т в радости!..
     И   лицо  его,  в  морщинках,  и  все  морщинки  сияют-улыбаются.  Этих
Серафимчиков он только на  именины вынимает: и  закоптятся,  и муха засидеть
может.
     На полочке, где сухие просвирки, серенькие  совсем, принесенные добрыми
людьми, -  иерусалимские,  афонские,  соловецкие,  с  дальних  обителей,  на
бархатной дощечке,  - самые главные святыньки: колючка терна ерусалимского с
горы Христовой,  -  Полугариха-банщица  принесла,  ходила во Святую Землю, -
сухая  оливошная  ветка,  от  садов  Ифсеманских  взята,  "пилат-камень",  с
какого-то священного-древнего порожка, песочек ерданский  в пузыречке, сухие
цветки, священные... и еще много  святостей:  кипарисовые кресты и крестики,
складнички  и пояски с молитвой, камушки и сухая рыбка, Апостолы где ловили,
на окунька похожа. Святыньки эти он вынимает, только по большим праздникам.
     Убирает  с задней  стены  картинку  -  "Как мыши  кота погребали"  -  и
говорит:
     - Вася это мне навесил, скопец ему подарил.
     Я спрашиваю:
     - Ску-пец?
     - Ну,  скупец.  Не  ндравится она мне, да  обидеть  Василича  не хотел,
терпел... мыши тут не годятся.
     И навешивает новую картину - "Два пастыря".  На одной половинке Пастырь
Добрый - будто Христос, - гладит овечек, и  овечки кудрявенькие  такие; а на
другой  - дурной  пастырь, бежит, растерзанный весь, палку бросил, и  только
подметки  видно; а волки дерут  овечек,  клочьями  шерсть  летит.  Это такая
притча. Потом достает новое одеяло, все из шелковых лоскутков, подарок Домны
Панферовны.
     -  На  язык востра, а хорошая женщина, нищелюбивая...  ишь, приукрасило
как коморочку.
     Я ему говорю:
     - Тебя завтра одеялками завалят. Гришка смеялся.
     - Глупый сказал. Правда, в прошедчем  годе два одеяла монашки подарили,
я их пораздовал.
     Под Крестом Митрополита повесить думает, дьячок посулился подарить.
     - Бог приведет, пировать завтра будем, - первый ты у меня гость будешь.
Ну, батюшка придет, папашенька  добывает, а ты все первый, ангельская душка.
А вот зачем ты  на  Гришу  намедни  заплевался? Лопату ему  расколол,  он те
побранил, а ты  - плеваться. И у  него тоже Ангел есть, Григорий Богослов, а
ты... За каждым Ангел стоит, как можно... на него плюнул - на Ангела плюнул!
     На Ангела?!. Я это знал, забыл. Я смотрю на образ Архистратига Михаила:
весь в серебре, а за ним крылатые воины и копья. Это все Ангелы, и за каждым
стоят они, и за Гришкой тоже, которого все называют охальником.
     - И за Гришкой?..
     - А как же, и он образ-подобие, а ты плюешься. А ты вот как: осерчал на
кого -  сейчас  и  погляди  за него, позадь, и  вспомнишь:  стоит  за ним! И
обойдешься. Хошь царь, хошь вот я, плотник... одинако, при каждом Ангел. Так
прабабушка твоя Устинья Васильевна наставляла, святой человек. За тобой Иван
Богослов стоит... вот, думает, какого плевальщика  Господь мне препоручил! -
нешто ему приятно? Чего оглядываешься... боишься?
     Стыдно ему открыться, почему я оглядываюсь.
     - Так вот все и  оглядывайся, и хороший будешь. И  каждому Ангелу  день
положен,   славословить   чтобы...   вот   человек   и  именинник,   и   ему
почет-уважение, по  Ангелу. Придет Григорий  Богослов -  и  Гриша  именинник
будет,  и  ему  уважение,  по Ангелу.  А  завтра  моему:  "Небесных  воинств
Архистратизи... начальницы  высших сил бесплотных..." - поется так. С  мечом
пишется, на святых вратах, и рай стерегет, -  все мой  Ангел.  В рай впустит
ли? Это как заслужу. Там не по знакомству, а заслужи. А ты плюешься...
     В  летней мастерской  Ондрейка  выстругивает  стол:  завтра  тут  нищим
горячее угощение будет.
     - Повелось от прабабушки  твоей, на именины убогих радовать. Папашенька
намедни, на Сергия-Вакха, больше полста  кормил. Ну,  ко мне, бедно-бедно, а
десятка два притекут, с солонинкой похлебка будет,  будто мой Ангел угощает.
Зима  на  дворе,  вот  и погреются,  а то  и  кусок  в  глотку  не  полезет,
пировать-то станем. Ну, погодку пойдем-поглядим.
     Падает мокрый снег.  Черная грязь, все та  же. От первого снежка  сорок
день минуло, надо  бы быть зиме,  а  ее нет и  нет. Горкин берет досточку  и
горбушкой пальца стучит по ней.
     - Суха  досточка, а  постук  волглый... - говорит  он  особенно как-то,
будто чего-то видит, - и смотри ты, на колодуе-то по железке-то, побелело!..
это уж к снегопаду, косатик... к снегопаду. Сказывал  тебе - Михаил-Архангел
навсягды ко мне по снежку приходит.
     Небо мутное, снеговое. Антипушка справляется:
     - В Кремь поедешь, Михал Панкратыч?
     В Кремль.  Отец уж распорядился, - на Чаленьком повезет Гаврила. Всегда
под Ангела Горкин ездит к Архангелам, где собор.
     - И пеш прошел  бы, беспокойство  такое доставляю. И за чего мне  такая
ласка!.. - говорит он, будто ему стыдно.
     Я знаю: отец после дедушки совсем молодой  остался,  Горкин ему во всем
помогал-советовал. И прабабушка наставляла: "Мишу слушай, не обижай". Вот  и
не  обижает. Я  беру его  за  руку и  шепчу:  "и  я тебя  всегда-всегда буду
слушаться, не буду никогда обижать".
     Три часа, сумерки. В баню надо сходить-успеть, а потом - ко всенощной.


     Горкин  в  Кремле  у всенощной.  Падает мокрый снег;  за  черным  окном
начинает  белеть железка.  Я отворяю форточку. Видно  при свете  лампы,  как
струятся во  мгле снежинки... - зима идет?.. Высовываю  руку -  хлещет! Даже
стегает в стекла. И  воздух... - белой зимою  пахнет. Михаил Архангел все по
снежку приходит.
     Отец шубу подарит  Горкину. Скорняк давно подобрал из старой  хорьковой
шубы,  а портной  Хлобыстов обещался  принести  перед обедней.  А  я-то  что
подарю?..  Банщики крендель  принесут, за три  рубля.  Василь-Василич чайную
чашку ему купить придумал. Воронин, булочник, пирог  принесет с грушками и с
желе,  дьячок  вон Митрополита  посулился... а я что же?..  Разве "Священную
Историю" Анохова подарить, которая без переплета? и  крупные на ней буковки,
ему по  глазам  как раз?..  В  кухне  она,  у Марьюшки,  я давал ей  глядеть
картинки.
     Марьюшка прибирается, скоро спать. За пустым столом Гришка разглядывает
"Священную Историю", картинки. Показывает на Еву в раю и говорит:
     - А ета чего такая,  волосами прикрыта,  вся  раздемши?  -  и  нехорошо
смеется.
     Я  рассказываю  ему,  что это  Ева,  безгрешная когда  была, в  раю.  с
Адамом-мужем, а  когда согрешила, им Бог сделал кожаные  одежды.  А он прямо
как жеребец, гогогочет, Марьюшка дураком его даже назвала. А он гогочет:
     - Согрешила - и обновку выгадала, ло-вко!..
     Ну, охальник, все говорят. Я хочу  отругать его, плюнуть и растереть...
смотрю за его спиной, вижу тень на стене за ним... - и вспоминаю про Ангела,
который стоит за каждым. Вижу в  святом  углу иконку с  засохшей  вербочкой,
вспоминается "Верба", веселое гулянье, Великий Пост... - "скоро буду говеть,
в первый раз". Пересиливая ужасный стыд, я говорю ему:
     -  Гриша... я на тебя плюнул вчера... ты не сердись уж... -  и растираю
картинку пальцем.
     Он  смотрит на меня, и лицо у него  какое-то другое, будто он думает  о
чем-то грустном.
     - Эна ты  про  чего... а я  и думать забыл... - говорит он раздумчиво и
улыбается  ласково.  -  Вот, годи...  снегу навалит,  сваляем с  тобой такую
ба-бу... во всей-то сбруе!..
     Я бегу-топочу по лестнице, и мне хорошо, легко.


     Я никак не могу заснуть, все думаю. За черным  окном стегает по стеклам
снегом, идет зима...
     Утро, окна захлестаны, в комнате снежный свет... - вот и пришла зима. Я
бегу  босой  по  ледяному  полу,  влезаю  на  окошко...  -  снегу-то,  снегу
сколько!..
     Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и
сараи,  и  заборы, и Барминихину бузину.  Только  мутно желтеет лужа,  будто
кисель гороховый. Я  отворяю форточку... - свежий и острый воздух,  яблоками
как будто пахнет, чудесной радостью... и ти-хо, глухо.  Я кричу в форточку -
"Антипушка, зима-а!"  - и мой голос какой-то новый, глухой,  совсем не  мой,
будто  кричу  в подушку. И Антипушка, будто из-под  подушки тоже, отвечает -
"пришла-а-а...".  Лица  его  не  видно:  снег  не стегает,  а  густо  валит.
Попрыгивает в снегу  кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры  стоят у
лужи  и  не шевелятся, словно боятся снега. Петух  все  вытягивает головку к
забору, хочет взлететь, но  и  на заборе навалило, и  куда, ни  гляди -  все
бело.


     Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по
мою руку, глухо  тукает в землю: значит, зима  легла. В саду поверх засыпало
смородину и крыжовник, малину  придавило, только  под яблоньками еще синеет.
Снег  еще  налипает, похрупывает туго и маслится, -  надо ему окрепнуть.  От
ворот на крыльцо следочки,  кто-то уже  прошел... Кто?.. Михаил-Архангел? Он
всегда по снежку приходит. Но Он - бесследный, ходит по воздуху.
     Василь-Василич попискивает  сапожками,  даже поплясывает как будто... -
рад зиме. Спрашивает, чего Горкину  подарю. Я не  знаю... А он чайную  чашку
ему купил; золотцем  выписано на ней  красиво  -  "В День Ангела".  Я-то что
подарю?!
     Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся  на
снежку.  Трифоныч  отпирает лавку, глядит  по  улице,  не едет ли Панкратыч:
хочет первым  его  поздравить.  Шепчет  мне:  "уж  преподнесу ландринчику  и
мармаладцу,  любит  с  чайком Панкратыч".  А  я-то что же?..  Должен  сейчас
подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем  светло.  Спрашиваю у Гришки, что  он
подарит.  Говорит  -  "сапожки  ему начистил,  как  жар  горят".  Отец  шубу
подарил...  бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к  обедне надел-поехал  - не
узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.
     Вон  уж  и  банщики несут  крендель, трое, "заказной", в месяц  ему  не
съесть.  Ну, все-то  все... придумали-изготовили, а  я-то как же?.. Господи,
дай придумать, наставь в доброе разумение!..  Я  смотрю на небо... - а вдруг
придумаю?!. А  Антипушка... он-то что?.. Антипушка  тоже чашку, семь  гривен
дал. Думаю и молюсь, - не знаю.  Все мог придумать, а вот - не знаю... Может
быть,  это  он мешает? "Священная  История"  -  вся ободрана,  такое  дарить
нельзя. И  Марьюшка тоже  приготовила,  испекла большую  кулебяку и пирог  с
изюмом. Я бегу в дом.
     Отец считает на  счетах в кабинете.  Говорит - не мешай,  сам придумай.
Ничего  не  придумаешь,  как  на  грех. Старенькую  копилку разве?..  или  -
троицкий  сундучок отдать?.. Да он без ключика,  и Горкин  его знает, это не
подарок: подарок всегда - незнанный. Отец говорит:
     -  Хо-рош, гусь... нечего сказать. Он  всегда  за тебя горой, а ты и  к
именинам не озаботился... хо-рош.
     Мне  стыдно,  даже  страшно:  такой  день,  порадовать  надо  Ангела...
Михаил-Архангел - всем  Ангелам  Ангел, - Горкин  вчера сказал.  Все  станут
подносить,  а  Он  посмотрит,  я-то  чего  несу?..  Господи-Господи,  сейчас
подъедет... Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:
     - Зима на дворе, а у нас дождик. Эка, морду-то наревел!..
     Двигает креслом и отпирает ящик.
     -  Так и не надумаешь ничего?.. - и вынимает из ящика новый кошелек.  -
Хотел сам  ему подарить, старый у него  плох, от дедушки еще... Ну, ладно...
давай, вместе подарим: ты - кошелек, а я - в кошелек!
     Он  кладет в  кошелек  серебреца,  новенькие  монетки,  раскладывает за
"щечки",  а  в середку белую бумажку, "четвертную",  написано на ней  -  "25
рублей серебром", - и... "золотой"!
     - Радовать - так радовать, а?!
     Средний кармашек - из алого сафьяна. У меня занимает дух.
     -  Скажешь  ему:  "а  золотенький  орелик...  от  меня  с  папашенькой,
нераздельно... так тебя вместе любим". Скажешь?..
     У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.


     Кричат от ворот - "е-едет...".
     Едет-катит в  лубяных  саночках, по первопутке... -  взрывает Чаленький
рыхлый   снег,  весь  передок  заляпан,  влипают   комья,  -  едет,  снежком
запорошило, серебряная бородка светится,  разрумянившееся лицо сияет.  Шапка
торчком, барашковая;  шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые,
настоящего темного хоря, не вжелть, - прямо, купец московский. Нищие голосят
в воротах:
     -   С   Ангелом,   кормилец...   Михал   Панкратыч...   во   здравие...
сродственникам... царство небесное... свет ты наш!..
     Трифоныч,  всегда  первый,  у самого  подъезда,  поздравляет  целуется,
преподносит  жестяные  коробочки,  как и  нам всегда - всегда перехватит  на
дворе. Все  идут за дорогим  именинником  в  жарко  натопленную  мастерскую.
Василь-Василич снимает с  него шубу  и раскладывает на широкой лавке, хорями
вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: "ну, и хо-орь... живой хорь, под
чернобурку!.." Скорняк преподносит "золотой лист", - сам купил в синодальной
лавке,  - "Слово Иоанна Златоуста". Горкин целуется со  скорняком,  лобызает
священный лист,  говорит  трогательно: "радости-то  мне  колико,  родненькии
мои...   голубчики!..   -   совсем   расстроился,   плачет   даже.   Скорняк
по-церковному-дьяконски читает "золотой лист":

     "Счастлив тот дом, где пребывает мир...
     где брат любит брата, родители пекутся о
     детях, дети почитают родителей! Там бла-
     годать Господня..."

     Все слушают  молитвенно,  как в церкви.  Я  знаю эти священные слова: с
Горкиным мы читали. Отец обнимает и целует именинника. Я тоже обнимаю, подаю
новый кошелек, и почему-то мне стыдно. Горкин всплескивает руками и говорить
не может, дрожит у него лицо. Все только:
     - Да Господи-батюшка... за что мне такое, Господи-батюшка!..
     Все говорят:
     - Как так за что!.. хороший ты, Михал Панкратыч... вот за что!
     Банные  молодцы  подносят  крендель,  вытирают усы  и крепко  целуются.
Горкин  -  то  их  целует,  то  меня,  в  маковку.  Говорят,  -  монашки  из
Зачатиевского монастыря одеяло привезли.
     Две  монахини  входят чинно, будто это  служение, крестятся на открытую
каморку, в которой теплятся все лампадки.  Уважительно кланяются имениннику,
подают, вынув  из скатерти, стеганое голубое одеяло, пухлое, никаким морозом
не прошибет, и говорят распевно:
     - Дорогому радетелю нашему... матушка настоятельница благословила.
     Все говорят:
     - Вот какая ему слава, Михал Панкратычу... во всю Москву!..
     Монахинь уважительно усаживают  за стол. Василь-Василич подносит  синюю
чашку в  золотце. На  столике  у стенки уже четыре чашки и кулич с  пирогом.
Скорняк привешивает на стенку "золотой лист". Заглядывают в каморку, дивятся
на образа - "какое Божие Милосердие-то бога-тое... старинное!"
     "Собор  Архистратига Михаила и  прочих Сил  Бесплотных"  весь  серебром
сияет, будто зима святая, - осеняет все святости.
     На  большом  артельном  столе,  на  его  середке,  накрытой  холстинной
скатертью в голубых  звездочках, начисто пройденном фуганком,  кипит людской
самовар, огромный, выше меня, пожалуй. Марьюшка вносит с поклоном кулебяку и
пирог изюмный.  Все садятся, по чину. Крестница Маша разливает  чай в  новые
чашки  и  стаканы.  Она вышила кресенькому  бархотную  туфельку под  часики,
бисерцем и шелками, - два голубка милуются. Едят кулебяку - и не нахвалятся.
Приходят певчие от  Казанской, подносят кулич с  резной  солоницей и обещают
пропеть стихиры -  пославить именинника. Является и  псаломщик, парадный,  в
длинном  сюртуке  и  крахмальном воротничке, и приносит,  "в душевный  дар",
"Митрополита Филарета", - "наимудреющего".
     -  Отец Виктор поздравляет  и  очень сожалеет...  -  говорит  он,  -  У
Пушкина,  Михайлы  Кузьмича, на  именинном  обеде,  уж  как  обычно-с...  но
обязательно попозднее прибудет лично почет-уважение оказать.
     И все  подходят  и  подходят,  припоздавшие:  Денис, с  живой  рыбой  в
ведерке... - "тут и  налимчик мерный,  и подлещики наскочили", - и водолив с
водокачки,  с  ворошком  зеленой   еще  спаржи  в  ягодках,  на   образа,  и
Солодовкин-птичник, напетого скворчика принес. Весь день самовар со стола не
сходит.


     Только свои остались, поздний вечер. Сидят у пылающей печурки. На дворе
морозит, зима взялась. В  открытую дверь каморки видно,  как теплится  синяя
лампадка  перед снежно  блистающим  Архистратигом.  Горкин рассказывает  про
царевы гробы  в Архангельском соборе. Говорят про Ивана Грозного, простит ли
ему Господь. Скорняк говорит:
     - Не простит, он Святого, Митрополита Филиппа, задушил.
     Горкин  говорит,  что Митрополит-мученик  теперь Ангел, и все умученные
Грозным Царем теперь уж лики ангельские. И все возопиют у Престола Господня:
"отпусти ему,  Господи!" - и  простит Господь.  И все говорят -  обязательно
простит. И скорняк раздумчиво говорит, что, пожалуй, и простит: "правда, это
у нас так, в сердцах... а там, у Ангелов, по-другому возмеряют..."
     - Всем милость, всем прощение... там  все по-другому будет...  это наша
душа короткая... - воздыхает Антипушка, и все дивятся, мудрое какое слово, а
его все простачком считали.
     Это,  пожалуй, Ангел нашептывает  мудрые  слова.  За каждым Ангел, а за
Горкиным Ангел  над  Ангелами,  -  Архистратиг.  Стоит невидимо за спиной  и
радуется.  И  все  Ангелы  радуются  с  ним,  потому  что сегодня  день  его
Славословия, в ему будто именины, - Михайлов День.

        "ФИЛИПОВКИ"
     Зима, как с Михайлова Дня взялась, так  на грязи и улеглась: никогда на
сухое  не  ложится, такая уж  примета. Снегу больше аршина навалило, и мороз
день ото дня крепчей. Говорят, - даст  себя знать зима. Василь-Василич опять
побывал в деревне и бражки  попил,  бока поотлежал,  к  зиме-то. Ему и зимой
жара: в Зоологическом  с гор  катать, за молодцами  приглядывать,  пьяных не
допускать, шею бы не сломали, катки на Москва-реке  и на прудах наладить,  к
Николину  Дню  поспеть, Ердань на  Крещенье  ставить,  в рощах вывозку  дров
наладить к половодью, да еще о каком-то "ледяном доме" все толкуют,  - делов
не   оберешься,   только   повертывайся.   Что  за  "ледяной  дом"?   Горкин
отмахивается:  "чудит  папашенька,  чего-то  еще  надумал".  Василь-Василич,
пожалуй, знает, да не сказывает, подмаргивает только:
     - Так удивим Москву, что ахнут!..
     Отец радуется зиме, посвистывает-поет:

     Пришла зима, трещат морозы,
     На солнце искрится снежок;
     Пошли с товарами обозы
     По Руси вдоль и поперек.

     Реки стали,  ровная  везде  дорога. Горкин загадку  мне загаднул:  "без
гвоздика,  без  топорика,   а   мост   строит"?  Не  могу  я   разгадать,  а
простым-просто: зима.  Он тоже зиме рад.  Когда-а еще говорил, - ранняя зима
будет,  -  так  по его и  вышло:  старинному  человеку  все  известно.  Отец
побаивается,  ну-ка  возьмется  оттепель. Горкин  говорит  -  можно  и  горы
накатывать, не  сдаст. Да дело не  в  горах:  а  вот "ледяной дом" можно ли,
ну-ка  развалится? Про "ледяной  дом" и в  "Ведомостях"  уж печатали, вот  и
насмешим  публику. Про "ледяной  дом"  Горкин  сказать ничего не может, дело
незнамое, а оттепели не будет - это  уж и теперь видать:  лед на Москва-реке
больше четверти, и дым все столбом стоит, и галки у труб жмутся, а вот-вот и
Никольские морозы... - не сдаст нипочем зима. Я спрашиваю:
     - Это тебе Бог сказал?
     - Чего говоришь-то, глупый, Бог с людьми не говорит.
     - А в "Священной Истории"-то написано - "сказал Бог Аврааму-Исааку..."?
     - То - святые. Вороны  мне  сказали. Как  так, не  говорят?..  повадкой
говорят. Коль ворон сила налетела еще до  заговен, уж не  сумлевайся, ворона
больше нас с тобой знает-чует.
     - Ее Господь умудряет?
     - Господь всякую тварь умудряет. Василь-Василич в  деревню ездил,  тоже
сказывает: ранняя ноне  зима будет, ласточки тут же опосле Успенья отлетели,
зимы  боятся.  И со-рок,  говорит,  несметная  сила  навалилась,  в  закутки
тискаются,  в  соломку...  - лютая  зима будет,  такая  уж  верная  примета.
Погляди-ка, вороны на помойке с зари т