вперед, словно поднимаясь по лестнице,
потом  шагнул  еще и еще, порываясь бежать, и снова упал. Но на этот раз его
вытянутые  руки  уже  коснулись  берега,  а  когда  он  встал, то услышал ее
мычание,  слабое  и испуганное, оно явственно доносилось из-за густой пелены
дыма, окутывавшей ближний холм. Он поднял ногу над водой и снова побежал. На
этот  раз  он упал уже на суше. С трудом поднявшись, он в мокром комбинезоне
пустился через луг, а потом вверх по холму, окутанному пеленой дыма, которая
в  этот  безветренный  день  была  неподвижна, постепенно переходя под ярким
солнцем  от  голубого  оттенка  к  нежно-розоватому,  сиреневому и, наконец,
медно-красному.
     В миле позади осталась широкая, ровная, тучная пойма и начинались холмы
-  последний,  едва  приметный  голубой  -  след  Аппалачских  гор на земной
поверхности.  Некогда  эта земля принадлежала индейцам племени чикасо, потом
ее,  где  только  было  возможно,  расчистили под пашню, а после гражданской
войны забросили, и здесь остались одни маленькие передвижные лесопилки, да и
тех  теперь  не  было  и  в  помине, на их месте высились лишь груды гниющих
опилок,  -  печальные  надгробья  и  в  то  же  время  памятники  ненасытной
человеческой  жадности.  Мало-помалу земля вновь поросла чахлыми сосенками и
дубками,  под  ними зацвел кизил, но потом и эти леса были сведены, пошли на
веретена  для  прядильных  станков,  и прежние поля, не сохранившие ни одной
борозды,  словно плуг никогда и не касался их, сорок лет поливал дождь, грыз
мороз,  сушил  зной,  и  постепенно они обратились в нагорье, поросшее самым
обыкновенным  вереском  да травой, где водятся кролики и гнездятся перепела,
изрезанное   оврагами  с  осыпающимися  красно-белыми  склонами,  в  которых
перемежаются  пласты песка и глины. К такому склону он и бежал теперь, бежал
по  золе,  не  подозревая об этом, потому что здесь земля уже успела остыть,
бежал  по  черным  стеблям  прошлогодней  осоки  с редкими островками свежей
неопаленной  зелени,  где  иногда мелькали растерзанные головки бело-голубых
маргариток, вверх, на холм.
     Дым  стеной  встал  на  его  пути;  а там, в дыму, слышалось неумолчное
отчаянное  мычание  перепуганной коровы. Он бросился прямо в дым, на ее зов.
Вот  уже  земля под ним стала горячей. Он начал быстро поджимать то одну, то
другую   ногу;  один  раз  он  закричал  сам,  хрипло  и  удивленно,  и  ему
пронзительным  воем  откликнулись  дым,  кустарник,  холмы.  Вой  этот несся
отовсюду, сверху и снизу, летел со всех сторон; остановившись перевести дух,
он  услышал стук копыт, и появился конь, он возник прямо из дыма, - какое-то
невероятное  чудище  с  дико  горящими  глазами  и  развевающейся гривой - и
понесся прямо на него. Он тоже взвыл. Они оба взвыли, глядя друг на друга, а
потом  дико горящие глаза, желтые зубы и огромная красная пасть, разинутая в
злобном ликующем торжестве, обрушились на него и промчались мимо, потому что
конь свернул на всем скаку, и от ветра, поднятого этим огнедышащим драконом,
зашевелились его волосы и одежда. Конь исчез. Он снова бросился туда, откуда
доносилось мычание. И когда снова за спиной у него послышался конский топот,
он  даже не обернулся, даже не вскрикнул. Он все бежал, бежал без оглядки, а
по  земле,  сквозь дым, снова прокатился гулкий, дробный стук копыт, и снова
пронзительный  нестерпимый  визг  настиг  его, и он, обеими руками прикрывая
голову,   упал  ничком,  и  вокруг  снова  засвистел  огнедышащий  ветер,  и
обезумевший  конь, прыгнув, проплыл над его распростертым телом и скрылся из
глаз.
     Он встал и пустился бежать. Теперь корова была уже близко, и впереди он
увидел   огонь,  отделявший  его  от  нее,  тонкую,  нежно-розовую  полоску,
стлавшуюся  понизу,  в  дыму. Всякий раз, как его подошва касалась земли, он
болезненно  вскрикивал  и  норовил отдернуть ногу, еще не успев перенести на
нее  вес  тела, но тотчас спохватывался, с удивлением и ужасом ощущая вторую
ногу, о которой он на миг забыл, так что теперь он уже не двигался вперед, а
прыгал  на месте, словно в пляске, как вдруг услышал, что конь снова несется
на  него.  Он  закричал.  Его  крик  и  конское ржание слились в один дикий,
неистовый,  безнадежный  вопль, и он бросился прямо в огонь, сквозь него, на
воздух,  на  свет,  на  солнце,  сбрасывая  с себя пламя, которое волочил за
собой,  словно  отрепья.  Корова  стояла  теперь  футах  в десяти от него, у
оврага,  мордой к огню, понурившись, и мычала. Едва он успел добежать до нее
и,  прикрывая  руками  голову,  заслонить ее своим телом, как ошалевший конь
вырвался из дыма и устремился прямо на них.
     Он  даже  не  свернул  в  сторону. На всем скаку, не останавливаясь, он
прыгнул. Желтые зубы, дико горящие глаза, огромная красная пасть надвинулись
на  них,  окруженные  свирепым водоворотом челки и гривы, и весь копь как-то
чудовищно  медленно  проплыл над ними. Воздух затрепетал, словно под ударами
яростных   крыл,   сверкнули  четырьмя  полумесяцами  подковы,  и  конь,  не
переставая  ржать, исчез в овраге, а следом за ним - корова и он сам, словно
их  засосала  пустота,  оставленная  конем  на  скаку.  Земля  вздыбилась  и
опрокинулась,  разверзнув  под  ними бездну, сразу, вдруг, без постепенного,
успокоительного  перехода. Он не издал ни звука, когда они все трое полетели
по  сыпучему  откосу  на  дно,  куда  конь  упал  на  все  четыре ноги и, не
останавливаясь,  поскакал  дальше  по  дну  оврага,  а  он, упав под корову,
которая  мычала  и  лягалась,  почувствовал, как его заливает навозная жижа.
Наверху  последний  язычок  пламени  лизнул  край  оврага,  съежился, угас и
бледным дымным облачком взвился к ясному солнечному небу.
     Сначала  он  никак  не мог с ней совладать. С трудом встав на ноги, она
повернулась  к нему, выставив вперед рога, и заревела. Когда он сделал к ней
шаг,  она  шарахнулась  от  него  и  ринулась  вверх  по обрушенному склону,
оскользаясь  на  зыбком,  сыпучем  песке,  словно  в припадке слепого стыда,
стремясь  убежать  не  только  от него, но и от того места, где возмутили ее
покой,  где  на  нее  предательски  напали  из  тьмы,  и  она опозорилась по
природной  своей  слабости,  а  он тащился следом, уговаривая ее, пытаясь ей
объяснить, что никто не осудит ее за такое грубое нарушение приличий, потому
что  это  непоколебимый закон извечного естества. Но она не слушала. Она все
лезла  вверх,  скользя  по сыпучему склону, и тогда он уперся в нее плечом и
стал  ее  подталкивать.  Вместе им удалось подняться на шаг-другой, но песок
все  осыпался  у  них  из-под  ног, и наконец силы оставили их, и они, тесно
прижатые  друг к другу, съехали назад, на дно оврага, по щиколотку увязнув в
плывущем  пласте песка, словно две статуи на плоту. И снова он уперся плечом
ей  в крестец, и они снова рванулись вверх по крутизне, сделали шаг или два,
но  предательский  песок  снова  обрушился  под  ними.  Он  ласково  стал ее
уговаривать, и оба напрягли последние силы. Но земля снова встала дыбом; дно
оврага,  песчаный склон, все вырвалось у них из-под ног и взметнулось вверх,
к  бледному  небу, еще подернутому дымом, и вот уже они снова барахтаются на
дне,  и  он снова внизу, под ней, но в конце концов она, отчаянно брыкаясь и
не переставая реветь, вскочила и поскакала по оврагу, в ту же сторону, что и
конь, скрывшись из вида, прежде чем он успел встать и догнать ее.
     Овраг  выходил  прямо к ручью. Почти сразу он снова очутился на выгоне,
но,  вероятно,  даже  не  заметил  этого,  потому  что  видел только корову,
бежавшую впереди. Вероятно, он не узнал и брода, даже когда корова, замедляя
шаг,  вошла  в  воду,  остановилась  и  стала пить, а он, тоже замедляя шаг,
последовал за ней, с нетерпеливым, но тихим стоном, боясь опять испугать ее.
И вот он выходит на берег, сдерживая стон, топчется на месте, и его красное,
обожженное лицо напряжено и нетерпеливо. Она не убегает, и тогда он решается
ступить в воду, или, вернее, на воду, снова позабыв о том, что она раздастся
под  его  тяжестью,  вскрикивает,  не  столько  от  удивления, сколько боясь
испугать  ее,  и идет дальше, ступая в податливую твердь воды, и поглаживает
корову. Она даже не перестает пить; проходит секунда, другая, его рука лежит
у  нее  на боку, и только теперь она поднимает морду, с которой капает вода,
поворачивает голову и глядит на него задумчиво, уже не чуждаясь.
     Здесь  и  нашел  их  Хьюстон.  Он  прискакал  через  выгон  наметом  на
неоседланной   лошади,   с  собакой,  бежавшей  следом,  и  увидел  толстого
нескладного  человека,  который,  присев  около  коровы на корточки, неловко
обмывал ей задние ноги ивовой веткой.
     -  Ну  что, цела? - крикнул он и, так как у него не было даже поводьев,
закричал  на  коня,  чтобы остановить его: - Тпру! Тпру! Да стой же, дьявол!
Эй,  послушайте,  чего  ж  вы  не попробовали поймать лошадь? Ведь она могла
сломать  себе... - Тут  человек,  сидевший  на  корточках,  повернул  к нему
обожженное  лицо, и Хьюстон узнал его. Он громко выругался, дернул лошадь за
гриву,  чтобы  ее  осадить,  а сам, даже не дожидаясь, пока она остановится,
перебросил  ногу  через  круп  и  спрыгнул на землю, продолжая ругаться не в
ярости, а просто в безнадежном негодовании. Вместе со своим псом, который не
отставал  от него ни на шаг, он спустился на берег, нагнулся, подобрал сухой
сук, занесенный сюда половодьем, и хлестнул им корову, а обломок запустил ей
вслед,  когда она бросилась на другой берег ручья. - Пошла отсюда! - крикнул
Хьюстон.  -  Пошла  домой,  шлюха! - Корова отбежала немного, остановилась и
принялась щипать траву. - Гони ее домой, - сказал Хьюстон своему псу.
     Не  двигаясь с места, только подняв морду, пес отрывисто залаял. Корова
вскинула  голову  и побежала прочь, а человек в ручье, видя, что пес встает,
снова  издал  хриплый,  придушенный  крик  и тоже вскочил. Но пес не вошел в
воду,  он  даже  не  спешил;  он  просто - сделал несколько шагов по берегу,
остановился  напротив  коровы и снова залаял, всего один раз, презрительно и
властно.  Теперь  корова  повернула  назад и галопом пустилась вдоль ручья к
своему хлеву, а пес следовал за ней по другому берегу. Они скрылись из виду.
Еще  дважды корова пыталась остановиться, и всякий раз пес коротко взлаивал,
словно говоря: "Пшла!".
     А  он  стоял  в  воде  и  стонал.  Вернее,  теперь он сам мычал, совсем
по-коровьи,  негромко,  недоуменно.  Когда  Хьюстон  прискакал  к ручью, он,
озираясь,  прежде  всего  поглядел на пса. В тот миг он уже открыл было рот,
чтобы  закричать,  но  вместо  этого на его лице появилось почти осмысленное
выражение  глупого  самодовольства,  которое,  когда Хьюстон начал ругаться,
исчезло  и  сменилось недоверчивым и обиженным удивлением, сохранявшимся все
время,  пока  он  стоял  в  воде и стонал, а Хьюстон с берега смотрел на его
загаженный комбинезон и ругался в тупом негодовании, повторяя:
     -  А,  в бога душу!.. - и неистово размахивая руками, а потом сказал: -
Эй,  вылезай  оттуда.  Поди-ка сюда. - Но тот, в ручье, только стонал, глядя
туда,  где  скрылась  корова,  и  тогда  Хьюстон  подошел  к  самому  ручью,
наклонился,  ухватил  его  за  помочи  комбинезона,  грубо  выволок из воды,
отчаянно  сморщив  нос  и все еще ругаясь, отстегнул помочи и спустил с него
комбинезон почти до колен. - Снимай! - сказал он. Но тот все стонал тихонько
и  не  двигался,  пока  Хьюстон  не  дернул его за ворот, - тогда он кое-как
стоптал  с  себя  комбинезон  и  остался  в  одной рубашке, а когда Хьюстон,
брезгливо   взявшись  за  помочи,  швырнул  комбинезон  в  ручей,  он  снова
вскрикнул,  жалобно,  хрипло,  едва  слышно.  -  Чего же ты стоишь, - сказал
Хьюстон. - Выстирай его.
     И  он энергичным жестом показал, как это делается. Но тот только глядел
на  Хьюстона  и  стонал,  и  тогда Хьюстон нашел другой сук, намотал на него
комбинезон   и   начал   яростно   окунать  его  в  воду,  полоскать,  сыпля
ругательствами,  потом  вытащил  его  на берег и, не снимая с палки, обтер о
траву.
     - Ну вот, - сказал он. - А теперь убирайся. Домой! Домой! - крикнул он.
- И чтоб я тебя здесь больше не видел! Не смей ее трогать!
     Когда  Хьюстон стал полоскать комбинезон, он замолчал и тихо смотрел на
него.  Теперь  он  опять начал стонать, пуская слюни, и Хьюстон уставился на
него  в  тупом,  отчаянном  негодовании. Потом он вынул из кармана пригоршню
монет,  выбрал  пятидесятицентовик,  сунул  ему  в нагрудный карман рубашки,
застегнул  карман  на  пуговицу  и  пошел  к  коню, заговорил с ним, а потом
погладил  его,  ухватился за гриву и вскочил к нему на спину. Идиот перестал
стонать  и  молча  смотрел, как конь, заплясав под Хьюстоном, с места взял в
галоп,  и  быстро,  совсем  как час назад, когда он перепрыгнул через него и
корову у оврага, поскакал по берегу и скрылся.
     Он  снова  застонал.  Так  он  стоял и все стонал, глядя на застегнутый
карман, ощупывая его. Потом он перевел взгляд на мокрый, измятый комбинезон,
валявшийся  у его ног. Немного погодя он нагнулся и поднял его. Одна штанина
была  вывернута наизнанку. Некоторое время он терпеливо, со стонами, пытался
его  надеть.  Потом  штанина  как-то  сразу  вывернулась на лицо, он натянул
комбинезон,  застегнул  помочи  и перешел ручей вброд, робея, высоко задирая
ногу  при  каждом  шаге,  словно поднимался по лестнице, выбрался на берег и
вышел  на  то  место,  где вот уже три месяца лежал каждое утро на рассвете,
поджидая  ее.  На  то  самое  место;  всякий  раз он возвращался сюда так же
неизменно,  как  поршень  к головке цилиндра, и здесь он постоял немного, со
стоном  ощупывая  застегнутый карман. А потом он стал подниматься на холм, и
ноги  его  снова  почувствовали  дорожную  пыль,  хотя  сам  он, пожалуй, не
сознавал  этого, и лишь инстинкт, не угаснув в охватившем его беспросветном,
горестном отчаянье, вел его обратно к дому, откуда он ушел в то утро, и, еще
не  пройдя  первую  милю,  он  дважды  останавливался и ощупывал застегнутый
карман.  Видимо,  в  конце  концов  ему  как-то удалось отстегнуть пуговицу,
потому  что  теперь  монета  была уже у него в руке, он смотрел на нее и все
стонал.  Потом  он  остановился  на  дощатом  мостике  над узким неглубоким,
затравевшим  овражком.  Он никак не мог выронить монету, потому что стоял не
двигаясь,  даже  рукой  не  шевельнул,  и  все же ладонь его вдруг опустела.
Монета  глухо звякнула о пыльные доски, сверкнула на солнце и исчезла, и как
знать,  что  за неуловимый, судорожный жест наивысшего отречения сбросил ее,
но  порыв  этот  тут  же угас, потому что он с тихим удивлением уставился на
пустую  ладонь  и даже перестал стонать, перевернул руку, чтобы взглянуть на
тыльную  сторону,  потом  разжал  другую  руку,  поднес ее к глазам. И тогда
невероятным  усилием - это была почти физическая потуга, как при родах, - он
связал  две  мысли  воедино,  как  бы вернулся назад, в прошлое, восстановил
логическую  последовательность событий и еще раз пошарил в кармане, заглянул
в  него, но лишь мельком, словно и не рассчитывал найти там монету, а потом,
несомненно,  повинуясь  одному  только инстинкту, поглядел себе под ноги, на
пыльные  доски.  Больше  он  не  стонал.  Он  стоял молча, глядя на доски, и
переминался  с  ноги на ногу; потом, оступившись, он упал с моста в овражек.
Трудно сказать, сделал ли он это вольно или невольно, но, как бы то ни было,
опять-таки инстинкт, природное неусыпное чутье к земному тяготению, заставил
его  искать  монету под мостом, если только он искал ее, сидя на корточках в
траве,  все  так  же  молча, тихонько покачивая головой. С этой минуты он не
издал  больше  ни звука. Он посидел немного на корточках, дергая "траву, и в
движениях  его  уже не было той несообразной сноровки, благодаря которой его
непослушные  руки  обычно  справлялись  с работой как бы независимо от него;
глядя  на него, можно было подумать, что он вовсе и не хочет найти монету. А
потом  всякому  стало  бы  понятно,  что  он  и не пытается ее найти. Когда,
немного  погодя,  на  дороге  показался фургон и человек на козлах, проезжая
через  мост,  заговорил  с  ним,  он  поднял голову, и лицо его даже не было
бессмысленным,  -  оно  дышало  глубочайшим,  несказанным  покоем; когда его
окликнули  с  фургона  по  имени,  он  не  отозвался,  не  издал  даже  того
единственного   звука,   который  умел  издавать,  или,  во  всяком  случае,
единственного, который он издавал, когда с ним заговаривали.
     Он  не  шелохнулся,  пока фургон не исчез из виду, хотя и не глядел ему
вслед.  Потом  он  встал  и  выбрался  на дорогу. И вот он уже трусит рысцой
назад,  туда,  откуда  только  что  пришел,  под лучами полуденного майского
солнца,  ступая  в  горячей  пыли  по своим собственным следам, туда, где он
обычно сворачивал с дороги, чтобы подняться на холм, а перевалив через него,
спускается  вниз,  к ручью. Даже не взглянув, он миновал то место, где лежал
на  рассвете  в мокрой траве, и повернул вверх по ручью. Была суббота, время
близилось  к  двум.  Конечно,  он  не мог знать, что в этот самый день и час
Хьюстон,  бездетный  вдовец, живший с собакой и негром-поваром, сидел в трех
милях от своего дома на галерее лавки Уорнера; конечно, он и не думал о том,
что  Хьюстона,  быть  может,  нет  дома. И уж само собой, он не остановился,
чтобы убедиться в этом. Он вбежал в ворота и бросился прямо к закрытой двери
коровника.  Рядом  с  дверью  на  гвозде  висела  веревка. Возможно, он снял
веревку  случайно,  нашаривая  засов. Но обратал он корову по всем правилам,
так, как это делали у него на глазах другие.
     К  шести  часам вечера они были уже далеко, пройдя добрых пять миль. Он
не  знал,  сколько  миль  они прошли. Да и какое это имело значение; для них
больше  не  существует  расстояния  на  земле, в пространстве, они перестают
ощущать  время,  не  чувствуют  и  усталости, которая отмечала бы пройденный
путь.  Они  движутся  не в пространстве, а во времени, к причудливой вершине
заката, где вечер и утро сливаются воедино; сверкающий май связывает их не в
будущем, не завтра, а сегодня, сейчас, когда, обернувшись к ней, он тянет ее
за   веревку,  настойчиво  бормочет,  уговаривает  ее  идти  дальше,  а  она
упирается,  хочет  сбросить  с  себя  веревку  и  мычит. Вот уже полчаса она
противится,  потому  что набухшее вымя тяготит ее, тянет назад, домой. Но он
не  пускает  ее,  понемногу перехватывает веревку и наконец гладит свободной
рукой  сначала  морду,  потом  холку, уговаривая ее, и наконец она перестает
упираться  и идет дальше. Они уже идут среди холмов, поросших сосняком. Хотя
послеполуденный  ветер  стих,  косматые  вершины  деревьев все еще неумолчно
шептались  о  чем-то  в  ясной  вышине.  Стволы  деревьев и густая хвоя были
струнами  арфы,  по  которым ударял день; а вверху одна за другой проплывали
причудливые,  неверные  тени уходящего дня; когда они перевалили через гряду
холмов  и  спустились  в  тень,  в синюю чашу вечера, в тихий колодезь ночи,
решетчатые  врата  заката затворились за ними. Сперва она не давала ему даже
притронуться  к  своему вымени. Да и потом она брыкнула его, по лишь потому,
что  почувствовала  чужую,  неумелую руку, и наконец парное молоко потекло у
него  меж пальцами, по рукам и запястьям, со звонким журчанием проливаясь на
землю.
     Ночи стояли лунные. Каждую ночь луна понемногу убывала; а на заре рядом
с ней ярко загоралась утренняя звезда, знаменуя конец ночи, и он чувствовал,
как  наступает миг пробуждения, видел, как она поднимается сначала на задние
ноги,  возникая  из темноты, колебля, а потом и вовсе разматывая клубок сна,
пахнущий  молоком.  Тогда  он тоже вставал, привязывал конец веревки к суку,
находил   корзину   по  запаху  вчерашнего  корма  и  уходил.  С  опушки  он
оглядывался.  Ее  еще  не было видно в сумерках, но он слышал ее, а это было
почти одно и то же, - теп