нынче  или  завтра вечером схожу к нему с
несколькими  ребятами  да  исполосую  ему спину возжами или пятки поджарю. И
даже  ежели  он  ни  в  чем не сознается, люди услышат, что к нему приходили
ночью,  а  Хэмптон потеряет здесь слишком много голосов, ежели станет сидеть
сложа  руки,  так  что  хочешь не хочешь, пускай он даже не рискнет повесить
этого  негра,  он,  по  крайности,  должен  будет  упечь его в тюрьму, и сам
Хэмптон  это  прекрасно знает. Так что все в порядке. А еще я посылал к тебе
из-за твоей жены.
     - Да,- сказал он.- Где...
     -  Она  доведет  тебя  до  беды. Уже довела. Не зря этот подлюга шериф,
который  спит  и  видит,  как бы набрать побольше голосов на выборах, торчит
здесь  и  все  принюхивается.  Негр Хьюстона нашел его лошадь, а сам Хьюстон
вместе со своим псом, как сквозь землю провалился, но это бы еще полбеды, да
только люди припомнили, как в эту самую ночь она пришла сюда с обоими детьми
и  с  узелком,  а губа расквашена, и даже кровь еще не подсохла, так что тут
уже  все  поневоле узнали, что ты выгнал ее из дому. Но и это бы еще ничего,
не вздумай она уверять встречного и поперечного, что ты не виноват. Ни тела,
ни  следов  крови  пока не нашли - только лошадь с пустым седлом, а она знай
старается  тебя выгородить, всем говорит, что ты не виноват, а в чем - никто
еще  толком и не знает, может, вообще ничего и не было. Какого дьявола ты не
убрался отсюда? Неужели у тебя не хватило ума уехать в тот же день?
     - А на какие деньги? - сказал он.
     Разговаривая с ним, двоюродный брат быстро моргал. Теперь его маленькие
глазки перестали моргать.
     - На какие деньги? - переспросил он.
     Минк  не  отвечал.  Он  стоял  не  шевелясь с тех самых пор, как вошел,
маленький,  неподвижный,  стоял  посреди  лавки,  против  двери,  в  которую
заглядывало  угасающее  солнце,  пятная  его  всего, с головы до ног, словно
кровью, розовыми брызгами.
     -  Хочешь  сказать,  что  у  тебя денег нет? Хочешь соврать мне прямо в
глаза,  будто  у  него  в  карманах  было пусто? Так я тебе и поверил! Не на
таковского  напал.  В  то  самое утро он у меня на глазах открывал бумажник.
Ей-богу, у него было всегда при себе не меньше полсотни...
     Голос   его   оборвался,   замер.  Потом  он  спросил  шепотом,  полным
недоверчивого удивления:
     - Так, значит, ты даже не поглядел? ДАЖЕ НЕ ПОГЛЯДЕЛ?
     Минк  не  отвечал.  Быть может, он даже не слышал вопроса, не двигаясь,
глядя  в  пустоту,  а  последние  медно-красные  блики  света,  как  прилив,
поднимаясь  по  его телу, на мгновение обагрили яркой вспышкой бесстрастную,
застывшую,  упрямую  маску его лица и угасли, и серый сумрак пополз по рядам
полок,  по  темным  углам,  а у него над головой, под потолком, словно туман
забвения, сгустились, собрались застарелые, неистребимые запахи сыра, кожи и
керосина.  Казалось,  голос его двоюродного брата доносится из этого тумана,
ниоткуда, из ничего, не облеченный даже легкой плотью дыхания.
     - Куда ты его девал? - Двоюродный брат, выйдя из-за прилавка, уже стоит
перед  ним  почти  вплотную  и  горячо,  едва сдерживаясь, дышит ему прямо в
лицо.-  Ей-богу,  у  него  было  никак  не меньше полсотни долларов. Я знаю.
Своими глазами видел. Вот здесь, в лавке. Скажи, куда ты его...
     - Нет,- сказал он.
     - Скажи.
     - Нет.
     Лица  их  были  в каком-нибудь футе одно от другого, оба дышали часто и
громко.  А  потом  то,  другое  лицо,  которое  было  шире  и выше, чем его,
отодвинулось и расплылось в сумерках.
     -  Ну  ладно,-  сказал  двоюродный брат.- Раз деньги тебе не нужны, тем
лучше.  Потому  как  ежели ты у меня разжиться думал, то ждать тебе придется
долгонько.  Сам  знаешь, сколько Билл Уорнер платит своим приказчикам. Вот и
считай,  много  ли тот, кто работает на Уорнера, может нажить даже за десять
лет,  не  то что за два месяца. Выходит, тебе не нужны и те десять долларов,
что припасены у твоей жены. Чего уж лучше.
     - Да,- сказал он.- Где...
     - Она у Билла Уорнера.
     Он  круто  повернулся  и  пошел  к  двери.  Двоюродный  брат сказал ему
вдогонку из темноты:
     -  Скажи  ей,  пусть  попросит у Билла или Джоди еще десятку вдобавок к
тому, что уже получила.
     Хотя  еще  не  совсем  стемнело, у Уорнера в окнах горел свет. Это было
видно  даже  издалека,  и  он,  словно  сторонний  наблюдатель,  глядел, как
постепенно  сокращается  расстояние  между  ним  и  светом в окнах. "А там -
конец,  - подумал он.- Все эти дни и ночи, которые, казалось, будут тянуться
вечно,  теперь  сошлись здесь на этой пыльной дороге между мною и освещенной
дверью".  И когда он подошел к воротам, взялся за них рукой, ему показалось,
что  все  это время она ждала его, глядя на дорогу. Она выбежала на крыльцо,
мелькнув  в  раме  освещенной  двери,  как  в ту ночь, когда он в первый раз
увидел ее в лагере, - как он туда попал, по какой несчастной случайности, он
не  любил  вспоминать  даже  теперь, девять лет спустя. Но и сейчас ощущение
было все то же, оно ничуть не ослабло. И он не боялся этого воспоминания, не
пытался  от  него избавиться и не жалел о том, что сделал, потому что ему не
нужно было прощение, он не искал его. Он просто не хотел, чтобы ему насильно
напоминали о беде, которая его постигла вслед за тем случаем, оскорбительным
для  тела  и  для  души,  когда ему недостало ни сил, ни решимости, но он не
терзался  бесполезным  раскаянием  и  не огрызался, потому что он никогда не
огрызался,  а  неизменно  оставался холоден, упрям и своеволен. В детстве он
кочевал  из  одной наемной лачуги в другую, сменил их более десятка, ветхих,
кое-как сколоченных, так как отец его переезжал с фермы на ферму, понятия не
имея, куда едет, потому что, прежде чем переехать, не подходил ни к одной из
них  ближе, чем на пятнадцать, а то и двадцать миль. А потом, однажды ночью,
ему пришлось покинуть лачугу, которую он звал своим домом, и ту единственную
землю,  тех  единственных  людей,  которых он знал, не успев ни собрать свои
пожитки, если они вообще у него были, ни даже сказать последнее прости, если
у  него  вообще  было  с кем проститься, и за несколько недель пройти пешком
больше  двухсот  миль.  Он шел к морю; в то время он был еще молод, ему было
всего  двадцать  три  года.  Моря  он  никогда  не  видел;  он  не знал даже
наверняка,  где  оно,  знал  только, что на юге. Прежде он совсем не думал о
море  и  сам  теперь  не  понимал,  что  гонит  его  именно  туда, почему он
отрекается  от  земли, от суши, где у него недостало сил и ума сделать то, к
чему  пела  его  холодная,  непреклонная воля, чего он хочет от этой соленой
безбрежности,  от  этой  беспредельности забвения - забвения, которого он не
искал  и никогда не найдет, словно нарочно не желая обрывать нити памяти, он
наказывал  тело  и  ум, которые ему изменили. Быть может, ему нужен был лишь
этот  посул,  это  обещание беспредельного простора и неисцелимого забвения,
перед которым презренная суета всего земного трепетала и робко отступала, не
для   того,  чтобы  воспользоваться  им,  а  чтобы  исчезнуть  в  многоликой
безымянности,  в  той  недоступной  гавани, где находят приют все затонувшие
золотые  ладьи  и  обитают неуловимые, бессмертные сирены. А потом, когда он
был  почти  у цели, и уже больше суток не ел, он вдруг увидел свет, пошел на
огонек,  услышал громкие голоса и увидел ее в открытой двери, словно в раме,
она  стояла  там неподвижная, прямая, безучастная, а громкие, хриплые голоса
мужчин,  казалось,  плыли к ней, как волны фимиама. И дальше он не пошел. На
другое утро он уже работал там дровосеком, не зная даже, на кого работает, и
лишь  равнодушно  осведомившись у надсмотрщика, который его нанял и при этом
без  церемоний  сказал,  что  он  слишком хил и тщедушен, чтобы справиться с
поперечной  пилой,  сколько  ему  будут  платить. Раньше он никогда не видел
полосатой арестантской одежды, а потому не сразу, лишь через несколько дней,
сообразил,  где  он,-  целый  массив девственного леса сводил здесь какой-то
крикливый человек лет под пятьдесят, ростом не выше него самого, с жесткими,
как  проволока,  короткими  седеющими  волосами и толстым брюшком, который с
помощью  всяких  интриг,  или  взяток,  или  каким-то  иным  путем откупил у
правительства штата право использовать труд арестантов, обязавшись кормить и
содержать  их;  он  был  вдовец,  жена  его умерла много лет назад, рожая их
первенца,  дочку, и он открыто жил с красавицей-квартеронкой, у которой чуть
ли  не  все зубы были золотые, она распоряжалась на кухне, где тоже работали
арестанты,  и  занимала  вместе  с  вдовцом отдельный дом, выстроенный среди
дощатых,  крытых  брезентом  бараков.  Женщина, стоявшая в освещенной двери,
была его дочка. Она жила в одном доме с отцом и квартеронкой, в пристройке с
отдельным  входом,  и  волосы у нее тогда были черные, как вороново крыло, -
великолепные,  пышные  и каждый из надзирателей, охранников, арестантов и он
сам, когда подошла его очередь - к тому времени он прекрасно понял, для чего
ей  нужен  отдельный  вход,- помогал ей подрезать их бритвой почти по-мужски
коротко. Полосы торчали густые и жесткие, он видел это и в тот первый вечер,
при свете лампы, и назавтра, в солнечный день, когда он, занеся топор, вдруг
обернулся  и  увидел  ее на огромном стройном холеном коне, в комбинезоне, и
глядела  она  на него не с затаенным бесстыдством, а пристально и нагло, как
наглый,  привыкший  добиваться  своего  мужчина.  Да,  вот  что  он увидел,-
привычку  добиваться  своего,  полное слияние воли с чувством, непреоборимую
целеустремленность,  что  придавало ей облик не женский, а мужской, как и ее
одежда, высокий рост, короткие волосы; перед ним была не одержимая страстями
женщина,  но  властный повелитель гарема. Она не заговорила с ним в тот раз.
Она  ускакала  прочь,  и он понял, что отдельным входом пользуются не только
ночью.  Иногда она подъезжала на своем коне, останавливалась, что-то коротко
бросала   надзирателю  и  скакала  дальше.  А  иногда  на  лошади  приезжала
квартеронка,  называла  какое-нибудь  имя  и  поворачивала назад, а десятник
громко  выкликал  это имя, и вызванный бросал топор или пилу и шел следом за
лошадью.  А  он,  не  переставая  работать топором и даже не разгибая спины,
словно  бы  провожал этого человека взглядом, видел, как он входит в боковую
дверь,  а  потом выходит оттуда и снова берется за работу, и так все они без
различия,  разбойник  с  большой  дороги, убийца, вор - среди них не было ни
соперничества,  ни  ревности.  Как  видно,  это был лишь его удел. Но еще до
того,  как  подошла  его очередь, он обуздал ревность и безропотно покорился
своей  судьбе.  Он  был  воспитан  в традиционной вере, что каждому мужчине,
каково бы ни было его прошлое, как бы низко он ни пал, уготована, по крайней
мере,   одна   непорочная  невеста,  одна  девушка,  которую  он  сам  лишит
невинности.  А  здесь  он видел, что ему нужно бороться лишь за то, чтобы на
него  обратили внимание, бороться с людьми, среди которых он чувствовал себя
не только ребенком, но ребенком другой расы и породы, и, когда наконец он
     предстанет  перед ней, ему придется сбросить с нее не только одежду, но
и  незримые  объятия  тридцати  или  сорока  мужчин;  и  не  только  в  этот
единственный  раз,  но  и  впредь  (он уже тогда предвидел свою судьбу), без
конца,  всегда; никакая комната, никакая тьма, даже никакая пустыня не могла
вместить  их обоих и жеребячье ржание этих вездесущих теней. Наконец настала
и  его  очередь,  его  вызвали,  как  он  и ожидал. Он повиновался, зная все
наперед,  но  без сожаления. Он очутился не на жарком, никогда не остывающем
ложе бесплодной распутницы, а в простом и жутком логове львицы - ее плоть не
поддавалась, не просила пощады, и он навеки стал однолюбом, подобно тому как
человек,  однажды  отведавший  опиума  или  крови, становится наркоманом или
убийцей.  Это  было  днем.  Горячее  июльское  солнце лилось сквозь окна без
ставень,  даже без занавесок, открытые всем взглядам, на грубую, сколоченную
из неоструганных шестидюймовых досок кровать со стальной проволочной сеткой,
и  эта  огромная  кровать,  словно  легкая, неустойчивая качалка, короткими,
непрерывными  скачками  ездила по полу. А через пять месяцев они поженились.
Это  не  входило  в  их  намерения.  С  тех пор он никогда не упускал случая
уверить  всех,  и  даже  себя  самого,  что  она  и не думала, не собиралась
выходить  за  него  замуж.  Ее вынудило к этому разорение ее отца, - даже он
понимал,  что  дело  обречено  на  крах, который приближало каждое сваленное
дерево.  Позже  ему  казалось,  что,  сойдясь  в тот день, они как бы подали
сигнал,  по  которому  вся  эта  чудовищная громада из незаконно присвоенной
земли,   охраняемых   стражниками  бараков,  надрывающихся  людей  и  мулов,
воздвигнутая  в  одну  ночь  из  пустоты,  рухнула  тоже  в одну ночь, снова
превратилась  в  пустоту,  в мертвый хлам,- груды опилок, почерневшие сучья,
пни,  разоренный  и  разграбленный  лес.  Он  почти целиком сохранил деньги,
заработанные  за  пять  месяцев.  Они  дошли  пешком до ближайшего городка и
зарегистрировались;  мировой  судья  вынул  изо  рта мокрую табачную жвачку,
зажал ее в кулаке, позвал с улицы двоих прохожих, и они стали мужем и женой.
Они  поехали к нему на родину, где он взял в аренду часть маленькой фермы. У
них  была  старая  печь,  соломенный  тюфяк, брошенный прямо на пол, бритва,
которой он по-прежнему подрезал ей волосы, и еще кое-какой скарб. В то время
им больше ничего и не нужно было. Она сказала ему:
     - Я знала сотню мужчин, но никогда еще не жила с осой. Из тебя яд идет.
От  него  во мне все горит. Он во мне и детей выжигает. Я от тебя никогда не
рожу.
     Но  через  три  года  ребенок  родился. А через пять лет у них было уже
двое;  он  смотрел,  как  они  идут по его жалкому полю или покосу, неся ему
вместо  обеда  кувшин  холодной  воды,  или  играют деревянными чурками, или
ржавыми пряжками от сбруи, или сломанными плужными болтами, которые даже ему
уже  не  могли  пригодиться,  в пыли у крыльца наемной лачуги, на котором он
сидел,  потный,  остывая  после  работы,  и  в нем снова вспыхивала прежняя,
жгучая,  неодолимая  злоба,  такая  же  мгновенная,  лютая и свирепая, как в
первый  раз,  и  он  думал:  "Не  дай  бог,  ежели  они  не  мои".  А потом,
успокоившись немного, лежа на соломенном тюфяке, когда она уже крепко спала,
а  его  измученное тело все еще дрожало и корчилось, он думал, что даже если
они  не  его,  какая  разница.  Зато они и ее связывали еще сильнее, чем был
связан  он сам, и она покорилась своей судьбе и в знак своей покорности даже
отрастила длинные волосы и стала их красить.
     Теперь  она  бежала по дорожке ему навстречу, бежала тяжело, но быстро.
Она  была  у  ворот, прежде чем он успел их отворить, выбежала, чуть не сбив
его с ног, и ухватила его за комбинезон.
     - Нельзя! - крикнула она, но голос ее был не громче шепота.- Нельзя! Да
как ты можешь? Тебе нельзя сюда!
     - Куда захочу, туда и пойду,- сказал он.- Лэмп говорит...
     Он  хотел  высвободиться,  но  она уже сама выпустила его комбинезон и,
схватив  его  за  руку,  торопливо,  почти  силой  потащила вдоль загородки,
подальше от света. Он снова стал вырываться, упираясь.
     - Постой,- сказал он.
     -  Дурак!  -  сказала  она  хриплым, сдавленным шепотом.- Дурак! Дьявол
окаянный,   нет   на   тебя   погибели.-   Он   сопротивлялся   с  холодной,
сосредоточенной злобой, которая переполняла его, но, видно, еще не пришло ей
время  излиться  наружу. Вдруг он пнул ее ногой, пока еще не желая причинить
ей  боль,  а  лишь  для  того, чтобы освободиться. Но она держала его обеими
руками, повернув лицом к себе. - Почему ты не уехал в ту же ночь? Господи, а
я-то  думала,  ты  выйдешь из дому следом за мной! - Вне себя она трясла его
словно  ребенка, почти без всякого усилия.- Почему? Почему, скажи, ради всех
святых!
     - А на какие деньги? - сказал он.- И куда? Лэмп говорит...
     -  Да, я знаю, у тебя не было денег, да и жрать тоже нечего было, кроме
этого  мусора  в  мучном  бочонке.  Но  ты  мог  спрятаться!  Схоронился  бы
где-нибудь  в  лесу,  а  я бы покуда... Погибели на тебя нет, на дьявола. Да
будь  моя  воля,  я  бы  тебя своими руками удавила! - Она трясла его, почти
прижавшись   лицом  к  его  лицу,  и  он  чувствовал  ее  тяжелое,  горячее,
прерывистое  дыхание.-  Нет,  не за то, что ты его убил, а за то, что сделал
это,  когда  у тебя денег ни гроша, и уехать не на что, и жрать дома нечего.
Будь  моя воля, я бы тебя удавила, а потом вынула из петли да снова удавила,
и снова...
     Он  опять  пнул  ее, на этот раз сильно и яростно. Но она уже отпустила
его и стояла на одной ноге, а другую поджала, чтобы удобней было дотянуться.
Она  достала что-то из башмака и сунула ему. Он сразу понял, что это деньги,
бумажка,  сложенная  в несколько раз, маленькая, квадратная, еще сохранявшая
тепло  ее тела. Всего одна бумажка. "Это доллар",- подумал он, зная, что это
не  доллар.  "Это  А. О. и Эк", - сказал он себе, зная, что это не они и что
лишь  у  одного человека во всей округе, - ну, самое большее, у двоих, может
оказаться  десять  долларов в одной бумажке; только теперь до него дошло то,
что  сказал  ему  двоюродный  брат,  когда он выходил из лавки четверть часа
назад. Он даже не поглядел, что у него в руке.
     -  Ты  продала  Биллу  что-нибудь  или просто вытащила деньги у него из
штанов, когда он заснул? А может, у Джоди?
     -  А  хоть бы и так! Я и еще могу кое-что продать нынче ночью, получить
еще  десятку!  Только  ради  бога  не  ходи домой. Спрячься в лесу. А завтра
утром...- Он не двигался; только рука его быстро разжалась, но в ней была не
монета,   которая  звякнула  бы,  падая  в  пропыленную  придорожную  траву,
облепленную  клочьями  грязного  хлопка.  Наконец  он  зашагал  прочь, и она
побежала  следом.-  Минк!  - сказала она. А он все шел, не прибавляя шагу, и
она бежала рядом с ним.- Ради бога,- сказала она.- Ради бога...
     Потом,  схватим  его за плечо, она силой повернула его к себе. Тогда он
пинком отшвырнул ее, отскочил на обочину, нагнулся, нашарил в траве палку и,
занеся  палку, пошел прямо на пес, все так же терпеливо, устало и неумолимо,
пока она не повернула назад. Он опустил палку, но не двигался с места до тех
пор,  пока  тень  ее  не  слилась с бледной дорожной пылью. Потом он швырнул
палку в траву и обернулся. У него за спиной стоял двоюродный брат. Будь Лэмп
поменьше или он, Минк, покрупнее, он бы просто прошел по нему, втоптал его в
землю. Лэмп посторонился и зашагал рядом, хрипло дыша ему в самое ухо.
     -  Значит,  ты и эти денежки бросил,- сказал Лэмп. Минк не ответил. Они
шли рядом в глубокой, по щиколотку, пыли, заглушавшей их шаги. - У него было
не  меньше  полсотни долларов. Говорю тебе, я сам видел. И ты хочешь убедить
меня,  что  не  брал их.- Он снова ничего не отвечал. Они все шли, не спеша,
словно  гуляя.- Ну ладно. Я сделаю то, чего на моем месте не сделал бы никто
на  свете; я, так и быть, поверю, что ты этих денег не брал и даже не видел.
Куда  ты  его  девал? - Он не отвечал и даже не остановился. Двоюродный брат
удержал  его  за  плечо;  теперь в его тяжелом, надрывном дыхании, в хриплом
шепоте  сквозило  не  только удивление, но и холодное, бессильное бешенство,
как  у  человека, у которого лопается терпение, когда он бьется, втолковывая
что-нибудь  идиоту.  - Ты что ж, хочешь, чтоб эти полсотни лежали там до тех
пор, покуда Хэмптон и его легавые поделят их промеж собой?
     Минк стряхнул его руку со своего плеча.
     - Отвяжись.
     -  Ну  ладно.  Давай  сделаем так. Я сейчас же выкладываю тебе двадцать
пять  долларов.  А  потом  мы  пойдем  вместе,  и ты отдашь мне бумажник, не
заглядывая  в  него. Или отдашь его штаны, если не хочешь рыться в карманах.
Тебе