нее. Цепью гремит  Бушуй, прыгает по доскам Цыганка. Да
где же - все?! Я несу  голубка и  крест. В  саду, под розоватыми яблоньками,
пахнет священно-грустно,  здесь еще  тихий свет. Я гляжу на вечерние березы,
на сердечки...  Сквозные  еще  они,  и  виднеется  через  них, как в  сетке,
вечернее голубое небо.
     Должно  быть, грустно  и  Горкину.  Он сидит  на  бревнах,  глядит, как
укладывают доски, о чем-то думает.
     - Вот  те  и  отмолились...  -  говорит  он, поглаживая  мою коленку. -
Доживем - и еще помолимся. К Троице бы вот сходить надо... Там уж круглый те
год моление, благолепие... а чистота какая!.. И паки соборы, и цветы всякие,
и ворота все в образах...а уж колокола-а звонят.. поют и поют прямо!..
     Меня заливает и радостью, в  грустью, хочется мне чудесного, и утреннее
поет во мне -
     ...Пресвятая Богоро-дице... спаси на-ас!..

        "ТРОИЦЫН ДЕНЬ"
     На Вознесенье пекли у нас лесенки из теста - "Христовы лесенки" - и ели
их осторожно,  перекрестясь. Кто лесенку сломает  -  в рай и  не вознесется,
грехи  тяжелые. Бывало, несешь  лесенку  со страхом, ссунешь на край стола и
кусаешь ступеньку за ступенькой. Горкин всегда уж  спросит, не сломал  ли  я
лесенку,  а  то поговей  Петровками. Так  повелось с прабабушки  Устиньи, из
старых книг.  Горкин  ей  подпсалтырник  сделал,  с  шишечками,  точеный,  и
послушал ее наставки; потому-то и знал  порядки, даром, что сроду плотник. А
по  субботам,  с  Пасхи до Покрова, пекли  ватрушки. И  дни забудешь,  а как
услышишь запах печеного творогу, так и знаешь: суббота нынче.
     Пахнет  горячими  ватрушками,  по ветерку доносит. Я сижу на  досках  у
сада. День настояще летний. Я  сижу высоко, ветки берез вьются у моего лица.
Листочки до того сочные,  что белая моя курточка  обзеленилась, а на руках -
как краска. Пахнет зеленой рощей. Я  умываюсь листочками, тру лицо,  и через
свежую зелень  их вижу я  новый  двор, новое  лето  вижу. Сад уже затенился,
яблони  - белые от цвета, в сочной, густой траве крупно желтеет одуванчик. Я
иду по  доскам к  сирени.  Ее клонит от тяжести кистями. Я беру их в охапку,
окунаюсь в душистую прохладу и чувствую капельки росы.  Завтра все обломают,
на образа. Троицын день завтра.
     Горкин совсем по-летнему, в рубашке, без  картуза. Так он очень  худой,
косточки даже слышно, когда  обнимемся. Я  зову  его к себе в рощу, но он не
слушает. Метут в четыре метлы,  выметают  конюшни  и  коровник. Гаврила моет
пролетку  к  празднику,  вертятся  и  блестят  колеса. Старый Антипушка,  на
лесенке  у  конюшни, трет  кирпичом медный зеленый  крест,  на амбаре  сидит
Андрюшка, гремит по крыше. Горкин велел ему вычистить желоба от мусора, а то
перехлещет в ливень. Большая лужа горит на солнце, а в ней Андрюшка, головой
вниз. Летит в  лужу  старая опорка,  брызги  взлетают радугой,  как  фонтан.
Горкин прыгает и кричит:
     - Я те, озорник, пошвыряю... Нипочем не  возьму на Воробьевку! - и идет
в холодок, под доски.- Вотрушки, никак, пекут?.. Ну-ко, сходи, попотчуй.
     Я  бегу  к Марьюшке, и она  дает  мне в окошечко горячую,  с  противня,
ватрушку. Выпрашиваю и  Горкину. Бегу, подкидывая на ладошках,  - такие  они
горячие.
     - Бо-гатые  вотрушки...  - говорит Горкин,  перекрестясь,  и обирает  с
седой бородки крошечки творогу.- На Троицу завтра кра-сный денек будет. А на
Духов День, попомни вот, замутится. А то и  громком, может, погрозит. Всегда
уж так. Потому и жолоба готовлю.
     - А почему - "и страх, в радость..." - вчера сказал-то?
     -  Троица-то?  А,  небось,  учил  в  книжке, как Авраам  Троицу в гости
принимал... Как же ты так не  знаешь? У  Казанской икона вон... три  лика, с
посошками, под древом, и яблочки  на  древе. А  на столике хлебца стопочка и
кувшинчик с питием. А  царь-Авраам  приклонился, ручки сложил и  головку  от
страху  отворотил. Стра-шно, потому. Ангели  лики укрывают,  а не  то что...
Пойдет  завтра  Господь, во  Святой Троице, по  всей земле. И к  нам зайдет.
Радость-то кака, а?.. У тебя наверху, в кивоте, тоже Троица.
     Я знаю. Это  самый  веселый  образ.  Сидят три Святые  с посошками  под
деревцом,  а  перед  ними яблочки  на столе.  Когда  я гляжу на  образ,  мне
вспоминаются почему-то гости, именины.
     - Верно. Завтра вся земля  именинница. Потому  - Господь ее  посетит. У
тебя Иван-Богослов ангел,  а  мой  -  Михаил-Архангел.  У  каждого  свой.  А
земли-матушки сам Господь Бог,  во Святой Троице... Троицын день. "Пойду,  -
скажет  Господь,  -  погляжу  во  Святой  Троице,  навещу".  Адам  согрешил.
Господь-то  чего сказал?  "Через тебя вся  земля безвинная прокляна, вот  ты
чего  исделал!"  И пойдет. Завтра на  коленках молиться  будем,  в землю,  о
грехах. Земля Ему всякие цветочки взростила, березки, травки всякие... Вот и
понесем  Ему,  как  Авраам-царь.  И  молиться  будем:  "пошли, Господи, лето
благоприятное!" Хо-рошее, значит, лето пошли.  Вот и поют так завтра: "Кто-о
Бог ве-лий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, тво-ряй чу-де-са-а!"
     Голосок у  Горкина старенький, дребезжит, такой  приятный. Я  прошу его
спеть  еще,  еще, и  еще разок. И  поем  вместе с ним. Он говорит,  что  эта
молитва "страшно победная", в году два раза поют только; завтра, на  Троицу,
да  на Пасхе,  на первый день, в какую-то  знатную  вечерню.  Сперва  "Свете
тихий" пропоют, а потом ее.
     -  Прабабушка  Устинья одну  молитовку  мне  доверила,  а  отец  Виктор
серчает... нет,  говорит,  такой! Есть, по старой  книге. Как  с  цветочками
встанем  на  коленки,  ты и  пошепчи  в  травку:  "и  тебе мати-сыра  земля,
согрешил, мол, душою и телом". Она те и услышит, и спокаешься во грехах. Все
ей грешим. Выростешь - узнаешь, как  грешим. А  то бы  рай на земле был. Вот
Господь завтра и посетит ее, благословит, А на Духов День,  может, и  дожжок
пошлет... божью благодать.
     Я смотрю на серую землю, и она кажется мне другой, будто  она живая,  -
молчит только. И радостно мне, и отчего-то грустно.


     Сходится народ к обеду. Въезжает  на дрожках Василь-Василич,  валится с
них, -  и прямо под колодец. Горкин ему качает и говорит: "нехорошо, Вася...
не  годится".  Он только  хрипит:  "взопрел!"  Встряхивается,  ерошит  рыжие
волосы,  глядит  вспухшими  мутными  глазами, утирается  красным  платком  и
валится  на дрожки. Говорит,  мотаясь: "в  ты-щи местов  надоть... й-еду-у!"
Кричат от ворот -  "хозяин!".  Василь-Василич вскакивает, швыряет картуз  об
дрожки  и тянет  из  пиджака книжечку. Кричит: "тверрдо  стою, мо...гу!" Ему
подают картуз. Въезжает верхом отец, Кавказка в мыле.
     - Косой здесь? - спрашивает отец и видит Василь-Василича. - Да где тебя
носило - поймать не мог?
     - Все  в порядке,  будь-п-койны-с...  тыщи  местов  изъездил! -  кричит
Василь-Василич и ерзает  большим пальцем по  книжечке,  но грязные  листочки
слиплись. Там какие-то палочки, кружочки и крестики, и никто их не понимает,
только Василь-Василич.
     - Хо-рош! - говорит отец. - Пример показываешь.
     -  Будь-п-койны-с,  крепко  стою...  голову запекло, взопрел-с!  В тыще
местов был; все... как есть, в п-рядке!
     Отец смотрит  на него,  он  смотрит  на  отца  -  не  колыхнется.  Отец
забрасывает вопросами: поданы ли под Воробьевку  лодки, в Марьиной роще как,
сколько  свай вбито  у  Спасского,  что купальни у Каменного, портомойни  на
Яузе,  плоты  под Симоновом,  дачи  в  Сокольниках,  лодки  на перевозе  под
Девичьим...  Василь-Василич  ерзает  пальцем в книжечке, с носа  его повисла
капелька,  нос багровый  и  маслится.  Все в  порядке: купальни,  стройка  в
Сокольниках,  лодки  под Воробьевку  поданы для  гулянья,  и  душегубки  для
англичан, и фиверки в Зоологическом на пруду наводят, и травы  пять возов  к
вечеру  подвезут,   душистой-ароматной,  для   Святой  Троицы,  и   сваи,  и
портомойни, и камня выгружено, и кокоры с барок на стройку посланы, и... Все
в порядке!
     - Под Воробьевку робят нарядил надежных, никого не потопим, догляжу-с.
     - Видно, Горкину за тебя глядеть! - говорит отец. - Летось пятерых чуть
не утопил... спасибо, выплыли. А тебя в Марьину, где посуше.
     -   Воля  ваша.  Только  Панкратычу  трудно  будет...  старый  человек,
священный!  С  народом  не собразишься... тыщи  народу завтра,  самый у  нас
мокрый праздник. Троица! все на воду рвутся, веночки эти запущают, по старой
моде,  с березками  катаются, не дай Бог! С  ими  надо какое ожесточе-ние!..
Кого  по шее, кого веслом... кому доброе  слово... разные пьяные бывают. А у
нас  под  шестьдесят  лодок  прогулочных,  три   дощака  да  две  косых,  на
перевозе...   тыщи  с-под  Девичьего  навалится,  всех   принять  надо   без
скандалу-с... Я уж урядника  запросил и станового попридержу закусочкой, для
строгости...
     - Пьяницу-то Горшкова?
     - Завтра он  устрашится, вот как!.. Страх его заберет-с, по случаю, как
самого  князя Долгорукова  ждут на Воробьевку...  будет при опасном посту! А
при  Горшке-то мы,  как у  Христа за  пазухой-с.  Ногой  топнет - весь берег
задрожит... пьяные самые к  лодкам и  не подойдут-с.  На их  глотку-то  каку
надо!  А Михал  Панкратыч, старый  человек, священный...  а, сами  знаете, с
вашим народом как?
     - Помни. За порядок - красную, за чуть что... искупаю! Обедать.
     -  О-рел!  - взмахивает  руками Василь-Василич, совсем веселый. - Прямо
свет-приставление завтра на Воробьевке будет! - и опять лезет под колодец.
     Рад и Горкин: от греха подальше.
     Едем на Воробьевку,  за  березками. Я с Горкиным на Кривой  в  тележке,
Андрюшка-плотник - на  ломовой. Едем мимо садов, по  заборам  цветет сирень.
Воздух  благоуханный, майский.  С  Нескучного ландышками  тянет. Едут воза с
травой, везут  мужики березки, бабы несут цветочки  -  на  Троицу. Дорога  в
горку. Кривая едва тащит. Горкин радуется на травку,  на  деревца, указывает
мне - что  где: Мамонова дача вон, богадельня Андреевская, Воробьевка скоро.
"А потом к Крынкину  самому заедем, чайку попьем, трактир у него на самом на
торчке,  там тебе  вся Москва, как  на ладошке!"  Справа  деревья тянутся, в
светлой и нежной зелени.
     - Гляди, матушка-Москва-то наша!.. - толкает меня Горкин и крестится.
     Дорога выбралась на  бугорок, деревья провалились,-  я вижу небо, будто
оно внизу. Да где ж земля-то? И где - Москва?..
     - Вниз-то, в провал гляди... эн она где, Москва-то!..
     Я вижу...  Небо внизу кончается,  и там, глубоко под ним, под самым его
краем, рассыпано пестро, смутно. Москва... Какая же  она  большая!.. Смутная
вдалеке, в туманце.  Но вот,  яснее-.. - я вижу колоколенки, золотой куполок
Храма  Христа Спасителя, игрушечного  совсем,  белые ящички-домики, бурые  и
зеленые дощечки-крыши, зеленые пятнышки-сады, темные трубы-палочки, пылающие
искры-стекла, зеленые огороды-коврики, белую церковку под ними... Я вижу всю
игрушечную Москву, а над ней золотые крестики.
     - Вон Казанская наша, башенка-то зеленая! -  указывает Горкин. - А вон,
возля-то  ее,  белая-то...  Спас-Наливки.  Розовенькая,  Успенья  Казачья...
Григорий Кесарейский, Троица-Шабловка... Риз Положение... а  за  ней, в пять
кумполочков, розовый-то... Донской монастырь наш, а то - Данилов, в роще-то.
А позадь-то, колокольня-то высоченная,  как свеча...  то Симонов  монастырь,
старинный!.. А Иван-то  Великой,  а  Кремь-то  наш, а?  А  вон  те  Сухарева
Башня... А орлы те, орлы на башенках...  А  Москва-река-то наша,  а?.. А под
нами-то,  за лужком...  белый-красный...  кака  колокольня-то  с узорами,  с
кудерьками, а?! Девичий монастырь это. Кака Москва-то наша..!
     В глазах у меня туманится. Стелется подо мной, в небо восходит далью.
     Едем березовою  рощей, старой. Кирпичные заводы, серые  низкие  навесы,
ямы. Дальше  -  березовая поросль,  чаща. С  глинистого бугра мне видно: все
заросло березкой, ходит по ветерку волною, блестит и маслится.
     - Дух-то,  дух-то  леккой какой... березовый,  а? - вздыхает  Горкин. -
Приехали. Ондрейка-озорннк, дай-ко  молодчику топорик, его  почин. Перва его
березка.
     Мне  боязно.  Горкин  поталкивает  -  берись.  Выбирает   мне  деревцо.
Беленькая красавица-березка. Она  стояла  на  бугорке,  одна.  Шептались  ее
листочки. Мне стало жалко.
     -  Крепше держи топорик. В  церкву пойдет, молиться, у Троицы поставлю,
помечу твою березку... - и он завязывает на ней свой поясок с молитвой. - Да
ну, осмелей... ну?..
     Он берет мои  руки с топориком, повертывает, как надо, ударяет. Березка
дрожит,  сухо звенит  листочками и падает тихо-тихо, будто она задумалась. Я
долго стою над ней. А кругом падают другие, слышится дрожь и шелест.
     - Давай его на седло, в Черемушки его прокачу! - слышу я крик отца.
     И радостно, и страшно. И будто во сне все это.
     Ноги мои  распялены, прыгаю  на  тугой  подушке, хватаюсь  за  поводья.
Прыгает голова  Кавказки,  грива  жестко  хлещет  меня  в  лицо.  "Лихо?"  -
спрашивает отец  в  макушку,  сжимая  меня  под  мышками.  Пахнет  знакомыми
духами-флердоранжем, лесом, сырой землей. Не видно  неба,  - светлый, густой
орешник. "Кукушка... слышишь? - колет отец усами, -  ку-ку... ку-ку?" Слышу,
совсем далеко.  Деревня, стекла на парниках,  сады. У голубого  домика стоит
высокий старик, в  накинутом на  рубаху полушубке;  с ним девочка, в розовом
платьице. Здороваются, и отец спрашивает, готов ли его заказ. Мы идем в сад,
и  старик  срезает  для нас  крупные,  темные  пионы.  Отец  торопится, надо
взглянуть на  лодки.  Старик  говорит  девочке: "жениху-то  цветочков  дай".
Девочка смотрит исподлобья, сосет пальчик. Когда мы садимся  ехать, подходят
бабы.  В ведрах у них сирень, ландыши, незабудки  и  желтые бубенцы.  Старик
говорит, что это все к нашему заказу, завтра пришлет поутру. Девочка - у ней
синие глазки и  светлые, как  у куклы,  волосы  -  протягивает  мне  пучочек
ландышков,  и  все  смеются.  "Хороший  садовод, -  говорит мне потом отец,-
богатый,  а  когда-то  у  дедушки  работал".  Скачем  лесною  глушью,  опять
кукушка... - будто во сне все это.
     На дороге  наши  воза с  березками. Отец  ссаживает меня  и скачет.  Мы
сворачиваем в село, к Крынкину.  Он толстый и высокий, как Василь-Василич, в
белой рубахе  и жилетке.  Говорит важно, хлопает Горкина по руке и ведет нас
на чистую половину, в галдарейку. Они долго пьют чай  из чайников, говорят о
делах, о деньгах, о садах, о вишнях и малине, а я все хожу у стекол и смотрю
на Москву внизу. Внизу, под окном, деревья, потом река, далеко-далеко внизу,
за рекой - Москва. Нижние стекла разные - синие, золотые, красные.  И Москва
разная через них. Золотая Москва всех лучше.
     -  Никак над Москвой-то дождик?  - говорит  Горкин и открывает окно  на
галерейке.
     Теперь  настоящая Москва. Над нею туча, и  видно, как сеет дождь, серой
косой  полоской.  Светло за ней,  и вот -  видно на туче  радугу.  Стоит над
Москвой дуга.
     - Так, проходящая... пыль поприбьет маленько. Пора, поедем.
     Крынкин  говорит: "постой, гостинчика  ему  надо".  И несет  мне тонкую
веточку, а на ней две весенние клубнички. Говорит: "крынкинская, парниковая,
с Воробьевки, - и поклончик папашеньке".
     Мы едем  на березках.  Вот и  опять Москва,  самая  настоящая Москва. Я
смотрю  на веселые  клубнички, на  березовый  хвост за  нами, который дрожит
листочками... - будто во сне все это.


     Солнце слепит  глаза, кто-то  отдернул занавеску.  Я жмурюсь  радостно:
Троицын День сегодня! Над моей головой зеленая березка, дрожит листочками. У
кивота, где  Троица,  тоже  засунута  березка,  светится в  ней  лампадочка.
Комната кажется мне другой, что-то живое в ней.
     На  мокром  столе  в  передней навалены всякие  цветы  и темные  листья
ландышей.  Все  спешат набирать  букетцы,  говорят мне - тебе  останется.  Я
подбираю с пола,  но там только рвань  и веточки.  Все нарядны,  в  легких и
светлых платьях.  На  мне  тоже белое все, пикейное,  и  все  мне кричат: не
обзеленись! Я гуляю по комнатам. Везде у икон березки. И по углам березки, в
передней даже, словно не дом, а в роще. И пахнет зеленой рощей.
     На дворе стоит воз с травой. Антипушка с Гаврилой хватают ее охапками и
трусят  по  всему двору. Говорят,  еще  подвезут возок. Я  хожу  по траве  и
радуюсь, что не  слышно земли, так  мягко. Хочется потрусить и  мне, хочется
полежать  на  травке, только нельзя: костюмчик. Пахнет,  как  на  лужку, где
косят. И на  воротах наставлены березки,  и на конюшне, где  медный крест, и
даже  на колодце.  Двор  наш совсем  другой, кажется мне священным.  Неужели
зайдет Господь во Святой Троице? Антипушка говорит:  "молчи,  этого никто не
может знать!" Горкин еще до света ушел к Казанской, и с ним отец.
     Мы идем  все с цветами.  У  меня ландышки,  и  в середке большой  пион.
Ограда у Казанской зеленая, в березках. Ступеньки завалены травой так густо,
что  путаются  ноги. Пахнет  зеленым лугом, размятой  сырой травой. В дверях
ничего  не видно  от березок, все задевают головами,  раздвигают. Входим как
будто  в  рощу.  В  церкви зеленоватый сумрак  и  тишина,  шагов  не слышно,
засыпано все  травой. И  запах совсем особенный, какой-то  густой,  зеленый,
даже  немножко  душно. Иконостас  чуть  виден,  кой-где  мерцает  позолотца,
серебрецо, - в березках.  Теплятся в зелени лампадки. Лики икон, в березках,
кажутся  мне живыми - глядят  из рощи.  Березки заглядывают  в  окна, словно
хотят молиться.  Везде березки: они и  на  хоругвях,  и  у  Распятия, и  над
свечным ящиком-закутком, где я стою, словно у нас беседка. Не видно певчих и
крылосов, - где-то  поют в березках. Березки и в алтаре - свешивают листочки
над Престолом. Кажется мне от ящика,  что растет  в алтаре  трава. На амвоне
насыпано так густо, что  диакон путается в траве, проходит в алтарь царскими
вратами, задевает плечами за березки, и  они шелестят над ним. Это что-то...
совсем не в церкви! Другое совсем, веселое. Я слышу - поют знакомое:
     "Свете тихий", а  потом, вдруг, то самое, которое пел мне Горкин вчера,
редкостное такое, страшно победное:
     "Кто Бог велий, яко Бо-ог наш? Ты еси Бо-ог, творя-ай чу-де-са-а-а!.."
     Я  смотрю  на Горкина - слышит  он? Его  голова закинута,  он поет. И я
пробую петь, шепчу.
     Это не  наша  церковь: это совсем  другое, какой-то  священный  сад.  И
пришли  не молиться,  а на праздник, несем  цветы,  и  будет теперь  другое,
совсем другое,  и навсегда. И  там, в алтаре, тоже  - совсем другое. Там,  в
березках, невидимо,  смотрит на нас Господь, во Святой  Троице, таинственные
Три Лика, с  посошками. И ничего не страшно. С нами пришли  березки, цветы и
травки,  и все мы, грешные, и  сама земля, которая теперь  живая,  и  все мы
кланяемся Ему, а Он  отдыхает под березкой. Он теперь с нами, близко, совсем
другой, какой-то совсем уж свой. И теперь мы не грешные. Я не могу молиться.
Я  думаю о Воробьевке, о рощице,  где  срубил березку,  о Кавказке,  как  мы
скакали,  о  зеленой чаще... слышу  в глуши кукушку, вижу внизу,  под небом,
маленькую Москву, дождик над ней и  радугу. Все это здесь, со мною, пришло с
березками:  и  березовый, легкий воздух, и  небо,  которое  упало, пришло на
землю, и наша земля, которая теперь живая, которая - именинница сегодня.
     Я стою на коленках  и  не могу  понять, что же читает батюшка. Он стоит
тоже на коленках, на амвоне, читает грустно, и золотые врата закрыты. Но его
книжечка - на цветах, на  скамейке, засыпанной цветами. Молится о грехах? Но
какие теперь  грехи! Я разбираю травки. Вот это - подорожник, лапкой,  это -
крапивка, со сладкими белыми цветочками, а эта, как веерок,- манжетка. А вот
одуванчик,  горький, можно пищалку сделать. Горкин лежит  головой в траве. В
коричневом  кулаке  его  цветочки,  самые  полевые,  которые  он  набрал  на
Воробьевке.  Почему он лицом в  траве? Должно  быть, о грехах молится. А мне
ничего не  страшно,  нет уже никаких грехов. Я насыпаю ему на голову травку.
Он  смотрит  одним