ую  в месяц  получает, в
монастырь даже собирается на спокой.
     Дальше -  бледная женщина  с узелком, в тальме с  висюльками,  худящая,
страшная, как смерть. На коленях у ней мальчишка, в пальтишке с якорьками, в
серенькой шапочке ушастой, в вязаных красных рукавичках. На его синих щечках
розовые полоски  с грязью, в  руке  дымящийся пирожок, на  который он только
смотрит,  в  другой  - розовый  слюнявый  пряник.  Должно быть,  от  пряника
полоски. Кухарка Марьюшка трогает его мокрый носик, жалостливо так смотрит и
дает куриную лапку; но взять не во что, и бледная женщина, которая почему-то
плачет, сует лапку ему в кармашек.
     -  Чего уж убиваться-то  так, нехорошо... праздник такой!.. - жалеет ее
кухарка. - Господь милостив, не оставит.
     Мужа у ней  задавило  на  чугунке, кондуктора. Но Господь  милостив, на
сиротскую долю посылает. Жалеет и Семен, безрукий:
     -  Господь и  на  каждую птицу  посылает вон, -  говорит  он ласково  и
смотрит на свой рукав, - а  ты все-таки человеческая душа, и  мальчишечка  у
тебя, да... Вон,  руки  нет, а... сыт,  обут, одет,  дай  Бог  каждому.  Тут
плакать не годится, как же так?.. Господь на землю пришел, не годится.
     Его все слушают. Говорят, он из Писания знает, в монахи подается.
     Все  больше  и  больше  их.  Разные  старички,  старушки, - подходят  и
подходят. Заглядывает порой Василь-Василич, справляется:
     -  Кровельщик-то  не приходил, Глухой? Верно,  значит,  что  помер,  за
трешницей  своей  не  пришел.  Сколько  вас   тут...  десять,  пятнадцать...
осьмнадцать душ, так.
     - Зачем  - помер!  - говорит Семен. - Его  племянник в деревню выписал,
трактир открыл... для порядку выписал.
     Входит похожий на монаха, в суконном колпаке, с посохом, сивая борода в
сосульках. Колпака  не снимает, начинает  закрещивать все углы и для чего-то
дует - "выдувает нечистого"? Глаза у него рыжие, огнистые. Он страшно кричит
на всех:
     -  Что-о,  жрать  пришли?! А  крещение  огнем  примаете?..  Сказал  Бог
нечестивым: "извергну нечистоту и попалю!" Вззы!.. - взмахивает он посохом и
страшно вонзает в пол, будто сам Иван Грозный, как в книжечке.
     Все  перед  ним встают, ждут от него чего-то. Шепчет испуганно кухарка,
крестится:
     - Ох, милостивец... чегой-то скажет!..
     - Не скажу! - кричит на нее монах. - Где твои пироги?
     - Сейчас скажет, гляди-ка, - говорит, толкая меня, Семен.
     Марьюшка дает два больших пирога монаху, кланяется  и крестится.  Монах
швыряет пирогами, одним запускает в женщину с мальчиком, другим - за печку и
кричит неподобным голосом:
     - Будут пироги - на всех будут сапоги! Аминь.
     Опять  закрещивает и  начинает петь "Рождество Твое, Христе  Боже наш".
Ему все кланяются, и он садится под образа. Кричит, будто по-петушиному:
     - Кури-коко тата, я сирота, я сирота!..
     Его  начинают  угощать.  Кучер Антипушка  ставит  ему бутылочку,  -  "с
морозцу-то, Леня, промахни!" Монах и бутылку  крестит. И все довольны. Слышу
- шепчут между собой:
     -  Ласковый нонче, угощение сразу  принял... К благополучию,  знать.  У
кого не примет - то ли хозяину помереть, то ли еще чего.
     -  А  поросятина где? - страшно кричит монах.  -  Я пощусь-пощусь, да и
отощусь! Думаете, чего... судаки  ваши  святей,  что  ли,  поросятины?  Одна
загадка. Апостол Петр  и змею, и  лягушку ел, с неба подавали.  В  церкви не
бываете - ничего и не понимаете. Бззы!..
     И  мне,  и всем  делается страшно.  Монах видит меня  и так  закатывает
глаза, что только одни  белки. Потом смеется и  крестит  мелкими крестиками.
Вбегает Василь-Василич:
     -  Опять  Леня  пожаловал?  Я  тебе  раз  сказал!.. - грозит  он монаху
пальцем, - духу чтоб твоего не было на дворе!
     - Я не на дворе, а на еловой коре! - крестит его монах, - а завтра буду
на горе!
     - Опять в "Титах" будешь, как намедни... отсидел три месяца?..
     - И сидел, да не поседел, а ты вон скоро белей савана  будешь, сам царь
Давыд сказал  в книгах! - ерзая, говорит монах. - Христос ныне  рождается на
муки...  и  в  темницу возьмут,  и  на  Кресте  разопнут,  и  в  третий день
воскреснет!
     -  Что  уж,  Василь-Василич,  человека утеснять...  - говорит  Семен, -
каждый  отсидеть  может. Ты  вон сидел, как  свайщика  Игната  придавило, за
неосторожность. Так и каждому.
     - Наверх лучше не  доступай! - говорит  Василь-Василич,  - все равно до
хозяина не допущу, терпеть не может шатунов.
     - Это уж как  Господь дозволит, а ты против Его воли... вззы! - говорит
монах. - Судьба каждого человека - тонкий волосок, петушиный голосок!
     Василь-Василич сердито машет и уходит. И все довольны.
     Вижу свою кормилицу.  Она еще  все красавица-румянка. Она  в  бархатной
пышной кофте, в ковровом платке с  цветами. Сидит  и плачет. Почему  она все
плачет? Рассказывает - и плачет-причитает. Что у ней сын мошенник? И  кто-то
"пачпорта не дает", а ей богатое место вышло. Ее жалеют, советуют:
     - Ты, Настюша, прошение строгое  напиши и к губернатору самому подай...
так не годится утеснять, хошь муж-размуж!
     Монах приглядывается к Насте, стучит посохом и кричит:
     - Репка, не люби крепка! Смой грехи, смой грехи!..
     Всем делается страшно. Настя всплескивает руками, как будто на икону.
     - Да что ты, батюшка... да какие же я грехи..?
     - У всех грехи... У кого ку-рочки, а у тебя пе-ту-хи-и!..
     Кормилица бледнеет. Кухарка вскрикивает - ах, батюшки! и падает головою
в фартук. Все шепчутся. Антипушка строго качает головой.
     - Для  Христова Праздника - всем  прощенье! -  благословляет монах  всю
кухню.
     И все довольны.
     Скрипит промерзшая дверь, и входит человек, которого называют "Подбитый
Барин".  Он высокого роста, одет  в  летнее пальтецо, такое узкое, что между
пуговиц  распирает,  и видно ситцевую  под  ним рубашку.  Пальтецо  до  того
засалено, что блестит.  На  голове у барина фуражка с  красным  околышем,  с
дорванным козырьком, который дрожит над носом. На ногах дамские ботинки, так
называемые  - прюнелевые, для  танцев,  и  до того тонки, что видно горбушки
пальцев, как они  ерзают  там  с  мороза.  Барин  глядит  свысока  на кухню,
потягивает, морщась, носом, ежится вдруг и начинает быстро крутить ладонями.
     - Вввахх... хха-хаа... - всхрипывает он, я слышу, и начинает с  удушьем
кашлять. - Ммарроз... вввахх-хха-хха!..
     Прислоняется к  печке,  топчется и начинает насвистывать "Стрелочка". Я
хорошо вижу его синеватый  нос, черные  усы  хвостами  и водянистые выпуклые
глаза.
     - Свистать-то, будто, и не годится, барин... чай, у нас образа висят! -
говорит укоризненно Марьюшка.
     - Птица какая прилетела... - слышу голос Антипушки, а сам все смотрю на
барина.
     Он  все посвистывает, но  уже  не  "Стрелочка", а любимую мою  песенку,
которую  играет  наш  органчик  -  "Ехали  бояре из  Нова-Города".  И  вдруг
выхватывает из пальто письмо.
     -  Доложите  самому,  что  приехал с визитом...  барин  Эн-та-льцев!  -
вскрикивает  он  важно, с хрипом. - И желает им  прочитать  собственноручный
стих Рождества! Собственноручно, стих... ввот! - хлопает он письмом.
     Все на него смеются, и никто не идет докладывать.
     - На-роды!..  -  дернув  плечом,  уже ко мне  говорит  барин и посылает
воздушный  поцелуй.  - Скажи,  дружок,  таммы...  что  вот, барин Энтальцев,
приехал с поздравлением... и желает! А? Не стесняйся, милашка... скажи папа,
что вот... я приехал?..
     - Через махонького хочет, так нельзя.  Ты  дождись своего сроку,  когда
наверх позовут! - говорит ему строго кучер. - Ишь, птица какая важная!..
     -  Все мы птицы  небесные, создания Творца! -  вскрикивает, крестясь на
образ, - и Господь питает нас.
     - Вот это верно, -  говорят сразу  несколько  голосов, -  все мы  птицы
Божьи, чего уж тут считаться!..
     Приглашают за  стол  и  барина. Он садится  под  образа,  к монаху. Ему
наливают  из  бутылки,  он потирает  руки, выпивает,  крякает  по-утиному  и
начинает читать бумажку:
     - Слушайте мое сочинение - стихи, на праздник Рождества Христова!

     Вот настало Рождество,
     Наступило торжество!
     Извещают нас волхвы
     От востока до Москвы!

     Всем очень нравится про  волхвов. И монах говорит стишки. И потом опять
барин, и кажется мне, что они хотят показать, кто лучше. Их все задорят:
     - А ну-ка, как ты теперь?..
     Наконец  вызывают наверх, где будет раздача праздничных.  Слышу, кричит
отец:
     - Ну, парад начинается... подходи!
     Василь-Василич  начинает громко вызывать. Первым выходит барин. Доходит
наконец и до монаха:
     -  Иди  уж,  садова  голова...  для-ради такого  Праздника!  -  говорит
примирительно Косой и толкает монаха в шею. - Охватывай полтинник.
     - Ааа... то-то и есть. Господь-то на ум навел! - весело говорит монах.
     Получив на праздник, они расходятся. До будущего года.
     Ушло, прошло. А солнце, все то же солнце, смотрит из-за тумана шаром. И
те же леса воздушные, в розовом инее поутру. И галочки. И снега, снега...


        "ОБЕД "ДЛЯ РАЗНЫХ""
     Второй  день Рождества,  и у  нас делают обед - "для разных". Приказчик
Василь-Василич  еще в  Сочельник  справляется, как  прикажут насчет "разного
обеда":
     - Летось они маленько  пошумели,  Подбитый Барин подрался с Полугарихой
про Иерусалим...  да и  Пискуна пришлось снегом оттирать. Вы рассерчали и не
велели  больше  их  собирать.  Только  они  все  равно  придут-с, от них  не
отделаешься.
     - Дурак приказчик  виноват, первый надрызгался! - говорит отец. -  Я на
второй  день всегда у городского головы  на обеде, ты с ними за хозяина. Нет
уж, как отцом  положено. Помру, воля Божия... помни: для Праздника  кормить.
Из них и знаменитые есть.
     -  Вам  -  да  помирать-с! - восклицает  Василь-Василич, стреляя  косым
глазом  под потолок. - Кому ж уж тогда и  жить-с? Да после вас  и знаменитых
никого не будет-с!..
     -  Славные помирают,  а нам и Бог велел. Пушкин  вон, какой  знаменитый
был, памятник ему ставят, подряд вот взяли, места для публики...
     - Один убыток-с.
     - Для чести. Какой знаменитый  был, а совсем, говорят, молодой помер. А
мы... Так вот, сам  сообразишь, как-то. У меня  дел по горло. Ледяной  Дом в
Зоологическом  не ладится,  оттепель все  была...  на  первый  день открытие
объявили, публика скандал устроит...
     - В  новинку дело-то. Все уже  балясины отлили, и кота Ондрюшка  отлил,
самовар слепили и шары на крышу, Горшки цветочные только  на уголки, и топку
в лежанке приладить, чтобы светилось, а не таяло.  Подмораживает крепко, под
двадцать будет, к третьему дню поспеем. В "Листке" про вас пропечатают...
     Все  у нас говорят  про  какой-то  "Ледяной Дом", куда  повезут нас  на
третий  день. Скорняк Василь-Василич, по прозвищу Выхухоль, у которого много
книжек Морозова-Шарапова, принес отцу книжку и сказал:
     -   Вот,  Сергей  Иваныч,   про  замечательную  историю,  как  человека
заморозили и Ледяной Дом построили. В Санпитербурге было, доподлинно.
     С этого и пошло.
     Отец отдает  распоряжения, что к обеду и кого допускать. Василь-Василич
загибает пальцы. Пискун, Полугариха, солдат Махоров, Выхухоль, певчий-обжора
Ломшаков, который протодьякону не удаст и едва пролезает в дверь; знаменитый
Солодовкин,  который ставит нам скворцов  и соловьев, -  таких насвистывает!
звонарь от Казанской, Пашенька-блаженненькая,  знаменитый гармонист  Петька,
моя кормилка Настя, у которой сын мошенник, хромой старичок-цирюльник Костя,
вылечивший когда-то дедушку  от  водянки, - тараканьими  порошками поднял, а
доктора  не могли! - Трифоныч-Юрцов, сорок лет у нас лавку держит, - разные,
"потерявшие себя" люди, а были когда-то настоящие.
     -  Этот опять добиваться будет, "барин"-то...  особого почета  требует.
Прикажете допустить? - спрашивает Василь-Василич.
     -  Господин  Энтальцев?  Допусти. Сам  когда-то  обеды  задавал,  стихи
сочиняет. Для Горкина икемчику, и "барину" поднесешь, вот и почет ему.
     -  Да  он  этого  все  требует,  горлышко-то  с  перехватцем,  горькой!
Прикажете купить?
     - Знаю,  кому  с  перехватцем.  Довольно  с  вас  и икемчику.  Всем  по
трешнику, как всегда. Ну, барину дашь пятерку.  Солодовкину ни-ни, обидится.
За скворца не взял да еще в конверте вернул. Гордый.


     Накрывают  в   холодной   комнате,  где  в  парадные  дни  устраиваются
официанты. Постилают голубую, рождественскую, скатерть, и посуду ставят тоже
парадную, с голубыми каемочками.  На лежанке устраивают закуску. Ни икры, ни
сардинок, ни семги, ни золотого сига копченого,  а просто: толстая колбаса с
языком, толстая копченая, селедки с луком, солевые снеточки, кильки и пироги
длинные,  с капустой и  яйцами. Пузатые графины рябиновки  и водки и бутылка
шато-д-икема,  для  знаменитого  нашего  плотника  -  "филенщика"  -  Михаил
Панкратыча  Горкина, который только в  праздники "принимает", как и отец,  и
для женского пола.
     Кой-кто из "разных"  приходит на  первый день Рождества и заночевывает:
солдат   Махоров,    из   дальней    богадельни,    на   деревянной    ноге,
Пашенька-преблаженная и Полугариха. Махорова угощают водкой у себя плотники,
и он  рассказывает им про войну. Полугариху  вызывают к гостям наверх, и она
допоздна расписывает про старый Ерусалим, и каких она страхов навидалась.
     Идут через  черный ход;  только  скорняк Трифоныч и Солодовкин -  через
парадное. Барин требует, чтобы и его пустили через парадное. Я вожу  снег на
саночках и слышу, как он спорит с Василь-Василичем:
     - Я Валерьян Дмитриевич Эн-та-льцев! Вот карточка...
     И  все  попрыгивает  на  снежку.  Страшный мороз, а он  в  курточке  со
шнурками  и в прюнелевых полсапожках,  дамских. На нем  красная фуражка, под
мышкой   трость.  Лицо   сине-багровое,   под  глазами  серые   пузыри.   Он
передергивает плечами и говорит на крышу:
     - О-чень странно! Меня  сам  Островский, Александр Николаич, в кабинете
встречает, с сигарами!.. Ччерт знает... в таком случае я не...
     Василь-Василич одет тепло, в куртке на барашке, в валенках; лицо у него
красное, веселое. Подмигивает-смеется:
     -  Знаменитый  Махоров, со всякими крестами, и то  через кухню ходит. А
чего вы  стесняетесь? Кто в хорошей шубе  -  так через парадное. А вы  идите
тихо-благородно, усажу, где желаете... только не скандальте для праздника.
     -  На-ро-ды!.. - говорит  барин  подрагивающими губами.  -  Впрочем, не
место красит  человека... много званых, да  мало  избранных! Пройдем и через
кухню... Передай карточку, скажи - Эн-та-льцев!
     -  Да  вас  и без  карточки  все  знают,  при себе  держите,  - говорит
дружелюбно Василь-Василич и что-то шепчет барину на ушко.
     Тот шлепает его по спине и, попрыгивая, проходит кухней.


     По стене длинной комнаты, очень  светлой  от  солнца  и снега на дворе,
сидят чинно на сундуках "разные"  и  дожидаются угощения. Вот Пискун. У него
такой тонкий голос, что мне все кажется, - вот-вот перервется он. На Пискуне
бархатная кофта,  с разными  рукавами,  и  плисовые  сапожки  с  мехом.  Уши
повязаны  платочком: они  отморожены, и вместо  них - "только дырки". Должно
быть,  он и голос отморозил. Рыжая  бородка  суется из платочка,  словно она
сломалась. Когда-то он пел в Большом театре, где мы недавно смотрели "Роберт
и Бертрам, или два вора",но сорвал голос, и теперь только по трактирам - "уж
как веет ветерок, из трактира в погребок". Все его жалеют и говорят: "Пискун
ты, Пискун, пропащая твоя  головушка". Глаза у Пискуна  всегда плачут,  руки
ходят, будто нащупывают, и за обедом ему наводят вилку на кусочек.
     Под  образом с голубенькой лампадкой сидит  знаменитый человек Махоров,
выставив  ногу-деревяшку,  похожую  на  толстую  бутылку или  кеглю. На  нем
зеленоватый мундир с  золотыми галунами, по всей груди золотые  и серебряные
крестики  и  медали.   Высоким   седым   хохлом  он  мне  напоминает  нашего
Царя-Освободителя. Он недавно был на войне добровольцем и принес нам  саблю,
фески и туфельки, которые  пахнут туркой. Сидит он строгий и все покручивает
усы. На  щеке у него беловатый шрам - "поцеловала пулька под  Севастополем".
Все его очень  уважают, и я тоже, словно икона  он. Отец говорит, что у него
на груди  "иконостас, только бы свечки ставить".  С ним Полугариха, банщица,
знаменитая: ходила  пешком в старый  Ерусалим. Она очень  уж  некрасивая,  в
бородавках,  и пахнет от нее пробками;  и еще кривая: "выхлестнули  за  веру
турки".  -  "Вот  когда  страху-то навидалась! - рассказывает  она.  - Мы-то
плачем, у Гроба Господня, а они с мечами.. да с бечами... - хлесть-хлесть! И
выстегнули.   И  батюшка-патриарх   с   нами,  в   голос  кричит,  а  они  -
хлесть-хлесть!  Ждут  демоны, -  не сойдет  огонь с неба, -  всем нам голову
долой! Как пал огонь с небес, так все лампадки-свечечки и загорелись. Как мы
вскричим - "правильная наша вера!" - а они так зубами и заскрипели. А ничего
не могут, такой закон".
     Рядом  с  ней  простоволосая  Пашенька-преблаженная,  вся   в   черном,
худенькая и юркая. Была богатая, да сгорели у ней малютки-детки, и стала она
блаженненькой. Сидит и шепчет. А то и вскрикнет:  "соли  посолоней,  в гробу
будешь веселей!!" Так все и  испугаются.  У нас боятся,  как бы она чего  не
насказала. Сказала на именинах у Кашиных, на Александра Невского, 23 ноября:
- "долги ночи - коротки дни",  а Вася  ихний и помер через  неделю  в Крыму,
чахоткой! Очень высокого роста был - "долгий". Вот и вышли "коротки дни".
     Еще -  курчавый и желтозубый, Цыган,  в поддевке и с длинной серебряной
цепочкой с полтинничками и с бу-бенцами. Пашенька дует на него и все говорит
- цыц!  Он показывает ей серебряный крест на шее и все кланяется, - боится и
он, должно  быть.  Трифоныч,  скорняк Василь-Василич,  который говорит  так,
словно  читает книжку.  Потом,  во весь сундук, певчий  Ломшаков.  Он тяжело
сопит и дремлет, лицо у него огромное и желтое - от водянки. Еще, разные. Но
после солдата интересней всего - Подбитый  Барин. Он стоит у окна, глядит на
сугробы и все насвистывает. Кажется, будто он один в комнате. А то  поглядит
на нас и  сделает так губами, словно у него болит зуб. Горкин  сегодня - как
будто  гость: на  нем серенький  пиджачок  отца, брюки навыпуск,  а  на  шее
голубенький платочек. А то всегда в поддевке.
     Входит  отец, нарядный, пахнет от него  духами. На пальце бриллиантовое
кольцо. Совсем молодой, веселый. Все поднимаются.
     -   С   праздником  Рождества  Христова,  милые  гости,  -  говорит  он
приветливо, - прошу откушать, будьте, как дома.
     Все гудят: "с Праздничком! дай вам Господь здоровьица!"
     Отец  подходит к лежанке,  на которой стоят закуски,  и наливает  рюмку
икемчика.  Василь-Василич  наливает из графинов.  Барин  быстро  трет  руки,
словно трещит лучиной, вертит меня за плечи и спрашивает, сколько мне лет.
     - Ну, а семью семь? Врешь, не тридцать семь, а... сорок семь! Гм...
     Отец чокается  со всеми,  отпивает  и извиняется,  что  едет на  обед к
городскому  голове,  а  за себя  оставляет Горкина  и Василь-Василича. Барин
выхватывает  откуда-то  из-под  воротничка   конвертик  и   просит   принять
"торжественный стих на Рождество":

     С Рождеством вас поздравляю
     И счастливым быть желаю,
     Не придумаю, не знаю, -
     Чем вас подарить?..
     Нет подарка дорогого,
     Нет алмаза золотого,
     Подарю я вам.. два слова!
     Ни-когда!
     На-всегда!

     -  Тут  шарада  и каламбур!  - вскрикивает  он  радостно:  -  печаль  -
ни-когда, а радость - на-всегда!
     Всем очень нравится, -  как он ловко! Отец благодарит, жмет руку барину
и уходит. Василь-Василич сдерживает:
     - Господин Энтальцев, не спеши... еще велик день!
     Энтальцев, с  селедкой в усах,  подкидывает  меня под потолок  и шепчет
мокрыми  усами в ухо: "мальчик милый, будь счастливый... за твое здоровье, а
там хо