, на все это захламленное запустение,
среди которого, еще до того, как он подъехал к воротам и остановился, громко
и  монотонно звучали два женских голоса. В этих молодых голосах не слышалось
ни  крика,  ни  визга,  но была в них та застывшая, необъятная сила, которая
совершенно  чужда всякой членораздельной речи, всякому человеческому языку -
точно  звуки исходили из клювов каких-то чудовищных птиц, точно в глухомань,
в  мертвое  и непроходимое болото или пустыню вторглись, вспугнув и возмутив
безмолвие,   два   последних   представителя   какой-то   вымершей   породы,
обосновались  на  этом  болоте  и  упорно  оскверняют  его своей бесконечной
перебранкой,  и  вдруг  все  разом смолкло, как только Рэтлиф крикнул. А еще
через  мгновение  из дверей на него уже глядели две девушки, рослые, похожие
друг на друга, словно две гигантские коровы.
     - Доброе утро, сударыни! - сказал Рэтлиф. - Где ваш папаша?
     Они  продолжали  глядеть на него. Казалось, они даже не дышали, хотя он
знал,  что  они  дышат,  должны дышать: телам такой грузоподъемности, такого
явно  исполинского,  почти что обременительного здоровья нужен воздух, много
воздуха.  На  миг  они  представились  ему  в виде двух коров, двух нетелей,
которые  стоят  по  колено  в  воздухе,  будто  в  ручье или в пруду, стоят,
погрузив  морды  в  воду, и вода стремительно и бесшумно разверзается под их
дыханием, на миг, в немом изумлении, открывая взору подводный мирок, кишащий
вокруг  копыт,  прочно  упертых  в  дно. Потом они сказали в один голос, как
хорошо слаженный хор:
     - Он в поле.
     "Вон  как,  -  подумал он, трогаясь с места. - А что же он там делает?"
Потому  что он и представить себе не мог, чтобы у того Эба Сноупса, которого
он знал прежде, было больше двух мулов. Но одного из них Рэтлиф уже видел, -
он  стоит  без  дела  в загоне позади дома; а другой привязан к дереву подле
лавки  Уорнера,  в  восьми  милях  отсюда, он знал это наверняка, потому что
только три часа назад видел его на том самом месте, где вот уже шесть дней у
него  на  глазах  этого мула привязывает новый приказчик Уорнера, приезжая в
лавку.  На  миг  он  придержал лошадей. "Ишь черт, - беззлобно подумал он, -
может,  ему  наконец  представился случай, которого он ждет вот уже двадцать
три  года, - позабыть про Стэмпера и начать все сызнова". А когда показалось
поле  и  Рэтлиф  узнал  угловатую, нескладную, приземистую фигуру за плугом,
который  тянули  два  мула,  он даже не удивился. Он сразу узнал этих мулов,
которые еще неделю назад принадлежали Биллу Уорнеру, но тут же изменил время
глагола:  "Не  принадлежали, - подумал он, - а принадлежат. А, черт, вот так
ловкач. Он уже не лошадьми промышляет. Он человека променял на пару мулов".
     Рэтлиф  остановился у загородки. Плуг был в дальнем конце поля. Человек
повернул  запряжку - он рванул вожжи с ненужным ожесточением, и мулы задрали
морды,  оскалились,  сбились с шага. Рэтлиф бесстрастно смотрел на него. "Эб
все  тот  же,  - подумал он. - По-прежнему обращается с лошадью или с мулами
так,  будто  они  на  него  кулаком  замахнулись,  прежде чем он успел слово
сказать".  Он  понял,  что  Сноупс тоже видел и даже узнал его, хотя виду не
подал,  а мулы тем временем оправились и повернули назад, их стройные ноги с
узкими,  как  у  оленей,  копытами  переступали быстро и нервно, оставляя за
собой черный жирный пласт, поднятый блестящим сошником. Теперь Рэтлиф видел,
что  Сноупс  смотрит  прямо  на  него,  -  холодные блестки под всклоченными
сердитыми  бровями,  точь-в-точь такими, как восемь лет назад, они ничуть не
изменились,  эти  брови, разве что поседели немного, - а тот молча заворотил
упряжку, все с той же бессмысленной жестокостью, и остановил плуг, поваливши
его набок.
     - Ты чего тут делаешь? - сказал он.
     - Да вот, услыхал, что вы здесь, и заехал, - сказал Рэтлиф. - Давненько
мы не виделись, а? Восемь лет.
     Сноупс проворчал:
     - По тебе этого не скажешь. С виду все такой же тихоня, будто всю жизнь
спиртного и капли в рот не брал,
     - А то как же, - сказал Рэтлиф.- Кстати о спиртном. - Он вытащил из-под
сиденья  бутылку с какой-то жидкостью, с виду похожей на воду. - Лучшее, что
есть у Маккаллема. Только на прошлой неделе гнали. Возьмите.
     Он протянул бутылку. Сноупс подошел к загородке. Теперь между ними было
не  больше  пяти  футов,  но  Рэтлиф по-прежнему не видел ничего, кроме двух
холодных огоньков под злобным навесом бровей.
     - Это ты мне привез?
     - А то кому же. Берите.
     Сноупс не двигался.
     - За что?
     Сноупс взял бутылку. И Рэтлиф почувствовал, как что-то ушло, исчезло из
этих глаз. А может, теперь они просто не смотрели на него.
     - Обожду до вечера, - сказал Сноупс. - Я больше в жару не пью.
     -  Ну  а в дождь как? - сказал Рэтлиф. Теперь он точно знал, что Сноупс
на  него не смотрит, хотя тот не шевельнулся, все стоял с бутылкой в руке, и
ничто не изменилось в его грубом, помятом, злобном лице. - Я думаю, вы здесь
неплохо  устроитесь,  - сказал Рэтлиф. - У вас теперь хорошая ферма, и Флем,
видать,  крепко  зацепился  за эту лавку, будто отродясь только и делал, что
торговал.
     Сноупс,  казалось,  его  и не слушал. Он встряхнул бутылку, поднял ее и
поглядел на свет, словно проверяя крепость.
     - Надеюсь, вы здесь устроитесь.
     Тут он снова увидел эти глаза - злые, непроницаемые и холодные.
     - А тебе-то что, устроюсь я или нет?
     - Ничего, - сказал Рэтлиф ласково, спокойно.
     Сноупс  нагнулся  и сунул бутылку в траву у загородки, потом вернулся к
плугу и поднял его.
     - Езжай ко мне домой и скажи, чтобы тебе дали пообедать.
     - Спасибо, не могу. Мне надо в город.
     -  Как  знаешь,  -  сказал  тот. Потом перекинул единственный гуж через
плечо  и снова свирепо рванул вожжи, и снова мулы заворотили, оскалив морды,
и сразу же сбились с шага, еще не тронувшись с места.
     - Большое спасибо за бутылку, - сказал Сноупс.
     - Пустяки, - сказал Рэтлиф. Плуг двинулся дальше.
     Рэтлиф глядел ему вслед. "Даже не сказал: "Заходи", - подумал он. Потом
подобрал вожжи.
     - А ну, шевелись, кролики! - сказал он. - Поехали в город.




        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"


        "1"


     В  понедельник  утром, когда Флем Сноупс явился в лавку Уорнера, на нем
была новехонькая белая рубашка. Она была еще не стиранная - все складки там,
где  полотно  было  сложено,  когда  куском лежало на полке, и порыжевшие от
солнца  полоски  вдоль  каждой складки, как на шкуре у зебры, были явственно
видны.  И  не  только  женщины,  пришедшие на него поглядеть, но даже Рэтлиф
(недаром он продавал швейные машины: показывая свой товар, он выучился шить,
и  поговаривали  даже, будто свои синие рубашки он шьет себе сам) видел, что
эта рубашка скроена и сшита руками, и к тому же руками неловкими, неумелыми.
Флем  носил ее всю неделю. К субботнему вечеру она стала совсем грязная, а в
понедельник  он  появился  в  другой  рубашке,  точь-в-точь как первая, даже
порыжевшие  полоски  такие  же. К следующей субботе она тоже была грязная, и
загрязнилась  в  тех  же  самых  местах,  что  и первая. Похоже было, что ее
владелец  хоть  и  вступил  в новую жизнь, новую среду, в которой задолго до
него  установились определенные обычаи и непреложные правила, тем не менее в
первый же день утвердил свои, особые способы загрязнения рубашки.
     Он  приехал на тощем муле, в седле (все сразу признали, что седло взято
у  Уорнеров),  с  притороченным к нему жестяным ведерком. Он привязал мула к
дереву  за  лавкой,  взял  ведро  и поднялся на галерею, где уже собралось с
десяток  людей, среди которых был и Рэтлиф. Он не сказал ни слова. Если он и
поглядел  на  кого-нибудь  в  отдельности,  то  совершенно незаметно, - этот
плотный,  приземистый, гладкий человек неопределенного возраста, от двадцати
до  тридцати,  с  широким,  неподвижным  лицом, прорезанным узкой щелью рта,
слегка испачканного по углам табаком, с глазами цвета болотной воды и резко,
неожиданно  торчащим  на лице носом, крохотным и хищным, как клюв маленького
ястреба.  Казалось,  нос  этот  был  задуман  и  недоделан  скульптором  или

каменотесом  и  незаконченная  работа  попала  в руки приверженца совершенно
противоположной   школы,  или,  быть  может,  какого-то  фанатично  злобного
сатирика, или же человека, которому достало времени лишь на то, чтобы наспех
прилепить посреди лица этот отчаянный и неистовый знак опасности.
     С  ведерком  в  руке  он  вошел в лавку, а Рэтлиф и остальные весь день
проторчали на галерее, кто сидя, а кто примостившись на корточках, и видели,
как  не  только  вся  деревня,  но и вся округа стекается, порознь, парами и
кучками,  мужчины,  женщины и дети, купить какую-нибудь мелочь, взглянуть на
нового  приказчика  и  уйти  восвояси. Держались они не враждебно, но крайне
настороженно, почти отчужденно, как полуодичалый скот, пронюхавший, будто на
их пастбище появился какой-то диковинный зверь, покупали муку, патентованные
лекарства,  веревки,  табак  и, поглядев на человека, чьего имени еще неделю
назад  никто  из  них  даже не слыхал, а теперь с ним волей-неволей придется
иметь  дело,  уходили  так  же молча, как пришли. Часов в девять подъехал на
своей  чалой  лошади  Джоди  Уорнер  и вошел в лавку. Изнутри послышался его
приглушенный  бас, но ответа не было, и казалось, будто он разговаривает сам
с собой. Вышел он в полдень, сел на лошадь и уехал, а приказчик остался. Но,
как  бы  там  ни  было,  все  знали, что принес Флем в жестяном ведерке, и к
полудню  тоже начали расходиться, а проходя мимо двери, заглядывали в лавку,
но  ничего  не  увидели.  Если  приказчик  и  ел что-нибудь, то, вероятно, в
дальнем  углу.  Когда Рэтлиф вернулся на галерею, не было еще и часа, потому
что  обедал он в какой-нибудь сотне шагов от лавки. Но и другие не заставили
себя  ждать,  и опять они сидели до самого вечера на галерее, перебрасываясь
время  от  времени вполголоса каким-нибудь незначащим словом, а люди со всей
округи приходили, покупали всякие мелочи на пять - десять центов и уходили.
     К  концу  недели  все уже побывали в лавке и видели его - не только те,
кому  в  будущем  предстояло  иметь с ним дело, покупать у него еду и всякий
другой  товар,  но  и  люди, которые ни до, ни после этого ничего не брали в
лавке  Уорнера,  мужчины,  женщины,  дети - младенцы, которых ни разу еще не
выносили  за  порог  родного  дома,  недужные  и  престарелые, которых иначе
вынесли  бы  за  порог только в единственный и последний раз, - приезжали на
лошадях,  на  мулах и целыми семьями в фургонах. Рэтлиф все еще был там, его
фургончик  с  подержанным  граммофоном  и  набором  новых  зубьев для бороны
оставался в загоне у миссис Литтлджон, с дышлом, подпертым доской, и крепкие
разномастные  лошадки,  застоявшись,  злели  в  конюшне,  и  он  каждое утро
смотрел,  как  приказчик на муле под чужим седлом подъезжает к лавке в новой
белой  рубашке,  которая  понемногу,  день ото дня, становится все грязнее и
грязнее, везя жестяное ведерко с обедом, хотя никто ни разу не видел, как он
обедает, привязывает мула и отпирает лавку ключом, хотя никто не ожидал, что
ключ  будет  ему доверен, - по крайней мере, в первые же дни. Со второго или
третьего  дня  он  даже  успевал открыть лавку еще до прихода Рэтлифа и всех
остальных.  Джоди  Уорнер  приезжал  верхом  часов  в  девять, поднимался на
крыльцо, коротко кивал им головой и входил в лавку, но после первого раза он
оставался  там  всего минут пятнадцать. Если Рэтлиф и его приятели надеялись
разгадать  скрытые  намерения молодого Уорнера и приказчика или проникнуть в
какую-то  их  тайну, им пришлось разочароваться. Все так же слышался низкий,
раскатистый,  деловитый  бас  Уорнера,  все так же словно разговаривавшего с
самим  собой,  потому  что  никакого  внятного  ответа  не было, потом они с
приказчиком  подходили  к  двери,  останавливались, Уорнер отдавал последние
распоряжения,  чмокал,  всасывая  сквозь  зубы  слюну, и уезжал; а когда все
снова оборачивались к двери, там уже никого не было.
     Наконец  в пятницу под вечер явился сам Билл Уорнер. Может быть, Рэтлиф
и  его  приятели  этого  как раз и ждали. Но если кто надеялся, что тут-то и
откроется  тайна,  то, во всяком случае, не Рэтлиф. Так что, пожалуй, только
Рэтлиф  не  удивился,  когда  все  вышло  наоборот,  против  их ожидания: не
приказчик узнал наконец, у кого он служит, а Билл Уорнер узнал, кто служит у
него.  Он  приехал на своей старой разжиревшей белой кобыле. Один из парней,
сидевших  на  верхней  ступени  крыльца,  спустился, взял лошадь под уздцы и
привязал  ее,  а  Уорнер  слез, вошел на галерею под их почтительный шепот и
весело спросил Рэтлифа:
     - Сто чертей, а вы все еще бездельничаете?
     Двое,  сидевшие на изрезанной ножами деревянной скамье, встали, уступая
ему  место,  но  Уорнер  сел не сразу. Сначала он остановился перед открытой
дверью,  почти  так  же, как все другие, длинный, худой, и, вытянув шею, как
индюк, заглянул в лавку, всего на миг, и сразу же крикнул:
     - Эй, вы, как вас там! Флем. Притащите-ка мне пачку моего табаку. Джоди
вам показывал, где он лежит.
     Он   подошел   к  собравшимся,  двое  освободили  для  него  изрезанную
деревянную  скамью,  он  сел, достал из кармана нож и своим веселым голосом,
нараспев,  как  епископ,  уже  начал  рассказывать  смачный  анекдот,  когда
приказчик  (Рэтлиф не услышал его шагов) подошел к нему сбоку. Не переставая
говорить,   Уорнер  взял  пачку  табаку,  отрезал  жвачку,  большим  пальцем
защелкнул нож и вытянул ногу, чтобы сунуть его в карман, но вдруг замолчал и
резко поднял голову. Приказчик все еще стоял рядом с ним.
     - Ну? - сказал Уорнер. - Чего вам?
     -  Вы  не  заплатили, - сказал приказчик. На миг Уорнер так и застыл, -
нога  вытянута, в одной руке пачка и отрезанный кусок, в другой нож, который
он  не  до  нес  до  кармана.   И  все  застыли тоже,  молча  и  внимательно
разглядывая  свои  руки  или  то,  на  чем остановился взгляд, когда  Уорнер
замолчал. - За табак, - сказал приказчик.
     -  Ах  так,  -  сказал  Уорнер.  Он спрятал нож, достал из кармана брюк
кожаный бумажник, величиной, формой и цветом похожий на баклажан, вынул пять
центов и отдал приказчику. Рэтлиф не слыхал, как приказчик вышел из лавки, и
не  слыхал, как он туда вернулся. Теперь он понял почему. На приказчике были
резиновые тапочки, тоже новехонькие.
     - Так на чем это я остановился? - сказал Уорнер.
     -  Парень  как  раз  начал  расстегивать  штаны, - добродушно подсказал
Рэтлиф.
     На  другой  день  Рэтлиф  уехал.  Его  гнала  не жестокая необходимость
зарабатывать  себе на хлеб. В этих краях он мог бы добрых полгода переходить
от  стола  к столу и ни разу не опустить руку в карман. Тронуться в путь его
заставил издавна заведенный порядок, неизменное и непрестанное круговращение
сплетен,  удовольствие  переносить их и пересказывать, потому что он уже две
недели,  сидя  на  галерее  лавки,  своими  глазами видел, как накапливаются
свежайшие, животрепещущие новости. Во Французову Балку он попал снова только
через  пять  месяцев. Его путь лежал по четырем округам; он был непреложен и
мог  изменяться лишь в пределах самого себя. За десять лет Рэтлиф ни разу не
побывал  дальше  своих четырех округов, но этим летом в один прекрасный день
он  вдруг  очутился  в  Теннесси.  И не только на чужой земле, но за золотым
барьером,  отгороженный  от  родного штата непрерывно растущей горой звонких
монет.
     Всю весну и лето дела его шли даже слишком хорошо. Он наторговал больше
обычного,  продавая швейные машины и доверяя их в кредит под будущий урожай,
собирал  все  деньги,  какие  оказывалось  возможным  собрать, и продавал за
наличные  те вещи, которые ему удалось выменять, чтобы самому расплатиться с
оптовиком  в  Мемфисе  за  новые  машины, которые он опять-таки продавал под
векселя   с   поручительством,  пока  однажды  не  обнаружил,  что  чуть  не
обанкротился  на  собственных  спекуляциях.  Оптовик  потребовал у него свою
половину  денег  по просроченным двадцатидолларовым векселям. Рэтлиф, в свою
очередь,  быстро  объехал  собственных должников. Он был приветлив, любезен,
сыпал  анекдотами и, казалось, по-прежнему никуда не спешил, но он прижал их
основательно,  так  что  отвертеться было невозможно, хотя хлопок еще только
зацветал,  а  стало  быть,  деньги у них в карманах должны были завестись не
раньше,  чем  через  месяц-другой.  В  результате у него оказалось несколько
долларов, подержанная фургонная упряжь и восемь белых леггорнов. Оптовику он
был  должен  сто  двадцать  долларов.  Он отправился к двенадцатому по счету
клиенту, своему дальнему родственнику, и узнал, что тот неделю назад уехал в
Колумбию,  штат  Теннесси,  продать  на  тамошней конской ярмарке нескольких
мулов.
     Рэтлиф  тут  же  поспешил  вслед  за ним, везя с собой упряжь и кур. Он
предвидел  не  только  возможность  получить долг, конечно, при условии, что
поспеет  прежде, чем кто-нибудь, в свою очередь, сбудет мулов его родичу, но
и  занять  сумму,  достаточную, чтобы удовлетворить оптовика. Он добрался до
Колумбии  за  четыре  дня,  и, когда огляделся, его сразу охватило радостное
предчувствие,  словно  белого  охотника,  который  случайно  очутился  среди
безмятежного  уединения  девственной африканской долины, которая так и кишит
слонами,  знай  только  стреляй да забирай слоновую кость. Он продал швейную
машину  человеку,  у которого справлялся, где остановился его родич, а потом
поехал  со  своим  родичем  ночевать к двоюродному брату его жены, за десять
миль  от  Колумбии, и там тоже продал машину. Он продал три машины за первые
же  четыре дня; он пробыл в Колумбии месяц и продал в общей сложности восемь
машин,   выручив  восемьдесят  долларов  наличными,  и  за  эти  восемьдесят
долларов,  фургонную  упряжь  и  восемь куриц он приобрел мула, привел его в
Мемфис  и  продал  на  конских  торгах  за сто тридцать пять долларов, отдал
оптовику  сто двадцать и новые векселя в погашение старых и вернулся домой к
сбору  урожая  с  двумя  долларами  пятьюдесятью  тремя  центами в кармане -
полноправным  владельцем  двенадцати  векселей  по двадцать долларов каждый,
подлежавших  оплате, как только хлопок будет очищен и продан. Когда в ноябре
Рэтлиф  приехал  на  Французову  Балку, там уже все вошло в свою колею. Люди
молча примирились с существованием приказчика, хотя своим его не признали, -
кроме Уорнеров, впрочем. Прежде Джоди обыкновенно каждый день хоть ненадолго
заходил  в  лавку, а потом оставался где-нибудь неподалеку. Теперь же Рэтлиф
узнал,  что  он  месяцами  не  показывается  вовсе  и его постоянные, давние
покупатели,  которые  по большей части сами брали, что нужно, и честно клали
деньги в коробку из-под сигар, что стояла под колпаком для сыра, должны были
за всяким пустяком обращаться к человеку, чьего имени всего два месяца назад
они и слыхом не слыхивали, а он на все вопросы отвечал только "да" или "нет"
и  никогда  не  глядел никому прямо в лицо или глядел так небрежно, мельком,
что  никого  не помнил по имени, но зато никогда не ошибался, считая деньги.
Джоди  Уорнер  -  тот  ошибался  постоянно.  Разумеется, почти всегда в свою
пользу,  и  покупатели  уходили  с катушкой ниток или жестянкой нюхательного
табака,  но  рано или поздно спохватывались и возвращались. Они знали за ним
этот грешок, но в то же время не сомневались, что Джоди, если только словишь
его  за  руку,  сразу  вернет  лишнее  с грубоватым и сердечным дружелюбием,
обратив  все  в  шутку,  хотя, в конце концов, покупатель все-таки далеко не
всегда был уверен, что счет правильный. Они и это ему прощали, потому что он
без  отказа  давал им в кредит продукты, и плуги, и бороны на долгий срок, и
они знали, что придется платить проценты, но все это выглядело великодушно и
щедро,  не