чие,  -  ведь,  чтобы  двигать  коляску, ей пришлось бы
двигаться самой.
     Так  она росла до восьми лет, всегда на стульях, пересаживаясь с одного
на  другой,  и  то  лишь  поневоле,  когда  в доме шла уборка или нужно было
поесть.  По  настоянию  жены, Уорнер продолжал заказывать кузнецу игрушечные
подобия  всяких  домашних  вещей  -  маленькие  метлы  и  швабры,  маленькую
настоящую  плиту,  - надеясь, что забава, игра приучит ее к делу, но все это
порознь  и  вместе производило на нее не большее впечатление, чем на старого
пьяницу  рюмка  холодного  чаю.  У  нее  не  было товарищей в играх, не было
закадычной подруги. Они ей были не нужны. Никогда и ни с кем не связывала ее
та  пылкая,  иной  раз быстротечная дружба, когда две девочки объединяются в
тайном  воинственном  заговоре  против  своих сверстников-мальчишек и против
всех  взрослых.  Она  бездействовала.  С  таким  же  успехом  она  могла  бы
оставаться  в утробе матери. Она словно бы родилась лишь наполовину, разум и
тело  либо  каким-то  образом  совершенно  отделились  друг  от  друга, либо
безнадежно  спутались,  перемешались;  словно  на свет появилось лишь что-то
одно или же одно появилось не вместе с другим, но в его лоне.
     -  Может,  она  вырастет сорванцом, мальчишкой в юбке? - сказал однажды
отец.
     -  Это  когда  же?  -  сказал  Джоди,  вспыхивая,  распаляясь  в порыве
ожесточения.  - Покуда она раскачается, все дубы, которые взойдут из желудей
за  ближайшие  пятьдесят  лет,  успеют вырасти, засохнуть и сгореть в печке,
прежде чем она соберется залезть на который-нибудь из них.
     Когда  Юле  исполнилось  восемь  лет,  брат решил, что пора ей начинать
учиться.  Отец  с  матерью  давно уже рассудили, что когда-нибудь начать все
равно  придется,  вероятно, главным образом потому, что Билл Уорнер, который
официально  числился  попечителем,  был главной опорой школы и вершителем ее
судьбы.  Все  родители видели в ней одно из деловых предприятий Уорнера, и в
конце  концов  Уорнеру  пришлось  потребовать, чтобы его дочь ходила в школу
хотя  бы  какое-то  время,  точно так же, как он требовал со своих должников
уплаты  процентов сполна. Миссис Уорнер не особенно заботило, пойдет ее дочь
в  школу  или  нет.  Она была одной из лучших домашних хозяек в округе и без
устали   занималась   своим   делом.   Она  испытывала  поистине  физическое
наслаждение,   ничего   общего   не   имеющее   с  простым  удовлетворением,
доставляемым  экономией  и благополучием, перебирая выглаженные простыни или
оглядывая  уставленные банками полки, набитые картофелем погреба и увешанные
гирляндами окороков стропила коптильни. Сама она ничего не читала, хотя в ту
пору,  когда  выходила  замуж,  была  грамотна.  Ей  не часто случалось этим
воспользоваться,  за  последние  сорок  лет  она  и  книгу  в  руках держать
разучилась,  предпочитая обращаться непосредственно к самой жизни, обо всем,
будь  то  правда  или  выдумка, судачить и все обращать в назидание. Так что
никакой  нужды  в  грамоте она для женщины не видела. Она была убеждена, что
сведения,  сколько  и чего класть в то или иное блюдо, черпают не из книг, а
из  кастрюли, с помощью ложки, и что хозяйка, которая только в школе узнает,
сколько  денег  у  нее  осталось,  если  из  того, что было, вычесть то, что
истрачено, никогда не будет настоящей хозяйкой.
     Только  брат,  Джоди,  выступил  на  восьмое  лето  ее  жизни пламенным
поборником образования и через три месяца горько об этом пожалел. Но пожалел
он  не о том, что сам настоял, чтобы она пошла учиться. Он жалел, что всегда
был  и  будет  уверен  в  необходимости  того, за что ему теперь приходилось
платить  такой  дорогой  ценой.  Потому  что  Юла  отказалась ходить в школу
пешком.  Посещать школу, присутствовать на занятиях она не отказывалась, она
только  не  желала туда ходить. А школа была недалеко, меньше чем в полумиле
от  дома.  Но  все пять лет своей учебы - а если подсчитать в часах, сколько
она  там усвоила, это время пришлось бы мерить не годами и даже не месяцами,
а  днями - она ездила туда и обратно. Другие дети, жившие в три, в четыре, в
пять  раз  дальше,  ходили пешком во всякую погоду, а она ездила. Она просто
отказывалась  ходить,  спокойно  и  решительно.  Она  не  плакала  и даже не
упрямилась,  не говоря уже о физическом сопротивлении. Она просто сидела, не
шевелясь  и,  очевидно,  ни о чем не думая, но источая яростное и неуязвимое
упорство,  точно  кровная,  норовистая  кобылка, которая пока еще молода, но
через  год-другой  ей  цены не будет, а потому хозяин, как она ни бесит его,
как  ни  изводит, все же не решается отстегать ее кнутом. Отец тотчас, как и
следовало ожидать, умыл руки.
     -  Пускай ее сидит дома, - сказал он. - Здесь она, правда, тоже палец о
палец  не  ударит,  но, может, хоть чему-нибудь по хозяйству выучится, когда
будет  таскаться  от стула к стулу, чтобы не путаться под ногами. Нам только
бы  уберечь  ее от беды, покуда она вырастет и сможет спать с мужчиной, так,
чтобы  оба  мы,  он  и  я,  не угодили за решетку. Тогда ты выдашь ее замуж.
Глядишь,  еще такого жениха ей найдем, что и Джоди избавит от богадельни. Мы
отдадим  им дом, и лавку, и все добро, а сами поедем с тобой на ту ярмарку в
Сент-Луисе,   куда,   говорят,  со  всего  света  съезжаются,  и  ежели  нам
понравится, ей-богу, купим там палатку да заживем себе помаленьку.
     Но  брат  настаивал, чтобы она училась. А она все отказывалась ходить в
школу, все сидела сиднем, женственная, мягкая и недвижная, ни о чем не думая
и, видимо, даже ничего не слыша, а битва между матерью и братом бушевала над
ее  безмятежной  головой.  В  конце  концов негр, который прежде носил ее на
руках  следом за матерью, когда та ходила по гостям, стал запрягать семейную
коляску  и  отвозить Юлу за полмили в школу, а в полдень и в три часа, когда
детей распускали по домам, ждал ее около школы. Так продолжалось недели две.
Потом  миссис  Уорнер  положила  этой  затее  конец,  усмотрев  в ней прямую
бесхозяйственность,  - все равно что ставить на огонь четырехведерный котел,
чтобы  сварить  тарелку  супа.  Она предъявила ультиматум: если Джоди хочет,
чтобы  сестра  училась,  пусть  сам  позаботится  о том, как доставлять ее в
школу.  Она  сказала, что раз уж Джоди все равно что ни день, ездит верхом в
лавку и из лавки, пускай возит Юлу на лошади, позади себя, а она все сидела,
ни  о чем не думая, ничего не слыша, и Джоди рвал и метал, но все без толку,
а  потом сидела по утрам на крыльце, держа дешевый клеенчатый ранец, который
ей  купили, и дожидаясь, пока подъедет брат и угрюмо заворчит, приказывая ей
залезть на лошадь позади себя.
     Он  отвозил ее в школу, привозил в полдень назад, потом снова отвозил и
ждал ее после конца уроков. Так продолжалось почти месяц. Потом Джоди решил,
что  она  как-нибудь пройдет две сотни ярдов от школы до лавки и будет ждать
его  там.  К его удивлению, она согласилась беспрекословно. Так продолжалось
ровно  два дня. На исходе второго дня брат примчался с ней домой, ворвался в
прихожую  и,  остановившись  перед  матерью,  закричал,  трясясь от злости и
негодования:
     -  Понятное  дело,  почему  она  так сразу согласилась встречать меня у
лавки!  Если  бы вдоль дороги, через каждую сотню футов, расставить мужиков,
она ходила бы пешком, как миленькая! Как собачонка, ей-богу!
     Только  увидит  брюки,  так  от  нее сразу какой-то дух идет! За десять
футов слышно!
     - Вздор,  -  сказала миссис Уорнер. - И вообще  отвяжись от  меня. Ведь
это  ты  настоял,  чтобы  она  училась.  Ты,  а не я. Я уже вырастила восемь
дочерей  и  всегда  считала, что они воспитаны не хуже, чем у людей. Но будь
по-твоему, может, и впрямь двадцатисемилетний холостяк понимает в этих делах
больше,  чем я. Можешь хоть завтра забрать ее из школы, мы с отцом возражать
не станем. Ты принес мне корицу?
     - Нет, - сказал Джоди. - Позабыл.
     - Постарайся не забыть вечером. Мне очень нужно.
     Так  что  больше она у лавки не ждала. Брат поджидал ее у школы. Прошло
почти  пять  лет  с  тех  пор,  как  эта  картина стала привычной для всех в
деревне, - чалая лошадь под разъяренным, кипящим злобой мужчиной и девочкой,
у  которой  даже  в  девять,  в  десять,  в одиннадцать лет все было слишком
развито  -  ноги,  грудь,  бедра;  слишком  развита была вся эта первородная
женская плоть, которая, в сочетании с дешевым клеенчатым ранцем, какие носят
приготовишки,  казалась  парадоксом, издевательством над самой сутью учения.
Даже  сидя на лошади, за спиной у брата, та, что обитала в этой плоти, вела,
казалось, две различные обособленные жизни - как грудной младенец. Была одна
Юла  Уорнер, которая снабжала кровью и питала эти ноги, бедра, груди, и была
другая,  которая  только обитала в них, шла туда, куда и они, потому что это
было  наименее  хлопотно,  прекрасно  себя  чувствуя  в  них,  но  не  желая
участвовать  в их действиях, - так чувствуешь себя в меблированных комнатах,
обставленных  чужими  руками,  но удобных и оплаченных вперед. В первое утро
Уорнер  погнал  лошадь  рысью,  чтобы  поскорее добраться до школы, но почти
сразу   же   почувствовал,   как  все  это  тело,  которое  и  на  стуле,  в
неподвижности,  утверждало  свое  непреоборимое  отвращение к прямым линиям,
колышется  у  него  за  спиной,  мягкое и округлое. И тут ему представилось,
будто позади него катится сверкающий, игристый, млечный шар, катится куда-то
вдаль, не только за черту горизонта, но, словно солнце, по всему свету, И он
стал  ездить  шагом.  Он не мог иначе, а сестра одной рукой цеплялась за его
подтяжки  или  сюртук,  а в другой держала ранец с книгами, и они ехали мимо
лавки, где, как обычно, все были в сборе, мимо веранды миссис Литтлджон, где
обыкновенно сидел странствующий торговец или барышник, - и Уорнер теперь был
уверен,  твердо  убежден, что знает, зачем эти люди здесь, зачем приехали за
двадцать  миль  из  Джефферсона, а потом он подъезжал к школе, где остальные
дети,  в  комбинезонах, грубых коленкоровых куртках и в стоптанных отцовских
башмаках, а то и вовсе босиком, уже толпились во дворе, пройдя пешком втрое,
вчетверо,  впятеро больше. Она сползала с лошади, а брат не трогался с места
и,  кипя  злобой,  глядел  ей  вслед и видел, что она уже совсем как женщина
покачивает  на ходу бедрами, и в бессильном бешенстве размышлял, не лучше ли
сразу  вызвать  учителя и объясниться с ним - предупредить, припугнуть, даже
пустить  в  ход  кулаки или же ждать, пока случится то, что по его, Уорнера,
убеждению  неизбежно  должно  случиться.  Они  снова  ехали туда в час дня и
обратно  - в двенадцать и в три, и тогда Уорнер проезжал на сто ярдов дальше
по  дороге,  к рощице, где лежало сваленное дерево. Негр-работник свалил его
ночью,  а  Уорнер светил ему с лошади фонарем. Он подъезжал к этому дереву и
злобно рычал, когда она в третий раз залезала со ствола на лошадь: - Черт бы
тебя  взял,  ты  что,  не  можешь  иначе, лезешь так, будто лошадь высотой в
двадцать  футов! Он даже решил однажды, чтоб она больше не ездила по-мужски.
Так  продолжалось всего один день, пока он случайно не обернулся и не увидел
невообразимо  округлый  изгиб  длинной  ноги,  и  голое бедро между чулком и
подолом,  казавшееся таким же безмерно обнаженным, как купол обсерватории. И
он еще пуще злился оттого, что понимал - она не нарочно так выставляется. Он
знал,  что ей просто-напросто безразлично, она даже не знает об этом, а если
бы  и  знала,  так не дала бы себе труда прикрыться. Он знал, он представлял
себе и это, что и на лошади она сидит точно так же, как дома на стуле, и так
же,  как  всякий  день  в  школе,  и  порой, в своей яростной беспомощности,
недоумевал, как это в ее теле, которое с каждым днем становится все тяжелее,
в  простом  движении,  в  ходьбе ощущается эта пышная, сводящая с ума, почти
текучая  мягкость;  и  даже  когда  она  сидит,  даже  когда едет на лошади,
погрузившись  в  себя,  мечтая о чем-то далеком от всякой чувственности, она
источает,  обнаруживает  эту  невероятную способность жить, существовать вне
одежды,  которая на ней, и она не только не может с этим ничего поделать, но
ей просто-напросто все равно.
     Она училась в школе с восьми лет и почти до кануна рождества в тот год,
когда  ей  исполнилось  четырнадцать.  Без сомнения, она закончила бы и этот
учебный  год  и,  весьма  вероятно,  еще  один  или  два,  так  ничему  и не
научившись,  но  в  январе  школа  закрылась.  Закрылась  потому, что пропал
учитель.  Он исчез ночью, не сказав никому ни слова, не получив жалования за
полугодие,  не  забрав  своих  скудных,  как  у монаха, пожитков из холодной
комнаты в пристройке, которую он снимал в течение шести лет.
     Его фамилия была Лэбоув. Он был родом из соседнего округа, где на него,
по  чистой  случайности,  натолкнулся  сам  Билл Уорнер. В ту пору должность
учителя  занимал  один  старик,  горький пьяница, чью приверженность к рюмке
лишь  усугубляло  непослушание учеников. Девочки не уважали ни его взгляды и
познания, ни его педагогические таланты; мальчики не уважали его потому, что
он  не  мог  их  не  только ничему научить, но хотя бы заставить слушаться и
вести  себя  прилично  или  просто  быть  вежливыми с учителем, и ученики не
только  перестали  ему  подчиняться, но превратили школу в какой-то домашний
цирк, где мучили и травили старого, беззубого медведя.
     Так  что все, в том числе и сам учитель, понимали, что в следующем году
его  здесь  уже  не будет. Но люди не особенно беспокоились, будут ли вообще
занятия  в  следующем году или нет. Школа у них была. Они сами ее выстроили,
сами  платили  учителю и посылали детей учиться лишь тогда, когда для них не
было  никакой  работы,  иными словами после сбора урожая до сева, с середины
октября  до конца марта. Никто и не думал о том, чтобы найти нового учителя,
пока  однажды  летом  Уорнера,  который  поехал  по делам в соседний округ и
замешкался  там дотемна, не пригласили переночевать на захудалой ферме среди
холмов  в  холодном  и  неуютном домишке с полом из горбыля. Войдя в дом, он
увидел  дряхлую  старуху,  которая сидела у остывшего очага и сосала грязную
глиняную  трубочку,  а  на  ногах у нее были здоровенные мужские башмаки, не
совсем  обычные и даже несколько причудливые с виду. Но Уорнер не обратил на
это  внимания, пока не услышал за спиной стук и шарканье, и, обернувшись, не
увидел  девочку  лет  десяти  в  драном,  но чистеньком клетчатом платьице и
башмаках,  точь-в-точь таких же, как на старухе, разве только чуть побольше.
Прежде  чем  уехать на другое утро, Уорнер успел заметить еще три пары таких
же  башмаков  и  убедился,  что ничего подобного он никогда не видел. Хозяин
объяснил ему, что это такое.
     - Как? - сказал Уорнер. - Футбольные бутсы?
     - Есть такая игра, - сказал Лэбоув. - В нее играют в университете.
     И он стал рассказывать. Это все старший сын. Его сейчас нет дома, он на
лесопилке,  зарабатывает  деньги, чтобы вернуться в свой университет, он уже
проучился  там один летний семестр и половину зимнего семестра. Тогда-то как
раз в университете и играли в эту игру, для которой нужны такие башмаки. Сын
хотел  выучиться  на  школьного  учителя,  так он, по крайней мере, говорил,
когда  в  первый  раз  уехал  в  университет.  То  есть  он  хотел учиться в
университете,  а  отец  не  видел в этом никакого толку. Ферма не заложена и
рано  или  поздно  достанется  сыну,  она всегда их кормила. Но сын стоял на
своем.  Он  работал  на  лесопилках  и говорил, что скопит достаточно, чтобы
закончить  летнее  отделение  и  выучиться  хотя  бы на учителя, - на летнем
отделении  ничему  другому  не учат. Он даже поспеет еще домой к концу лета,
чтобы  помочь  управиться  с  урожаем.  И  вот,  стало быть, зарабатывает он
деньги.  "Работа  потруднее, чем на ферме, - сказал Лэбоув-старший. - Но ему
пошел  уже  двадцать первый год. Тут уж ничего не поделаешь, разве я мог ему
помешать",  - и записывается на летнее отделение, всего на восемь недель, и,
значит,  мог  бы вернуться в августе, но не вернулся. Настал сентябрь, а его
все  не было. Они даже не знали толком, где он, хоть и не очень волновались,
а больше досадовали и даже обижались, что он бросил их в самую страду, когда
надо  убирать урожай, возить хлопок на очистку и ссыпать кукурузу в закрома.
В середине сентября пришло письмо. Он решил остаться в университете до самой
зимы.  Получил  там работу, с урожаем пусть управляются без него. Что это за
работа,  он  не  писал, и отец решил, что он опять пристроился на лесопилке,
потому что в представлении старого Лэбоува ни одно доходное занятие не могло
быть  связано  с ученьем, и снова от пего не было никаких вестей до октября,
когда  прибыла  первая посылка с двумя парами этих чудных башмаков на шипах.
Третья  пара  пришла  в  начале  ноября.  Последние  две  -  сразу после Дня
благодарения, всего, стало быть, пять пар, хотя в семье их семеро. Вот они и
таскают  их  все  скопом,  без  разбору,  как зонтики, если только находится
свободная пара. На всех четыре пары, пояснил Лэбоув. Потому что старуха (это
была  бабушка  старшего Лэбоува) как вцепилась в первую пару, едва только ее
вынули  из  ящика,  так  и  не  отдает никому. Видать, ей нравится, как шипы
стучат  по полу, когда она раскачивается в качалке. Но все-таки осталось еще
четыре  пары.  Так  что  дети  стали бегать в школу обутые, а когда вернутся
домой, разуваются, чтобы дать и другим попользоваться. В январе сын приехал.
Он  им  рассказал  про  эту  игру.  Он  играл в нее всю осень. Ему разрешили
остаться в университете на весь осенний семестр за то, что он играл. Ботинки
выдавали бесплатно, чтоб в них играть.
     - Как же он сумел получить сразу шесть пар? - спросил Уорнер.
     Этого Лэбоув не знал.
     - Может, их там было тогда без счету, - сказал он.
     А  еще  сыну  дали  в  университете  свитер,  отличный, толстый, теплый
свитер, темно-синий, с большой красной буквой "М" на груди. Его тоже забрала
прабабка,  хоть  он  и  был  на нее велик. Она надевала его по воскресеньям,
зимой  и  летом,  и в погожие дни, усевшись рядом с внуком на козлы фургона,
катила  в  церковь,  и  алый  знак  доблести  и  отваги пылал на солнце, а в
непогоду,  смирный,  но  все же алый и нарядный, змеился по высохшей груди и
животу  старухи,  которая  сидела  на  своем стуле, раскачиваясь и посасывая
потухшую трубочку.
     - Вот, значит, где он теперь, - сказал Уорнер. - В футбол играет.
     Нет,  объяснил  ему  Лэбоув.  Теперь  он на лесопилке. Он сосчитал, что
ежели  пропустить  нынешний  летний  семестр  и  проработать  это  время, он
сколотит  довольно  денег  и  сможет остаться в университете, пусть даже его
перестанут  держать  ради  этого  самого  футбола, и тогда он пройдет полный
курс, вместо летнего отделения, где учат только на школьного учителя.
     - А я думал, он и хочет быть учителем, - сказал Уорнер.
     -  Нет, - сказал Лэбоув. - Просто он ничему другому не мог выучиться на
летнем  отделении.  Вам,  наверно, смешно будет слышать это. Он говорит, что
хочет быть губернатором.
     - Вот оно что, - сказал Уорнер,
     - Наверно, вам смешно?
     -  Нет,  -  сказал  Уорнер.  - Не смешно. Губернатором. Так, так. Когда
свидетесь  с  ним  снова,  скажите  ему,  ежели  он  согласится  обождать  с
губернаторством год-другой и пока поучительствовать, пусть приедет в Балку и
заглянет ко мне.
     Это  было в июле. Возможно, Уорнер и не ждал, что Лэбоув в самом деле к
нему  приедет.  Но  искать  нового  учителя он перестал, хотя забыть об этом
никак не мог. Не говоря уж об его обязанностях попечителя, у него самого был
ребенок, которому предстояло на будущий год или, в крайнем случае, через год
пойти  учиться.  Однажды,  в начале сентября, он лежал, разувшись, у себя на
дворе  в гамаке из бочарной клепки, подвешенном меж двумя деревьями, и вдруг