Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
- "Дай ему Бог здоровья!.." - "Слышь, Сергей-Ваныч... есть за тебя
молитвенники, живи должей!.."
Отец машет к форточке, говорит шутливо:
- Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
Говорят, довольные:
- Такая, значит, слава про вас... и по Замоскворечью, и по всей
Москве... вот и бежит народ.
Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут - "кан-то-нист", Почему так
зовут - никто не знает. Он не весь православный, а только "выкрест". Отец
его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой, лысый и маленький.
Хорошо знает по болезням, не хуже фершала. И стрижет, и бреет, и
банки-пиявки ставит, и кровь пускает, и всякие пластыри изготовляет. Не
говорит, а зюзюкает. Зовут его за глаза зюзюкой, - а то он сердится. В
женских банях Домна Панферовна знаменита, а у нас Сай-Саич. Но Домна
Панферовна больше знаменита. Только ее зовут, как надо какой-то "горшок
накинуть", если с животом тяжело случится, особенно на маслянице, с блинов:
она как-то умеет "живот поправить".
Сай-Саич заворачивает отца в чистую простынку, густо намыливает ему
щеки и начинает брить.
- Нисево-с, виздоровлите-с... мы вас в самого молодого зениха сделаем
зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
Я смотрю и боюсь, как бы отец не велел, по прошлому году, обрить мне
голову, - мальчишки все дразнили - "скли-зкой! скли-зкой!..". Отец все к
лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
Самый обед, а не расходятся. Отец велит лишним идти обедать, а
оставленным для окачки говорит:
- Понятно, не дело это, ребята, - несрочное время выбрал, - да вышло
так. Ну, опосля слаже поедите.
- Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
мы всегда сыты будем!..
Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
в иллюминацию заправляют, коли спешка, и погреба набивают, и чего только не
заставь, - все кипит. Тут и Антон Кудрявый, и Петра-Глухой, и лихой
скатывать на коньках с гор Сергей, и верткий Рязанец, и Левон-Умный.
Раздевается и молодец "тридцатки", здоровяк Макар, который мне ноготки
подстригает ножничками, и я дивлюсь, как он умеет не сделать больно, с
такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
говорит:
- Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
перед образом в розовом веночке: на ложе покоится св. праведная Анна, а
подле нее, в каменной колыбельке, - белая куколка-младенчик: "Рождество
Богородицы". Он всегда на ногах, за сборкой, получает за баню выручку, а
одним глазом читает толстую книгу - "Добро-то-любие". Горкин его очень
почитает за "духовную премудрость". После баньки они вместе пьют чай с
кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
Акимыча говорят, будто он по ночам сапоги тачает и продает в лавку, а
выручку за них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
беда случилась: сгорел трактир, и сын-помощник заживо сгорел. Он и пошел в
люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.
В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, -
Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу
хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: "что делать,
слушаться надо стариков".
Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие "дорожки", а потом
кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах
такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное.
И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется
постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все
суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может,
даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И
Горкин, - стонал прямо:
- О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего
разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем
телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик
ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач
Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И
совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики
шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
называется у них - "пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо
воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не
разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля
еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
- "валяйте цельной!". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда.
Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней
вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи
благослови. Не забудь студеного "удару", а то может и ушибить. Отец
поморщился:
- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто
начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас
будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
- Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят
водой моленой, она жись подает.
Отец спрашивает:
- Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был
разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и
поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь Вода Живая!"
Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так:
"банкою водною-воглагольною".
Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от
Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто
купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели
Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
И стали тазы готовить.
Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не
шарахнуло. А отец - "сразу валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
- Ты еще, поросенок... у-чишь!
Но тут Горкин с Акимычем вступились:
- Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня
теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую... уж
покоритесь.
- Нечего, видно, делать... - говорит отец, - скачивайте, ребята, как
наши праведники велят.
И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали
молодцы, приговаривая:
- Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится
- болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.
Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали.
Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху,
ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не
кричит - "живей, валяйте!" - а крестится, за плечиками ежит, как студеная
подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и
понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова
чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,
- тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало
легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
- Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел.
Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.
А ему все: "на доброе здоровье, дал бы Господь!"
Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и
поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут
с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому
маляру-самоучке. Все отец напевал - "Вот барка с хлебом пребольшая, кули и
голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:
- Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...
- К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.
- Это первым делом. А я вот про что... Картинки эти мы замажем. А на
место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.
Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так
вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,
как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще... вот про живую воду
говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: "Аз есмь Вода
Живая". Ну, как, праведники?
Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще
"Крещение Руси" написать, как в древние времена благоверный князь св.
Владимир в реке русский народ крестил.
- Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо,
благословит ли...
- Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин
подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова
воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же
надо скверну душевную смывать!
Всем понравилось, и стали просить:
- Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши
бани великая слава, во всю Москву!
А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду.
Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.
Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину
полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и
говорит совсем ласково:
- Маленько намок, Косой?.
И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу
оказывает:
- Глядите, Сергей-Ваныч... ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто
направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...
давайте мне делов, сгорю!..
Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам
ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую,
за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал.
Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске
- как полагается. Всех обласкал.
Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали
Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой
боли не было, все подсохло.
Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то
гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в
новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от
них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
А уж они-то ему!..
- "Опять веселый, соколик наш!" - "Дай, Господи, долго жить, здраву
быть!"... - "А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не
передумали!"... - "А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."
- Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит
старшей, Катерине Платоновне-"Галке", выдать из выручки красную за всю
"артель сорочью": "будете веселей песни петь".
И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
- "Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!" - "Не угощенье нам,
а ласка дорога!.." - "Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не
голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...
солнышком будто осветило!...".
А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец
любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:
- Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как
канарейка!..
- А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и
разговору... - смеются бабы, а Поля им:
- А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча
моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья
на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
- "Платье-то как накрахмалила, вся шумит!.." - "Верно, что канарейка,
Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."
И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный
такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая,
а в желтом еще красивей.
- А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...
Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
- Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..
- С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.
Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.
Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по
Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух
такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к
пружинистой подушке и дышит, дышит...
- Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под
Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке.
Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не
видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой,
Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне
поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.
- Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не знать!.. - пуще всего
обхождение ценит, ласку... - говорит Горкин. - За обхождение - чего он
только не сделает! Верно пословица говорится: "ласковое слово лучше мягкого
пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..
Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят,
как подкатываем лихо.
- Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем
пооправитесь. даст Господь.
Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
- Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают,
тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли
парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с
квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый
лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы,
миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает
чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает
руки, оглядывая веселый стол.
- Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем
хорошо, легко... - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как
встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..
Такая радость, такая радость!..
"МОСКВА"
Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится;
только, иногда, "мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в
бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до
утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал,
узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а
только "Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только
успокоительную микстуру давать, как раньше.
Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не
дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - "много вас,
докторов, закиснешь с вами!" - а все-таки покорился. А через день, слышим,
вдруг из сеней кричит - "оседлать Кавказку!" на стройки ехать. А тут как раз
Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:
- И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при
делах, куча у меня делов!
А Клин и говорит:
- Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске,
прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не
вошли в спокойствие от сотрясения.
Снял с головы обвязку, совсем зажило.
- Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.
А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж
сердиться стал, - "у меня от их трескотни опять голова кружится!" - и велел
собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -
от него с высоты всю Москву видать.
- Угощу вас клубникой паровой, "крынкинской", а оттуда и в Нескушный
заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у
чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!
Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,
колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу,
лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -
хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.
С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он
все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с
нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в
русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со
свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.
У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики.
Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте,
откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,
чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и
заезжали сюда на Москву смотреть.
- Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала,
узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой
человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в
ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то
люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич
намеднись завернул, кричит: "выправился наш Сергей Иваныч, со студеной
окачки восстановился!" Мы с ним сейчас ма