и  пожитки  в  седельные  вьюки  или схватив по чемодану, чтобы не терять
времени.  Один  уехал, боясь того, что, как он думал, сделают с ним Уорнеры.
Двое  других  удрали,  зная,  что  Уорнеры  ничего  им  не сделают. Уорнеры,
рассудили они, теперь уже сами знают из верного источника, от самой девушки,
что  двое ни в чем не повинны и, стало быть, оба они будут сброшены за борт,
в  пустое, мертвое вчера, в пучину горького сожаления и вечной тоски, вместе
с  теми  бессильными  юнцами,  которые  преследовали  их так же, как и того,
счастливца,  и  окружили  их,  ни  за что ни про что, ореолом успеха. Сбежав
вместе с ним, они за вину, которой на них не было, хотели стяжать последнюю,
безнадежную награду - сладостный стыд насилия, которого они не совершили.
     Так  что,  когда  по  округе из дома в дом пополз слух, что Маккэррон и
двое  других  исчезли  и что Юлу Уорнер постигло то, что всякий другой на ее
месте  считал  бы  несчастьем,  последним  узнал  об этом ее отец - человек,
который  в  самом  понятии  женской  чистоты  бодро,  здраво  и  непреклонно
отказывался  видеть  что-либо иное, кроме басни для обмана молодых супругов,
как  некоторые  отказываются  верить  в  свободный тариф или в действенность
молитв;  человек,  который,  как  было  отлично  известно, и прежде и теперь
тратил  немало  времени на то, чтобы доказать самому себе свою правоту, и до
сих  пор  состоял  в  связи  с  женой одного из своих арендаторов, женщиной,
которой было далеко за сорок. Он ей заявил напрямик, что слишком стар, чтобы
кобелять  по  ночам  как  в  собственном,  так  и  в чужом доме. Поэтому они
встречались  днем,  в  рощице  у  ручья близ ее дома, откуда она отлучалась,
будто  бы  искать  куриные  гнезда,  и в этом лесном убежище, принадлежавшем
Пану, как рассказывал четырнадцатилетний мальчишка, который шпионил за ними,
Уорнер  даже  шляпы не снимал. Словом, он узнал обо всем последним: он спал,
разувшись,  в своем гамаке, и когда властный голос жены поднял его, он, едва
стряхнув  сон,  тощий,  нескладный,  в  одних  носках, пробежал через двор и
ворвался  в  прихожую,  где  миссис  Уорнер  в  просторном  старом  капоте и
кружевном  чепце,  в  которых она обыкновенно дремала после обеда, встретила
его  гневным  криком,  покрывая  рев  сына,  доносившийся сверху, из комнаты
дочери:
     - У Юлы будет ребенок! Ступай наверх и дай этой дуре по башке!
     -  Что  будет?  - переспросил Уорнер. Но он не остановился. Он бросился
вверх по лестнице, миссис Уорнер за ним, и вбежал в комнату, откуда его дочь
не  выходила  вот  уже  день или два, даже к столу, а сам он, если бы вообще
обратил  на  это внимание, решил бы, что у нее просто желудок расстроился от
обжорства: шестнадцать лет ее нутро все выдерживало и выносило, а теперь вот
взяло  и  взбунтовалось.  Она сидела на стуле у окна, простоволосая, в ярком
халате  искусственного  шелка,  выписанном  недавно по почте из Чикаго. Брат
тряс ее за плечо и кричал:
     - Который из них? Говори, который!
     - Хватит меня тормошить, - сказала она. - Я нездорова.
     Уорнер  и здесь не остановился ни на мгновение. Он вклинился между ними
и оттолкнул Джоди.
     - Оставь ее в покое, - сказал он. - Убирайся отсюда.
     Джоди обернул к Уорнеру свое побагровевшее лицо.
     -  Оставить в покое? - сказал он. Он засмеялся, свирепо, зловеще, глаза
сто  выкатились  и  побелели  от  бешенства.  - В том-то все и дело! Слишком
долго,  черт  возьми, ее оставляли в покое! Я старался что-нибудь сделать. Я
знал,  что  из этого выйдет. Я предупреждал вас обоих еще пять лет назад. Но
куда  там!  Вы  ведь лучше знаете. А теперь вот вам - получайте! Видите, что
случилось!  Но я заставлю ее говорить. Богом клянусь, я допытаюсь, кто он. И
тогда...
     - Ладно, ладно, - сказал Уорнер. - А что, собственно, случилось?
     Почти на целую минуту Джоди словно потерял дар речи. Он страшно выпучил
глаза.  Казалось,  ему  стоит  огромного  труда не взорваться, не лопнуть на
месте.
     -  И  он еще спрашивает, что случилось, - прохрипел он наконец, не веря
своим ушам. - Спрашивает, что случилось.
     Он  круто  повернулся, поднял руку, словно в ярости отрекаясь от всего,
и,  отскочив  от  Уорнера,  налетел  на  миссис  Уорнер,  которая в этот миг
появилась  в  дверях,  прижав руки к рыхлой волнующейся груди, и уже открыла
рот,  чтобы  заговорить,  как  только  ей удастся перевести дух. Джоди весил
двести  фунтов,  миссис Уорнер, хоть и была ростом чуть повыше пяти футов, -
почти  столько  же.  И  все  же  он как-то ухитрился протиснуться мимо нее в
дверь, вырвавшись у нее из рук, а Уорнер угрем проскользнул вслед.
     -  Держи его, дурака! - крикнула она, пускаясь вдогонку, когда Уорнер и
Джоди  загрохотали  по лестнице и влетели в комнату на первом этаже, которую
Уорнер  все  еще называл своим кабинетом, хотя последние два года здесь спал
приказчик,  Сноупс.  Уорнер  настиг  Джоди у громоздкого орехового бюро (ему
теперь  цены не было, хотя Уорнер этого и не знал), принадлежавшего еще деду
Уорнера,  -  он  шарил  в  выдвинутом ящике, ища револьвер среди груды сухих
коробочек хлопка, семян, пряжек от сбруи, патронов и старых бумаг. В окно за
конторкой было видно, как чернокожая кухарка бежит через задний двор к своей
лачуге,  прикрыв голову передником, - все негритянки так делают, когда между
белыми  начинается свара. За ней бежал Сэм, но не так быстро, оглядываясь на
дом, и Уорнер с Джоди оба увидели его одновременно.
     - Сэм! Седлай лошадь! - заревел Джоди.
     -  Эй,  Сэм! - крикнул Уорнер. Оба схватились за револьвер, четыре руки
намертво  сцепились  в открытом ящике. - Не смей трогать лошадь! Вернись сию
же секунду!
     В  прихожей  послышался  тяжелый  топот  миссис  Уорнер.  Они выдернули
револьвер  из  ящика,  не  разнимая  сомкнутых, сплетенных рук, попятились и
увидели,  что  она  стоит  в дверях, схватившись за грудь, и лицо ее, всегда
веселое и самоуверенное, налилось кровью и перекосилось от гнева.
     -  Держи его, вот я его сейчас поленом, - проговорила она, задыхаясь. -
Я  ему  задам.  Я им обоим задам. Та нагуляла брюхо, этот орет и ругается на
весь дом, а я только что прилегла вздремнуть!
     - Ладно, - сказал Уорнер. - Неси полено.
     Она  вышла; казалось, ее вынесло за дверь волной ее собственной ярости.
Уорнер  вырвал  револьвер  и  отбросил  Джоди  к  конторке (он был еще очень
сильный,  жилистый  и  удивительно  проворный для своих шестидесяти лет, но,
главное,  он  сохранял  холодную  рассудительность,  тогда как сыном владело
только  слепое  бешенство),  подошел  к двери, швырнул револьвер в прихожую,
     - Что это ты задумал? - сказал он.
     -  Ничего!  - закричал Джоди. - Тебе, может, и наплевать на свое доброе
имя,  а  мне  нет!  Я  должен  высоко  держать голову перед людьми, а ты как
хочешь!
     -  Ха,  -  сказал  Уорнер.  -  Ну и держи на здоровье. Ты уж так голову
задрал, что нагнуться шнурок завязать - и то не можешь.
     Джоди глядел на него, задыхаясь.
     - Богом клянусь, - сказал он, - даже если из нее
     ничего не вытянуть, я сыщу кого-нибудь поразговорчивей. Я их всех троих
сыщу! Я...
     -  А чего ради? Из любопытства, что ли? Хочешь узнать, кто ее тискал, а
кто нет?
     Джоди  опять надолго онемел. Он стоял у конторки, громадный, ни дать ни
взять  разъяренный  бык, бессильный, глубоко уязвленный, искренне страдая не
от  оскорбления  уорнеровского  величества,  а от жестокой обиды. В прихожей
снова  послышался  тяжелый  топот  необутых ног миссис Уорнер; она принялась
колотить в дверь поленом.
     - Эй, Билл! - крикнула она. - Отвори!
     - Значит, ты не сделаешь ничего? - сказал Джоди. - Ровно ничего?
     - А что тут делать? - сказал Уорнер. - С кем сводить счеты? Сам знаешь,
эти треклятые кобели теперь уже на полдороге в Техас. А ты сам где был бы на
их  месте?  Или я даже, ежели б у меня в мои годы достало ловкости лазить по
крышам  и  забираться туда, куда придет охота? Ей-богу, я-то знаю, что на их
месте и ты и я были бы уже далеко и все еще гнали бы лошадь, не жалея кнута.
-  Он  подошел к двери и отпер ее, но миссис Уорнер все колотила поленом так
сердито  и  громко,  что,  видимо, не слыхала, как щелкнул в замке ключ. - А
теперь  поди  в конюшню и посиди там, покуда не остынешь. Вели Сэму накопать
тебе червей и езжай поуди рыбу. Если уж нашей семье надо думать о том, чтобы
высоко  держать  голову,  предоставь  это  мне. - Он повернул ручку двери. -
Тьфу,  дьявольщина! Сколько гама и крика из-за того, что одна блудливая сука
наконец  попалась!  А  ты  чего  ждал - что она всю жизнь знай водичку будет
цедить через это самое место?
     Все  это  случилось  в  субботу.  А  в понедельник утром семеро мужчин,
сидевшие  на галерее, увидели, как приказчик Сноупс идет пешком по дороге от
дома  Уорнера,  а  за  ним  еще  какой-то  человек  с  чемоданом  в руке. На
приказчике  была  не  только  серая суконная кепка и крошечный галстук, но и
пиджак,  и  тут  они  увидели, что в руках у его спутника тот самый плетеный
чемодан,  который Сноупс как-то вечером, год назад, принес новехоньким в дом
Уорнера  и там оставил. И тогда они стали разглядывать человека, который его
нес.  Он  шел  за  приказчиком по пятам, как собака, и был пониже ростом, но
похож  на  него  как  две  капли  воды.  Казалось, по тот же человек, только
видимый  издалека.  На  первый взгляд даже лица были одинаковые, и когда оба
поднялись  на крыльцо, все увидели, что второй человек и впрямь чистокровный
Сноупс,  с теми не сразу уловимыми различиями, которые не выходят за пределы
родового  облика,  ставшего уже привычным, - у этого второго лицо было не то
чтобы  меньше,  но  как  бы  мельче  первого,  все  черты собраны, стянуты к
середине,  но  не  изнутри, не по собственной воле, а скорее извне, будто их
сжали одним быстрым движением посторонней руки; лицо было живое, смышленое и
не  насмешливое,  а  скорее  насквозь,  напропалую  веселое,  с  блестящими,
настороженными, блудливыми глазками, как у белки или бурундука.
     Они  поднялись  на  крыльцо  и прошли со своим чемоданом через галерею.
Сноупс,  не  переставая  жевать,  небрежно  кивнул,  как  это делал сам Билл
Уорнер,  и  они  вошли в лавку. Немного погодя из кузницы напротив вышли еще
трое,  так  что  через  час,  когда подъехала коляска Уорнера, неподалеку от
галереи  собралось человек десять. Лошадьми правил негр Сэм. Рядом с ним, на
переднем сиденье, стоял здоровенный, потрепанный саквояж, с которым мистер и
миссис  Уорнер ездили на медовый месяц в Сент-Луис; и с тех пор все Уорнеры,
отправляясь  в  путь,  брали его с собой, даже дочери, выходя замуж, а потом
отсылали  назад  пустым,  и  этот  чемодан  казался  символом  и  формальным
подтверждением  того, что медовый месяц кончился и надо возвращаться с небес
на  землю;  он  был  как бы прощальным приветом щедрой, безудержной страсти,
подобно  тому  как печатные свадебные приглашения были символом зари, полной
надежд.  Уорнер, сидевший сзади рядом с дочерью, приветствовал всех коротко,
равнодушно, невнятно. Он не вылез из коляски, а люди на галерее взглянули на
красивую,  неподвижную маску под праздничной шляпой с вуалью, на праздничное
платье поверх которого было накинуто даже зимнее пальто, и отвернулись и, не
глядя,  увидели,  как  Сноупс  выходит  из  лавки,  неся плетеный чемодан, и
садится вперед, рядом с саквояжем. Коляска тронулась. Сноупс повернул голову
     На  другое  утро  Талл  и Букрайт вернулись из Джефферсонн, со станции,
куда  они гоняли очередной гурт скота. И к вечеру вся округа знала, что было
дальше,  -  в  понедельник  Уорнер,  его дочь и приказчик побывали в Банке и
Уорнер  взял  со  счета изрядную сумму, - Талл говорил, что триста долларов.
Букрайт  говорил, что, стало быть, полтораста, потому что Уорнер даже самому
себе кредитные бумаги учитывает из пятидесяти процентов. Потом они поехали к
нотариусу,  и  усадьба  Старого  Француза была переписана на имя Флема и Юлы
Уорнер-Сноупс.  Кабинет  мирового  судьи  был  в  том  же  здании, и там они
зарегистрировали брак.
     Талл рассказывал, недоуменно моргая. Потом, откашлявшись, сказал:
     - Сразу после регистрации невеста с женихом уехали в Техас.
     -  Всего,  выходит,  их  уехало  пятеро,  -  сказал  человек по фамилии
Армстид. - Но в Техасе, говорят, места много.
     - Да, места теперь надо побольше, - сказал Букрайт. - Вы хотели сказать
- шестеро.
     Талл снова кашлянул. Он все так же помаргивал.
     - Мистер Уорнер и за это сам заплатил, - сказал он.
     - За что за это? - сказал Армстид.
     - За регистрацию, - сказал Талл.



        "2"


     Она  хорошо  его  знала. Она знала его настолько хорошо, что ей не надо
было  даже  на  него  глядеть. Она знала его с четырнадцати лет, с той поры,
когда  люди  заговорили, что он "обошел" ее брата. Ей этого не говорили. Она
бы  и  не  услышала.  Ей было все равно. Она видела его чуть не каждый день,
потому  что на ее пятнадцатое лето он начал ходить к ним в дом, обычно после
ужина,  и  сидел  с  отцом  на веранде, слушал и помалкивал, метко сплевывая
табачную  жвачку за перила. По воскресеньям он иногда приходил после обеда и
присаживался  на  корточки  у  дерева подле гамака, где лежал, разувшись, ее
отец,  и  все  так  же помалкивал, все так же жевал табак; она видела его со
своего  места на веранде, окруженная алчной толпой воскресных кавалеров того
года.  К  этому  времени  она  научилась  узнавать  беззвучное  шарканье его
резиновых тапочек по полу веранды; сначала, даже не поднимая, не поворачивая
головы  к  дверям, она кричала отцу: "Папа, этот человек пришел!", а потом -
просто  "он":  "Папа,  опять  он";  впрочем,  иной  раз она говорила "Мистер
Сноупс" точно таким же тоном, каким сказала бы "Мистер Пес".
     На  следующее  лето,  шестнадцатое в ее жизни, она не только на него не
глядела,  но просто не видела его, потому что теперь он жил у них в доме, ел
за  их  столом  и  ездил на верховой лошади ее брата, занимаясь бесконечными
делами  - своими и ее отца. Он проходил мимо нее в прихожей, где она стояла,
уже  одетая  и  готовая сесть в коляску, ждавшую у ворот, пока брат грубой и
тяжелой  рукой  проверял,  есть  ли  на  ней  корсет,  и  не видела его. Она
встречалась с ним за столом два раза в день, потому что завтракала она одна,
на  кухне,  совсем  поздно,  когда  матери  удавалось  наконец  поднять ее с
постели,  причем  главное  было  ее  разбудить, а вниз, к столу, она уже шла
охотно;  потом ее гнали из кухни - негритянка или мать, и она уходила, унося
последнее  недоеденное  печенье  в руке, с неумытым лицом, которое, в пышном
небрежном уборе распущенных волос, над неряшливым, не всегда чистым платьем,
кое-как  натянутым  со  сна  перед  самым завтраком, имело такой вид, словно
полицейская  облава  только  что  вспугнула  ее  с  ложа преступной любви, и
сталкивалась  с  ним  в  прихожей,  когда он возвращался к полудню, и всегда
проходила  мимо,  как  будто  он  был  пустым  местом.  И вот однажды на нее
напялили  воскресное  платье,  сложили  остальные  ее  вещи - яркие халаты и
ночные сорочки, выписанные из города по почте, дешевые непрочные туфли, весь
ее  туалет  в  огромный  саквояж,  посадили  ее в коляску, отвезли в город и
выдали замуж - за него.
     Рэтлиф  тоже  был  в  Джефферсоне в тот понедельник. Он увидел, как они
втроем  идут  через  площадь  от банка к зданию суда, и пошел следом. Пройдя
мимо дверей канцелярии, он увидел, что они там; он мог бы подождать немного,
тогда  он  увидел  бы,  как  они  пойдут  оттуда  к  мировому судье, стал бы
свидетелем бракосочетания, но не сделал этого. Ему это было не нужно. Он уже
знал, что происходит, а потому пошел прямо на станцию, прождал час до поезда
и  не  ошибся;  он  увидел, как в тамбуре появились рядом плетеный чемодан и
огромный  саквояж,  и  это  не казалось больше нелепым и странным; увидел за
плывущим  окном  вагона  спокойное,  красивое,  похожее  на  маску  лицо под
праздничной шляпой, оно глядело куда-то мимо, и это было все. Проживи он всю
весну  и  лето  на  самой  Французовой Балке, он и тогда узнал бы не больше:
маленькая  деревушка,  безвестная,  убогая, заброшенная однажды волею случая
приняла  слепое  семя,  изверженное  расточительным  олимпийцем,  и  даже не
подозревала  об этом, и смиренно зачала, и выносила, и родила; потом - ясное
короткое  лето,  стадия  сперва  центростремительная,  когда  три  пролетки,
запряженные  прекрасными  лошадьми,  чередуясь  в  строгом порядке, стояли у
ворот   или   колесили   по   окрестным  дорогам  между  домами,  лавками  у
перекрестков,  школами и церквами, где люди собирались, чтобы развлечься или
хотя  бы  забыться,  а  потом  центробежная  -  разом, в одну ночь, пролетки
исчезли,  пропали; тощий, нескладный, хитрый, безжалостный старик в бумажных
носках,  изумительная  девушка  с красивым, неподвижным, как маска, лицом, и
эта  жаба,  это существо, едва достающее ей до плеча, они получают деньги по
чеку,  платят  за  регистрацию,  садятся  в поезд; легенда, которой все, как
один,   жаждут   поверить,  рожденная  завистью  и  вековечным,  неумирающим
сожалением, она крадется из дома в дом, над корытами и швейными машинами, по
улицам  и  дорогам,  от  фургона  к  верховому,  а  от  верхового  к пахарю,
остановившему  свой плуг в борозде, - легенда, вожделенная мечта всех мужчин
на  свете,  мечтающих  о  грехе, - малолетних, только грезящих о насилии, на
которое  они еще не способны, немощных и увечных, потеющих в бессонных своих
постелях,   бессильных   сотворить   грех,  которого  они  жаждут,  дряхлых,
оскопленных  старостью,  еле  ползающих  по  земле  - самые почки и цветы на
венках  их пожелтевших побед давно уж засыпаны прахом, канули в забвение для
мира  живых,  как  если  бы  их  запрятали в глубине запыленных кладовых под
непроницаемой   степенностью   коломянковых  юбок  каких-то  чужих  бабушек;
легенда,   таящая   в  себе  гибельные  победы  и  блестящие  поражения;   и
неизвестно,  что  лучше  -  владеть этой легендой, этой мечтой и надеждой на
будущее  или  колею  судьбы  бежать  без  оглядки  от  этой  легенды, мечты,
остающейся  позади,  в прошлом. Сохранилась даже одна из тех самых пролеток,
Рэтлиф  ее  видел;  ее  нашли  месяц-другой  спустя,  - она стояла пустая, с
задранными  кверху  оглоблями,  покрываясь  пылью,  под  навесом у конюшни в
нескольких  милях  от  деревни;  цыплята  устроились на ней, как на насесте,
загадив, исполосовав нарядный лак беловатым, как известь, пометом, и так она
стояла  до  нового  урожая,  когда  у  людей  опять  завелись деньги, и отец
прежнего  ее  хозяина  продал  ее  батраку-негру,  и  с тех пор эту пролетку
несколько  раз в год видели на Французовой Балке и, быть может, узнавали, и,
быть  может,  потом,  когда  новый  ее владелец женился, обзавелся семьей, а
потом  поседел,  а  дети  его  разбрелись  кто куда, она потеряла блеск, и к
колесам,  сперва  к  одному,  потом к другому проволокой прикрутили бочарные
клепки,  а потом, вместе с клепками, исчезли и сами изящные колеса, очевидно
прямо  на  ходу  замененные  прочными, уже послужившими фургонными колесами,
чуть поменьше прежних, отчего пролетка накренилась, и кренилась все больше и
больше - это  было  заметно,  когда  она  раз  в  три месяца проезжала через
поселок, запряженная какой-нибудь костлявой, едва волочащей ноги лошадью или
мулом  в  рваной  упряжи, связанной кусками веревки и проволоки, - как будто
хозяин  всего  десять минут назад раздобыл эту лошадь или мула где-нибудь на
живодерне  специально,  чтобы явить миру эту лебединую песню, этот последний
апофеоз,  который,  как ни грустно, по недооценке сил, всякий раз оказывался
не последним.
     Но  когда  Рэтлиф  наконец  снова  направил  своих  крепких  лошадок  к
Французовой  Балке,  Букрайт  и Талл давным-давно вернулись домой и обо всем
рассказали.  Стоял се