й,
к  саду,  начинается  гомозня.  Качели  праздничные,  поправлены,  выкрашены
зеленой  краской.  К вечеру тут  начнется,  придут  с  округи,  будет  азарт
великий.  Ондрейка  вызвал  себе  под пару  паркетчика  с Зацепы, кто  кого?
Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает:
     - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!..
     - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись.
     Двор затихает, дремлется. Я смотрю через  золотистое хрустальное яичко.
Горкин мне подарил,  в заутреню. Все  золотое, все:  и люди золотые, и серые
сараи золотые, и сад, и крыши, и  видная хорошо скворешня, - что принесет на
счастье? - и небо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне
тоже, как все вокруг.

        "ЦАРИЦА НЕБЕСНАЯ"
     С Фоминой недели народу у нас все больше: подходят из  деревни ездившие
погулять  на Пасху,  приходят рядиться новые.  На кирпичах,  на  бревнах, на
настилке  каретника, даже на крыше погреба и конуре Бушуя - народ и народ, с
мешками и полушубками вверх овчиной, с топориками, пилами, которые цепляют и
тонко звенят, как струнки. Всюду  лежат вповалку, сидят, прихватив колени  в
синеватых портах  из  пестряди:  пьют  прямо  под  колодцем,  наставив  рот;
расчесываются  над  лужей,  жуют  краюхи,  кокают о  бревно  и  обколупывают
легонько лазоревые и желтые яички, крашенные васильком и луком. У сараев, на
всем виду, стоят дюжие землекопы-меленковцы.
     -  Меленковцы-то наши... каждый уж при своей лопате,  как полагается, -
показывает мне  Горкин.  - Пятерик  хлебца  смякает  и  еще попросит.  Народ
душевный.
     Меленковцы  одеты  чисто - в белых крутых  рубахах, в  бурых  сермягах,
накинутых на одно плечо;  на  ногах чистые онучи,  лапти - по две ступни.  И
воздух от них приятный, хлебный. Похаживают мягко, важно,  говорят ласково -
милачок, милаш. Себя знают: пождут-постоят  - уйдут. Возвращаться  назад  не
любят.
     У  конторы  за  столиком  сидит грузный  Василь-Василич;  глаза  у него
напухли,  лицо  каленое,  рыжие  волосы  вихрами. Говорят  -  бражки  выпил,
привезли  ему  плотники  из дому, - вот  и ослаб  немножко,  а  время теперь
горячее, не соснешь.  На земле - тяжелый  мешок  с медью и  красный поливной
кувшин с квасом, в котором гремят ледышки. Медяками почокает, кваску отопьет
- встряхнется. На столе в столбиках пятаки: четыре столбика, пятый сверху, -
выходит домик, получи два с полтиной. Пятаки  сваливают  в  шапки, в обмен -
орленые паспорта  с  печатями из  сажи. Тут  и Горкин, для  помощи,  - "сама
правда"; его и хозяин слушает.
     На  крыльце  появляется отец, в верховой шапочке, с нагайкой,  кричит -
давай!  Василь-Василич  вскакивает, тоже кричит  -  "д-ввайй!"  -  и сшибает
чернильницу. Отец говорит, щурясь:
     - Горкин, поглядывай!..
     - Будь-п-койны-с,  до ночи все подчищу! - вскрикивает  Василь-Василич и
крепко кладет на счетах. - А это-с... солнышком напекло!..
     Кавказка  давно  оседлана.  Осторожно ступая  между  лежачими,  которые
принимают ноги,  она  направляется к отцу.  Все на  нее дивятся: "Жар-Птица,
прямо", - такая она  красавица! Так и блестит на солнце от золотистой  кожи,
от серебряного седла, от глаз. Отец садится, оглядывает народ, - "что мало?"
- и выезжает  на улицу. Вдогонку ему кричат:  "забирай всех - вот те и будет
много!"
     - Ги-рой!.. - вскрикивает Василь-Василич и воздевает руки, - В Подольск
погнал, барки закупать... а к ночи уж тут как тут!..
     Я   хочу,   чтобы  всех   забрали.  И  Горкину  тоже   хочется.   Когда
Василь-Василич начинает махать-грозиться - "я те летось еще сказал... и глаз
не кажи лучше, хозяйский струмент пропил!" - Горкин вступается:
     - Хозяин простил... по топорику хорош, на соломинку враз те окоротит. А
на винцо-то все грешные.
     -  Задавай  билет,   ладно..  -  гудит   Василь-Василич  в  кувшин,   -
первопоследний раз. У меня на хозяйское добро и муха не может..!
     Нельзя  не уважить Горкину, и подряды большие взяты: мост  в Кожевниках
строят, плотину у Храм-Спасителя перешивают, - работы хватит.
     А то и Горкин рассердится:
     - Уходи и уходи без розговору, до бутошника... - поокивает он строго: -
К скудентам своим ступай, бунтуй, они те курятиной кормить  будут. Я тебя по
летошнему году  помню,  как  народ у меня булгачил.  Давно  тебя в поминанье
написал!
     Все глядят  весело,  как  плутоватый парень, ругаясь,  идет  к воротам.
Кричат вдогонку:
     - Шею ему попарь, скандалыцику! Топорика-то не держал... плотник!..

     В кабинете с  зеленой  лампой сидит отец,  громко стучит на  счетах. Он
только что  вернулся. Высокие сапоги в грязи,  пахнет от них полями.  Пахнет
седлом,  Кавказкой,  далеким  чем-то. Перегнувшись на стульчике,  потягивает
бородку Горкин. В дверях  строго стоит Василь-Василич,  косит  тревожно:  не
было бы чего.  В окно веет прохладой и  черной ночью, мерцают звезды. Я сижу
на кожаном диване  и  все  засматриваю в  окошко сквозь  ширмочки.  Ширмочки
разноцветные,  и  звезды  за  ними меняют  цвет:  вот золотая  стала, а  вот
голубая,  красная...  а  вот простая.  Я  вскрикиваю  даже:  "глядите, какие
звездочки!" Отец  грозится,  продолжая  стучать  на счетах,  но  я  не  могу
уняться: - "малиновые, зеленые,  золотые... да поглядите, скорей,  какие!.."
Кажется мне, что это сейчас все кончится.
     -  И  что  ты, братец, мешать  приходишь... -  рассеянно говорит отец и
начинает смотреть сквозь ширмочки.
     Заглядывает и  Горкин, почему-то  мотая головой, и даже Василь-Василич.
Он подходит  на цыпочках, сгибается, чтобы  лучше видеть, а сам подмаргивает
ко мне.
     - А, выдумщик! - сердясь, говорит отец.
     Они ничего не видят; а я вижу: чудесные звездочки, другие!
     - Новых триста сорок... Ну, как? - спрашивает отец Горкина.
     - Робята хорошие попались, ничего. Ондрюшка от Мешкова к нам подался...
     - Это стекла который бил, скандалист?
     - Понятно,  разбойник  он... и  зашибает маненько, да руки  золотые!  С
Мартыном не поровняешь, а за ним станет.
     С Марты-ном? Ну, это ж...
     Меня-то он побоится, крестник мне, попридержу дурака.
     -  Сам  Мешков  оставлял,  простил,  - вступается  и Василь-Василич,  -
прибавку давал даже. Мартын не Мартын, а... не хуже альхитектора.
     Мартына я не знаю,  но это кто-то особенный,  Горкин сказал мне как-то:
"Мартын... Такого и не будет больше, песенки пел топориком! У Господа теперь
работает".
     - Суббота у  нас завтра...  Иверскую. Царицу Небесную принимаем.  Когда
назначено?
     Горкин кладет записочку:
     - Вот, прописано на бумажке. Монах сказывал -  ожидайте Царицу Небесную
в четыре... а то в пять, на зорьке. Как, говорит, управимся.
     - Хорошо. Помолимся - и начнем.
     -  Как, не помолемшись! - говорит Горкин  и смотрит  в углу на образ. -
Наше дело  опасное.  Сушкин  летось  не  приглашал...  какой  пожар-то  был!
Помолемшись-то и робятам повеселей, духу-то послободней.
     -  Двор  прибрать,  безобразия  чтобы  не  было.  Прошлый год,  понесли
Владычицу, мимо помойки!..
     - Вот это уж не  доглядели, - смущенно  говорит  Горкин. - Она-Матушка,
понятно, не обидится, а нехорошо.
     Тесинками  обошьем помоечку. И лужу-то палубником, что  ли, поприкрыть,
больно  велика. Народ  летось под Ее-Матушку  как повалился,  - прямо  те  в
лужу... все-то забрызгали. И монах бранился... чисто, говорит, свиньи какие!
     - От прихода для встречи  Спаситель будет с Николай-Угодником. Ратников
калачей чтобы не забыл ребятам, сколько у него хлеба забираем...
     - Калачи будут, обещал.  И бараночник корзину  баранок горячих посулил,
для торжества. Много у него берут в деревню...
     - Которые понесут - поддевки чтобы почище, и с лица поприглядней.
     - Есть молодчики, и не табашники. Онтона Кудрявого возьму...
     - Будто  и  не  годится  подпускать  Онтона-то?.. -  вкрадчиво  говорит
Василь-Василич. - Баба к нему приехала из деревни... нескладно будто..?
     - А и вправду, что не годится. Да наберем-с, на  полсотню  хоть образов
найдем.  Нищим по грошику? Хорошо-с. Многие приходят  из  уважения. Песочком
посорим, можжевелочкой, травки новой в  Нескушном подкосим, под Владычицу-то
подкинуть...
     - Ну, все.  Пошлешь к Митреву  в  трактир... калачика бы горяченького с
семгой, что ли... - потягиваясь, говорит отец. - Есть что-то захотелось, сто
верст без малого отмахал.
     - Слушаю-с, - говорит Василь-Василич. - Уж и гирой вы!..
     Отец прихватывает меня за. щеку, сажает на  колени на диване. Пахнет от
него лошадью и сеном.
     -  Так  -  звездочки, говоришь?  - спрашивает  он.  вглядываясь  сквозь
ширмочки.  - Да, хорошие  звездочки...  А  я, братец, барки какие  ухватил в
Подольске!..  Выростешь  -  все  узнаешь.  А  сейчас  мы  с  тобой  калачика
горяченького...
     И, раскачивая меня, он весело начинает петь:

     Калачи - горячи,
     На окошко мечи!
     Проезжали г..начи,
     Потаскали калачи.
     Прибег мальчик,
     Обжег пальчик,
     Побежал на базар,
     Никому не сказал.
     Одной бабушке сказал:
     Бабушка-бабушка,
     Ва-ри кутью -
     Поминать Кузьму!

     Двор и узнать нельзя;  Лужу накрыли рамой из шестиков, зашили тесом,  и
по ней можно прыгать, как  по полу,  - только всхлипывает  чуть-чуть. Нет  и
грязного  сруба помойной ямы: од  ели ее шатерчиком, - и блестит она  новыми
досками,  и  пахнет  елкой. Прибраны  ящики и бочки в  углах двора. Откатили
задки и передки, на которых отвозят доски, отгребли мусорные кучи и посыпали
красным  песком  -  под  елочку.  Принакрыли  рогожами навозню,  перетаскали
высокие  штабеля  досок, заслонявшие зазеленевший садик, и  на месте их, под
развесистыми березами, сколотили высокий помост с порогом. Новым кажется мне
наш  двор - светлым, розовым  от песку, веселым. Я рад,  что Царице Небесной
будет  у нас  приятно.  Конечно,  Она  все знает: что у нас  под  шатерчиком
помойка, и  лужа та  же, и мусор засыпали песочком; но все  же и Ей приятно,
что у нас стало чисто  и красиво,  и  что для Нее все это. И все так думают.
Стучат весело  молотки, хряпкают  топоры, шипят и вывизгивают  пилы.  Бегает
суетливо Горкин:
     -  Так,  робятки,  потрудимся  для   Матушки-Царицы  Небесной...  лучше
здоровья пошлет, молодчики!..
     Приходят с других дворов, дивятся - какой парад!
     Ступени  высокого помоста накрыты  красным  сукном - с "ердани", и даже
легкую сень  навесили,  где будет стоять Она: воздушный, сквозной  шатер, из
тонкого воскового теса, струганного двойным рубанком, - как  кружево! Легкий
сосновый крестик, будто из  розового воска, сделан самим Андрюшкой, и его же
резьба навесок  - звездочками и крестиками, и точеные  столбушки из реек,  -
загляденье.  И даже "сияние" от креста, из тонких и острых стрелок, - совсем
живое!
     -  Ах, Ондрейка!  -  хлопает себя Горкин по  коленкам, -  Мартын бы  те
прямо...
     Андрюшка,  совсем еще  молодой, в светлой, пушком, бородке, кажется мне
особенным, как Мартын. Он сидит на шатре помойки и оглядывает "часовенку".
     - Так, ладно... - говорит он  с собой, прищурясь,  несет  в  мастерскую
дранки, свистит веселое,  - и вот,  на  моих глазах, выходит у него птичка с
распростертыми  крыльями - голубок? Трепещут лучинки-крылья, - совсем живой!
Его  он  вешает  под подзором сени, крылышки  золотятся и  трепещут,  и  все
дивятся, - какие живые крылья, "как у Святого Духа!". Сквозные, они парят.
     Вечерком   заходит   взглянуть    отец.   За   ним   ходит   Горкин   с
Василь-Василичем.  Молча глядит  отец, глядит  долго...  роется  пальцами  в
жилетке, приказывает позвать Андрюшку. Говорят - не то в баню пошел, не то в
трактире.
     - Целковый ему на чай! - говорит отец. Жалованье за старшого.
     Чуть  светает, я выхожу во двор. Свежо. Над "часовенкой" - смутные  еще
березы, с  черными листочками-сердечками,  и  что-то  таинственное во  всем.
Пахнет еловым деревом  по  росе  и еще  чем-то сладким:  кажется,  зацветают
яблони.  Перекликаются  сонные петухи -  встают.  Черный  воз  можжевельника
кажется  мне  мохнатою  горою, от которой священно пахнет. Пахнет  и  первой
травкой, принесенной в корзинах и ожидающей. Темный, таинственный тихий сад,
черные  листочки  берез  над  крестиком,  светлеющий  голубок  под  сенью  и
черно-мохнатый воз - словно все ждет чего-то. Даже немножко страшно:  сейчас
привезут Владычицу.
     Светлеет быстро. У колодца  полощутся, качают,  - встает народ. Которые
понесут - готовы. Стоят  в сторонке,  праздничные, в поддевках, шеи замотаны
платочком, сапоги вычернены ваксой, длинные полотенца через плечо. Кажутся и
они  священными. Горкин ушел  к Казанской с другими молодцами - нести иконы.
Василь-Василич,  в  праздничном  пиджаке,  с  полотенцем  через плечо,  дает
последние приказания:
     -  Ты,  Сеня,  как  фонарик принял,  иди себе  -  не  оглядывайся. Мы с
хозяином  из кареты  примем, а  Авдей с Рязанцем  подхватят с того  краю.  А
которые  под  Ее  поползут,  не  шибко  вались  на  дружку,  а  чередом!  Да
повоздержитесь,  лешие,  с  хлеба-то...  нехорошо!  Летось, поперли... чисто
свиньи  какие...  батюшка  даже  обижался.  При  иконе  и  такое  безобразие
неподходящее. Мало ли чего,  в себе попридержите... "не по своей воле!". Еще
бы ты по своей воле!.. А, Цыганку не заперли... забирай ее, лешую!..
     Кидаются  за Цыганкой. Она забивается  под бревна и начинает скулить от
страха. Отцепляют от конуры  Бушуя и ведут на погребицу. Стерегут на крышах,
откуда до рынка видно. Из булочной, напротив, выбегли пекаря, руки в  тесте.
Несут Спасителя  и  Николу-Угодника  от Казанской,  с  хоругвями,  ставят на
накрытые простынями стулья - встречать Владычицу. С крыши кричат - "едет!".
     - Матушка-Иверская...Царица Небесная!..
     Горкин   машет   пучком  свечей:  расступись,   дорогу!   Раскатывается
холстинная "дорожка", сыплется из корзин трава.
     - Матушка... Царица Небесная... Иверская Заступница...
     Видно передовую пару шестерки,  покойной  рысью, с выносным на левой...
голубую широкую  карету. Из дверцы  глядит голова  монаха. Выносной забирает
круто на тротуар, с запяток спрыгивает какой-то высокий с ящиком и открывает
дверцу. В  глубине смутно золотится. Цепляя малиновой епитрахилью с золотом,
вылезает не торопясь широкий  иеромонах, следует вперевалочку. Служка за ним
начинает читать молитвы. Под самую карету катится белая "дорожка".
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас...
     Отец и Василь-Василич, часто крестясь,  берут на  себя тяжелый кивот  с
Владычицей. Скользят в золотые скобы полотенца, подхватывают с другого краю,
- и, плавно колышась, грядет Царица Небесная надо всем народом. Валятся, как
трава,  и Она тихо идет над  всеми. И  надо мной проходит, - и  я  замираю в
трепете.  Глухо  стучат  по доскам над  лужей, -  и вот  уже Она восходит по
ступеням,  и  лик Ее обращен к народу, и вся Она блистает;  розово озаренная
ранним весенним солнцем.
     ...Спаа-си от бед... рабы твоя, Богородице...
     Под легкой, будто воздушной  сенью,  из претворенного  в воздух дерева,
блистающая в огнях и солнце,  словно в текучем золоте, в короне из алмазов и
жемчугов, склоненная скорбно над Младенцем, Царица Небесная - над всеми. Под
ней  пылают  пуки свечей, голубоватыми облачками  клубится ладан, и  кажется
мне,  что Она  вся - на воздухе. Никнут над Ней  березы золотыми сердечками,
голубое за ними небо.
     ...к Тебе прибегаем... яко к Нерушимой Стене и предста-тель-ству-у...
     Вся Она - свет, и все изменилось с Нею, и стало храмом. Темное - головы
и спины, множество рук молящих, весь забитый народом двор... - все  под Ней.
Она - Царица Небесная. Она  - над всеми. Я вижу на штабели досок сбившихся в
стайку кур, сбитых сюда  народом,  огнем  и  пеньем, всем непонятным,  этим,
таким  необычайным, и кажется  мне, что и  этот петух, и куры,  и  воробьи в
березках,  и тревожно мычащая корова, и  загнанный на погребицу  Бушуй,  и в
бревнах пропавшая  Цыганка,  и  голуби на кулях овса,  и  вся прикрытая наша
грязь,  и все  мы, набившиеся сюда,  - все это  Ей  известно, все вбирают Ее
глаза. Она, Благодатная, милостиво на все взирает.
     Призри благосе-рдием, всепетая Богоро-дице.
     Я вижу Горкина.  Он сыплет в кадило ладан, хочет сам подать батюшке, но
у него вырывает  служка. Вижу,  как встряхивают  волосами, как шепчут  губы,
ерзают бороды и руки. Слышу я, как вздыхают: "Матушка... Царица Небесная"...
У меня горячо на сердце: над всеми прошла Она, и все мы теперь - под Нею.
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..
     Пылают  пуки  свечей,  густо  клубится  ладан,  звенят  кадила,  дрожит
синеватый воздух,  и чудится мне в блистаньи, что  Она начинает возноситься.
Брызгает серебро на все: кропят  и березы, и сараи, и солнце в небе, и кур с
петухом на штабели... а Она все возносится, вся - в сияньи.
     - Берись... - слышен шепот Василь-Василича.
     Она наклоняется к народу...  Она  идет. Валятся под  Нее травой, и тихо
обходит  Она  весь  двор, все его закоулки и  уголки, все переходы и навесы,
лесные склады... Под ногами хрустит щепой, тонкие стружки путаются в ногах и
волокутся. Идет к конюшням... Старый Антипушка,  похожий на  святого, падает
перед  Ней  в дверях.  За  решетками денников постукивают копыта, смотрят из
темноты пугливо лошади, поблескивая глазом. Ее  продвигают краем, Она вошла.
Ей  поклонились лошади, и  Она освятила их. Она же  над  всем Царица,  Она -
Небесная.
     - Коровку-то покропите: посуньте Заступницу-то  к  коровке!  -  просит,
прижав к подбородку руки, старая Марьюшка-кухарка.
     - Надо уважить, для молочка... - говорит Андрон-плотник.
     Вдвигают кивот до половины, держат. Корова склонила голову.
     Несут  по  рабочим  спальням.  Для  легкого воздуха накурено  можжухой.
Спаситель и Николай-Угодник провожают. Вносят  и в наши комнаты, выносят  во
двор  и снова возносят на подмостки.  Приходят с улицы  - приложиться.  Поют
народом  -  Пресвятая Богоро-дице.  спаси  на-ас Горкин руками водит,  чтобы
складнее  пели. Батюшки  кушают  чай  в парадном  зале,  закусывают семгой и
белорыбицей, со свежими, паровыми огурцами. Василь-Василич угощает в конторе
"ящичного" и кучера с мальчишкой; мальчишку - стоя. Народ стережет священную
карету. На ее  дверцах написаны  царские короны, золотые. Старушки крестятся
на Ее карету, на лошадей; кроткие у Ней лошадки, совсем святые.
     Голубая  карета  едва  видна, а мы еще все стоим, стоим  с  непокрытыми
головами, провожаем...
     - Помолемшись... - слышатся голоса в народе.
     - По гривеннику выдать, чайку попьют, - говорит отец. - Ну, помолились,
братцы... завтра, благословясь, начнем.
     Весело говорят:
     - Дай Господи.
     Праздник еще не  кончился. Через  дорогу  несут  от Ратникова  на узких
лотках  калачики -  горячие, огневые, - жгутся. Плывут лотки за  лотками  на
головах, как лодочки. А вот и горячие  баранки, с хрустом. Едят  на бревнах,
идут в  трактиры. Толкутся в воротах нищие,  поздравляют:  "помолемшись!" Им
дают грошики. Понемногу расходятся. Остается пустынный двор, как-то особенно
притихший, - обмоленный. Жалко расстаться с ним.

     Вечер,  а  все еще пахнет ладаном и чем-то еще... святым?  Кажется мне,
что во всех щелях, в дырках между досками, в тихом саду вечернем, - держится
голубой  дымок, стелются петые  молитвы, - только не слышно их. Чудится мне,
что на всем остался благостный взор Царицы.
     Василь-Василич, с плотниками, уже буднично говорит:
     -  Поживей-поживей, ребята...  все  разобрать,  собрать,  что  к  чему.
Помойку расшить,  с лужи палубник принять, штабеля на место.  Некогда завтра
заниматься.
     Возвращается старый двор. Светлую сень снимают. Падает голубок и крест.
Неужели  и  их расколют?! Я беру  голубка и крест. Я унесу  их в садик,  они
святые. Штабеля  заслоняют  сад.  Разбирают  покрышку  с ямы, тащат по  луже
доски. Вот уж и  преж