнице, или избирался на четвереньках, или, может,
лез  наверх,  все выше, даже не подозревая об этом, и ощущение высоты еще не
проснулось  в  нем.  Миссис  Литтлджон  не  было,  она ушла в лавку. Кто-то,
проходя  мимо,  услышал  его  крики, и когда она вернулась, у нее в прихожей
столпились  пять  или  шесть  человек  и, задрав головы, смотрели, как он на
верхней ступеньке, зажмурившись, цепляется за перила и отчаянно ревет. Когда
она попыталась оторвать его от перил и стащить вниз, он только крепче сжимал
пальцы, упирался и ревел. Он просидел наверху три дня, и она носила ему туда
еду, а люди приезжали издалека, чтобы полюбопытствовать: "Ну как он, все еще
там?", пока наконец, после долгих уговоров, она не заставила его спуститься.
Но  и  тогда  это продолжалось довольно долго, несколько минут, а в прихожей
толпились люди и глазели, как он цепляется за перила и ревет, а ласковая, но
твердая и непреклонная рука и ровный, неумолимый, терпеливый голос понуждают
его  спускаться  со  ступеньки на ступеньку. После этого случая он долго еще
падал всякий раз, как пробовал спуститься с лестницы. Он знал, что упадет, и
уже стонал заранее, ступал наугад, в пустоту, и летел вниз головой, ударяясь
о  ступени,  терзаемый  не  болью, а удивлением, и, наконец, растягивался на
полу  в  прихожей  и  ревел,  устремив  в  пустоту испуганный и недоверчивый
взгляд.
     Но  в  конце концов он научился преодолевать лестницу. И теперь он лишь
помедлил  немного, прежде чем сделать первый шаг, не смело, но и не робко, и
с  каждым шагом он словно повисал в воздухе, почти в пустоте; всякий раз под
ним  на  миг  разверзалась неизвестность, чуть ли не бездна, но вот он уже в
прихожей,  выбежал на задний двор, а там снова остановился и начал со стоном
раскачиваться  из  стороны  в сторону, и на его бессмысленном лице появилось
тупое  удивление.  Потому  что  отсюда  не было видно дыма, а он помнил лишь
пустынный  холм,  с которого всякий раз спускался в туман, на берег ручья, и
там ждал ее, а теперь все было не так. Теперь вокруг него свет, солнце и все
на  виду,  - и сам он, и деревья, и земля, и дом - все обрело четкие и ясные
очертания;  и  нет  больше  темноты,  не  надо бежать сквозь и от нее, и все
совсем  не так. Он постоял немного в тупом удивлении, со стоном раскачиваясь
из  стороны  в сторону, а потом пошел через двор к воротам загона. Открывать
их  он  научился  уже  давно.  Он  отодвинул засов, и ворот перед ним как не
бывало;  он  вышел,  почти сразу нашел распахнувшуюся настежь створу у самой
загородки,  затворил  ее,  заложил  засов, со стоном пересек залитый солнцем
загон и вошел в конюшню.
     Спорил,  ослепленный  солнцем,  он  ничего  не увидел. Но каждый вечер,
когда  он  приходил  сюда  спать,  здесь  бывало темно, и он, сразу перестав
стонать,  уверенно направился прямо в свою клеть, ухватился обеими руками за
дверной  косяк, встал одной ногой на ступеньку и, пятясь, щупая другой ногой
землю,  вылез  из темноты на свет, повернулся, и свет оглушил его беззвучным
ревом,  сделал  его твердым и зримым, но он уже трусил рысцой туда, к холму,
откуда  обычно  сбегал  по  склону в туман, на берег ручья, чтобы там лечь и
ждать ее, пересек загон и протиснулся через лазейку в проволочной загородке.
Он  зацепился  за  проволоку комбинезоном, но, рванувшись, освободился и без
стона побежал по дороге, быстро двигая толстыми бабьими ляжками, и его лицо,
глаза выражали тревогу и нетерпение.
     Пробежав  три  мили  до  холма,  он  все так же бегом свернул с дороги,
поднялся на скат; увидев дым на другом берегу ручья, он опять издал хриплый,
исполненный  ужаса  вопль  и побежал вниз, к ручью, к броду, по уже высохшей
траве,  в которой он лежал на заре. Он не медлил, не колебался. С разлета он
сбежал  в воду, чуть подернутую рябью, и все бежал, падая, зарываясь головой
в воду, пока не упал ничком, а потом встал, весь мокрый, по колена в воде, и
заревел. Он поднял одну ногу и шагнул