подне творение, стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще.
Уж  не видит  папашенька, а позвать -  отзывается. Вот  и особоруется в  час
светлый.
     Приехали  родные,  -  полна и  зала,  и  гостиная.  Понабралось разного
народу, из  всех дверей смотрят  головы, никому до них дела нет.  Какой-то в
кабинет забрался, за  стол уселся.  Застала его  Маша, а  он пальцами вертит
только, - глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий
салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть,
незнаемых не пускать.
     Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не  плачу,
уж не моту.  Ничего мне  не хочется,  и есть  не хочется.  Никто  у  нас  не
обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна  Ивановна отведет
меня  в  детскую,  очистит  печеное  яичко,  даст  молочка... И все  жалеет:
"болезные-вы-болезные..."
     Стали  приходить  батюшки:  о.  Виктор, еще от Иван-Воина, старичок, от
Петра  и Павла, с Якиманки,  от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей...  еще
откуда-то,  меленький,  в  синих очках.  И псаломщики с облачениями.  Сели в
зале,  дожидают о. благочинного,  от  Спаса  в  Наливках. О. Виктор  Горкина
допросил:
     - Ну, всевед,  все  присноровил? а седьмь  помазков не забыл из лучинки
выстрогать?..
     Ничего  не забыл  Панкратыч;  и  свечи,  и пшеничку, и красного  вина в
запивалочке,  и  росного ладану достал,  и хлопковой  ватки  на помазки; и в
помазки   не   лучинки,   а   по   древлему   благочестию:   седьмь  стручец
бобовых-сухоньких,  из чистого платочка  вынул, береженых  от той поры,  как
прабабушку Устинью соборовали.
     Прибыл  о. благочинный  Николай Копьев,  важный,  строгий.  Батюшки его
боятся, все подымаются навстречу. Он оглядывает все строго.
     - Протодьякона опять нет? Намылю ему голову. - И  глядит на о. Виктора.
- Осведомили - с благочинным будет?
     -  Предуведомлял,  о.  Николай, да  его  загодя  в  город  на  венчание
пригласили, на Апостола... на рысаке обещали срочно сюда доставить.
     Говорят от окна:
     - Как раз и подкатил, рысак весь в мыле!
     Все смотрят,  и о. благочинный. Огромный вороной  мотает головой, летят
во  все  стороны  клочья пены, а протодьякон стоит на мостовой  и  любуется.
Благочинный  стукнул кулаком в раму, стекла задребезжали. Протодьякон увидал
благочинного  и побежал во двор,  но ему  ничего не было. Благочинный махнул
рукой и сказал:
     - Что с тебя, баловника, взять. На "Баловнике" домчали?
     - На "Баловнике", о.  Николай. Летел на молнии,  в пять минут через всю
Москву!
     Горкин после  сказал, что благочинный сам любит  рысаков, и "Баловника"
знает, - вся Москва его знает за призы.
     -  Папашеньку  тоже вся Москва знает. Узнали купцы, что  протодьякон на
соборование спешит, вот и домчали на призовом.
     Гости  повеселели, и батюшки. И я тоже чуть повеселел, страшного  будто
нет,  выздоровеет  папашеиька с  соборования.  Благочинный погладил  меня по
голове и погрозился протодьякону:
     - Голосок-то посдержи, баловник. Бабушка у Паленовых с твоего рыку душу
Богу отдала за елеосвящением...  и Апостола не довозгласил,  а из нее  и дух
вон!
     И  опять  все повеселели, будто  приехали на именины  в гости. И стол с
закусками  в  зале,  и  чайный  стол  с  печеньем  и  вареньем,  -  батюшкам
подкрепиться,  служение-то  будет долгое.  Горкин велел  мне упомнить: будет
протодьякон  возглашать  - "и  воздвигнет его Господь!". Может,  выздоровеет
папашенька, воздвигнет его Господь!...


     Батюшки  облачились в ризы и пошли  в спальню. Родным говорят - душно в
спальне,  отворят двери в гостиную, - "в дверях помолитесь". Тетя Люба ведет
нас в спальню и усаживает на матушкину постель. Занавески раздвинуты, видно,
как  запотели  окна. Ширмы отставлены. Отец лежит в высоких подушках,  глаза
его закрыты, лицо желтое, как лимон.
     Перед  правым  кивотом, на середине спальни,  поставлен  стол, накрытый
парадной скатертью. На столе - фаянсовая миска с пшеницей, а кругом воткнуты
в  пшеницу  седьмь  стручец  бобовых,  обернутых  хлопковой   ваткой.  Этими
помазками будут помазывать святым елеем. На пшенице стоит чашечка  с елеем и
запивалочка с кагорчиком. Горкин, в великопраздничном казакинчике, кладет на
стол стопу восковых свечей.
     Перед  столом  становится  благочинный,  а  кругом  остальные  батюшки.
Благочинный возжигает свечи от лампадки и раздает  батюшкам; потом влагает в
руку отцу и велит Анне Ивановне следить. Горкин раздает свечки нам и всем. В
дверях гостиной движутся огоньки.
     Начинается освящение елея.
     Служат неторопливо, благолепно. Отец  очень слаб, трудно  даже сидеть в
подушках. Все время поправляют подушки и  придерживают в руке свечку то Анна
Ивановна, то  матушка. Протодьякон возглашает: "о еже,  благословитися, елеу
сему... Господу  по-ма-а-лимся!.."  Благочинный  говорит  ему тихо,  но  все
слышно:  "потише,  потише". Дрожит дребезжаньем в  стеклах. Кашин  в  дверях
чего-то подмигивает дяде  Егору и  показывает глазом на  протодьякона. А тот
возглашает  еще  громчей. Благочинный  оглядывается  на  него  и говорит уже
громко, строго: "потише, говорю... не в соборе". Протодьякон все возглашает,
закатывая глаза: "...по-ма-а-лимся!.." Благочинный начинает  читать молитву,
держа  над  елеем книжку,  батюшки повторяют за ним  негромко. Отец дремлет,
закрыв глаза. Протодьякон берет толстую книгу и начинает читать, все громче,
громче. И я узнаю "самое важное", что говорил мне Горкин:
     - "...и воздви-гнет его... Го-спо-о-дь!.."
     В спальне жарко, трудно дышать от ладана: в комнате синий дым. По окнам
текут струйки, - на дворе, говорят, морозит. Мне  видно, как блестит у  отца
на лбу  от пота. Анна Ивановна отирает  ему платочком, едва касаясь. Такое у
ней  лицо,  будто вот-вот  заплачет.  Я чувствую,  что  и  у  меня  такое же
скосившееся  лицо. Отцу трудно  дышать,  по  сорочке  видно: она  шевелится,
открывается полоска  тела  и  знакомый  золотой крестик,  в  голубой  эмали.
Великим  Постом мы были в бане, и отец сказал, видя, что  я рассматриваю его
крестик: "нравится тебе? ну, я  тебе  его  откажу". Я уже понимал,  что  это
значит, но мне не было страшно, будто никогда этого не будет.
     Благочинный  начинает   читать  Евангелие.   Я   это  учил  недавно:  о
милосердном Самарянине.  И  думал  тогда:  вот  так бы  сделал папашенька  и
Горкин,  если пойдем  к Троице и встретим  на дороге  избитого разбойниками.
Слушаю благочинного и опять думаю про то же. Открываю глаза...
     Начинается самое важное.
     Протодьякон  громко возглашает. Благочинный  берет  из  миски  стручец,
обмакивает  в  святой  елей  и  подходит  к отцу. Анна Ивановна  взбивает за
больным  подушки. Благочинный помазует лоб, ноздри, щеки, уста... раскрывает
сорочку,  помазует грудь, потом ладони... И когда  делает стручцем крестики,
молится...  -  да  исцелит Господь болящего Сергия  и  да  простит  ему  все
прегрешения его.
     Протодьякон опять читает Апостола.  А после Апостола старенький батюшка
читает Евангелие  и помазует  вторым стручцем. Потом протодьякон  стал опять
возглашать Апостола... Потом о. Виктор читает из Евангелия, как Исус Христос
дал ученикам  Своим  власть  изгонять бесов  и исцелять  немощных...  Трудно
дышать от духоты. Анна  Ивановна отирает лицо отцу одеколоном, слышен  запах
"лесной воды". Матушку  уводят, тетя Люба  держит руку отца  со  свечкой.  А
батюшки  все читают...  Мне  душно,  кружится  голова...  роняю свечку,  она
катится  по коврику под кровать...  кидаются за ней... а я гляжу на свечку в
руке отца... с нее капает на сорочку.
     Кашин глядит на  свою свечку и колупает оплыв. Он у нас не бывал с того
дня, как обидел папашеньку, но дядя Егор каждый день заходит. Горкин поведал
мне, как папашенька слезно просил  его обещать  перед образом Спасителя, что
не  обидит  сирот.  И  он  перекрестился,  что  обижать  не  будет.  У  него
"вексельки" за кирпич: отец строил бани в  долг, задолжал и ему, и Кашину, и
они  про-цент большой  дерут, могут  разорить  нас.  Узнал и еще:  совсем мы
небогаты, трудами  папашеньки только и живем,  а папашенька -  дядя  Егор на
дворе кричал, - "не деляга, народишко балует". А Горкин говорит - "совесть у
папашеньки, сам не допьет  - не доест, а рабочего человека не обидит,  чужая
копеечка  ему  руки  жгет".  Трудами-заботами  дедушкины  дела  поправил,  -
"разорили дедушку на подряде чиновники, взятку не дал  он  им!" - новые бани
выстроил на кредит,  и  теперь, если не  разорят  нас "ироды", бани и  будут
вывозить.
     Протодьякон  в седьмой  раз возглашает Апостола. Батюшка в синих  очках
прочитывает  седьмое Евангелие  и в  последний  раз помазует св.  елеем. Все
стручцы вынуты из пшеницы... - конец сейчас?..
     Благочинный спрашивает у матушки: "может ли болящий подняться - принять
возложение Руки Христовой?" Тетя Люба в ужасе поднимает руки:
     - Что вы, батюшка!.. он и в подушках едва сидит!..
     Тогда   все  батюшки   обступают   болящего.   Благочинный   берет  св.
Евангелие... И я подумал - "когда же перестанут?..". После сказал я Горкину.
Он побранил меня:
     -  Стра-мник!..  про священное так!.. а?..  - "пере-ста-нут"!.. а?! про
святое Евангелие!..
     Нет, благочинный больше не читал.  Он раскрыл св. Евангелие, перевернул
его  и возложил  святыми словами на голову  болящему. Другие  батюшки,  все,
помогали ему держать. Благочинный возглашал "великую молитву".
     Горкин сказал мне после:
     - Великая то молитва, и сколь же, косатик, ласкова!..
     В этой молитве читается:
     "Не грешную руку мою полагаю на  главу болящего, но Твою Руку,  которая
во Святом Евангелии... и прошу молитвенно: "Сам кающегося раба Твоего приими
человеколюбием... и прости прегрешения его и исцели болезнь..."
     Отец приложился  ко  св.  Евангелию и  слабым  шепотком  повторил,  что
говорил ему благочинный:
     "Простите... меня... грешного..."
     Соборование окончилось.
     После соборования приехал  Клин и  дал сонного. Спальню  проветрили.  В
ней, от духоты, лампадочки потухли.
     В  зале  тетя  Люба  потчует батюшек. Остались только  близкие  родные.
Матушку  увели. Мы  сидим  в уголку.  К  нам  подходит Кашин, гладит меня по
голове,  не велит плакать и дает гривенничек.  Я зажимаю  гривенничек и  еще
больше плачу. Он говорит  -  "ничего,  крестничек... проживем". Я хватаю его
большую  руку  в жилах  и  не  могу  ничего сказать.  Батюшки  утешают  нас.
Благочинный говорит:
     - На сирот каждое сердце умягчается.
     Кашин  берет меня за руку, манит  сестриц и Колю и ведет к  закусочному
столу.
     -  Не   ели,  чай,  ничего,  галчата...   ешьте.  Вот,  икорки  возьми,
колбаски... Ничего, как-нибудь проживем. Бог даст.
     Мы не  хотим  есть. Но батюшки  велят, а протодьякон накладывает нам на
тарелочки  всего. Хрипит:  "ешьте,  мальцы,  без  никаких!"  -  и  от  этого
ласкового хрипа мы больше плачем. Он запускает руку в глубокий карман, шарит
там  и  подает  мне... большую,  всю в кружевцах, -  я  знаю! -  "свадебную"
конфетину!  Потом  опять  запускает -  и  дает  всем по  такой  же  нарядной
конфетине, - со свадьбы?..
     Все начинают  закусывать вместе  с  нами. Дядя  Егор распоряжается  "за
хозяина".  Наливает мадерцы-икемчику. Протодьякон сам наливает себе "большую
протодьяконову".  Пьют за  здоровье папашеньки.  Мы  жуем, падают  слезы  на
закуску. Все на нас смотрят и жалеют. Говорят - воздыхают:
     - Вот она, жизнь-то человеческая!.. "яко трава..."
     Благочинный говорит протодьякону:
     - На свадьбу пировать?..
     - Настаивали, о. благочинный, слово взяли. Не отмахнешься,  - "трынка с
протодьяконом -  молодым на  счастье",  говорят. Люди-то больно  хороши,  о.
благочинный. "Баловника" прислать сулились...  за вечерним столом многолетие
возглашать, отказать нельзя...
     - И слезы, и радование... - говорит благочинный. - Вот оно - "житейское
попечение".  А вы,  голубчики, - говорит он нам, -  не  сокрушайтесь,  а  за
папашеньку молитесь... берите его за пример... редкостной доброты человек!..
     Все родные разъехались. А Кашин все сидит, курит.  Анна Ивановна уводит
меня спать.
     Начинаю задремывать - и слышу:  кто-то поглаживает меня. А  это Горкин,
уже ночной, в рубахе, присел ко мне на постельку.
     -   Намаялся  ты,  сердешный.  Что  ж,  воля  Божия,  косатик...  плохо
папашеньке.  Господь испытание посылает  и все мы  должны принимать кротко и
покорно. Про Иова многострадального читал намедни... - все ему воротилось.
     - А папашенька может воротиться?
     - Угодно  будет Господу - и свидимся. Не плачь, милок...  А ты послушь,
чего я те  скажу-то... А вот.  Крестный-то твой,  заходил к папашеньке... до
ночи  дожидался, как  проснется. И  гордый,  а вот, досидел,  умягчил и  его
Господь.  Сидел  у него,  за  руку его держал. Узнал, ведь,  его папашенька!
назвал   -    "Лексапдра    Данилыч".   У-знал.    По-хорошему   простились.
По-православному.  Только  двое их и видали... простились-то как они... Анна
Ивановна... да еще...
     Он перекрестился, задумался...
     - А кто еще... видал?
     - А  кто  все видит... Господь, косатик. Анна Ивановна поведала мне, за
ширмой она сидела, подремывала  будто. Хорошо, говорит, простились.  Ласково
так, пошептались...
     - Пошептались?.. а чего?
     - Не слыхала она, а будто, говорит, пошептались. Заплакал папашенька...
и Кашин заплакал будто.

        "КОНЧИНА"
     Яркое солнце  в  детской,  - не  летнее-золотое, а  красное, как зимой.
Через  голые тополя все видно.  Ночью  морозцем  прихватило,  пристыли лужи.
Весело по ним  бегать -  хрупать,  но  теперь  ничего не  хочется.  Валяются
капустные листья по двору, подмерзшие, похожие на зелено-белые раковины, как
в гостиной на подзеркальнике.
     Вбегает Маша, кричит, выпучивает глаза:
     - Барышни, милые... к нам пироги несут!..
     Какие  пироги?...  Мы, будто,  и  забыли:  отец  именинник  нынче! смч.
Сергия-Вакха, 7  октября. А через два дня и матушкины именины. Какие именины
теперь,  плохо совсем,  чуть дышит. Теперь все  страшное, каждый  день. Анна
Ивановна  вчера  сказала,  что и  словечка выговорить  не  может, уж  и язык
отнялся. А сегодня утром  и слышать  перестал, и глазки не открывает. Только
пальцы чуть-чуть шевелятся, одеяло перебирают. Такое всегда, когда о т х о д
я  т  .  Сегодня его причащал о. Виктор.  Нас поставили перед  диваном, и мы
шепотком сказали: "поздравляем вас с Ангелом, дорогой папашенька... и желаем
вам..."   и   замолчали.   Сонечка  уж   договорила:   "здоровьица...  чтобы
выздоровели..." - и ручками закрылась. Он и глазками не повел на нас.
     После соборования  мы совсем перешли  в гостиную, чтобы быть  рядом  со
спальней. И теперь, это не гостиная, а все: тут и спим на полу, на тюфячках,
и чего-нибудь поедим насухомятку. Обед уж не готовят, с часу на час  кончины
ожидают.
     Ради именин,  Марьюшка испекла кулебяку с  ливером,  как  всегда,  -  к
именинному чаю  утром. Родные  приедут поздравлять, надо  все-таки угостить.
День Ангела. Из  кухни пахнет  сдобным  от пирога,  и от этого  делается еще
горчей: вспоминается, как бывало прежде  в этот  радостный и  парадный день.
Сестры  сидят в  уголку и шепчутся,  глаза  у них напухли.  Я слышу, что они
шепчут, обняв друг дружку:
     - А помнишь?.. а помнишь?..
     Сонечка вскрикивает:
     - Не надо!.. оставь, оставь!.. - и падает головой в подушку.
     Опять прибегает Маша, торопит-шепчет:
     - Что же вы, барышни?.. уж  поздравлятели  приходят...  один с  пирогом
сидит... а вы все не одемши!..
     Сонечка вскрикивает:
     - Вот ужас!..
     Я  иду на цыпочках  в столовую. В комнатах очень холодно, Анна Ивановна
не велит топить: когда кто помирает, печей не топят. Я спросил ее, почему не
топят. Она сказала - "да так... завод такой".
     В  передней,  на  окне и  на столе,  -  кондитерские  пироги  и куличи,
половину  окна  заставили, один на другом.  У пустого стола в столовой сидит
огородник-рендатель  Пал-Ермолаич,  в новой  поддевке, и  держит  на коленях
большой пирог в картонке. Чего же он дожидается?..
     Я шаркаю ему ножкой. Он говорит степенно:
     - Наше почтение, сударь, с дорогим имененничком вас. Папашеньку не смею
потревожить,  не до  того  им... маменьку хоть проздравить.  Скажи-ка  поди:
Павел, мол, Ермолаич,  проздравить,  мол,  пришел.  Помнишь,  чай,  Павла-то
Ермолаича? сахарный горох-то на огородах у меня летось рвал?..
     Я убегаю: мне чего-то  неловко, стыдно. Выглядываю из коридора:  он все
сидит-дожидается, а никто и  внимания  не обращает. Я останавливаю Сонечку и
показываю на Пал Ермолаича:
     - Он уже давно ждет... - говорю ей, - а никто и...
     Она отмахивается и делает страшные глаза.
     - Го-споди... как только  не стыдно  беспокоить!.. не понимает,  что...
Боится, как бы другому не сдали огороды, вот и таскается с пирогом!..
     От этих слов мне ужасно стыдно, я даже боюсь смотреть на Пал Ермолаича:
такой  он  степенный, - "правильный, совестливый человек", - Горкин говорил.
Ему  по  уговору  надо  нам сколько-то  капусты,  огурцов  и  всякого  овоща
доставить, а он  больше всегда пришлет и  велит  сказать: "не хватит  -  еще
дошлю". Ждет и ждет, а никто и внимания не дает.
     А  пироги все несут. И кренделя,  и куличи, и просвирки.  Сегодня очень
много просвирок, и  больше  все храмиками,  копеечных, от  бедных.  Из  бань
принесли большой кулич с сахарными словами  - "В День Ангела", и с розочками
из сахара.  А  Пал Ермолаич  все  дожидается  с  пирогом.  Может  быть,  чаю
дожидается?  Слава  Богу,  выходит Сонечка  в  говорит,  что  мамаша  просит
извинить, она там, и благодарит за поздравление. Пал  Ермолаич хочет  отдать
ей пирог в руки, но она отмахивается, вся красная. Тогда он  говорит ласково
и степенно:
     - Это все я понимаю-с, барышни,... такое горе у вас. А пирожок все-таки
примите, для порядка.
     Он ставит пирог на стол, крестится на образ,  потом кланяется  степенно
Сонечке и уходит кухонной лестницей. Я думаю, смотря ему вслед, на его седые
кудри: "нет,  он не  для  огородов  пришел  поздравить, а из уважения".  Мне
стыдно, что его и чайком не  угостили. А отец  всегда, бывало, и поговорит с
ним, и  закусить  пригласит.  Я догоняю его на  лестнице, ловлю за  рукав  и
шепчу-путаюсь:
     -  Вы уж извините, Павел Ермолаич... не угостили  вас чайком... и у нас
папашенька... очень плохо... а то бы... - у меня перехватывает в горле.
     Пал Ермолаич гладит меня по плечику и говорит ласково и грустно:
     - Какие  тут, сударь, угощения... разве я не понимаю. Когда  папашенька
здоров был, всегда я приходил проздравить. Как же болящего-то не почтить, да
еще  такого  человека,  как  папенька! А  ты,  заботливый  какой,  ласковый,
сударик... в папашеньку.
     Он гладит меня по голове, и я вижу, какие у него добрые глаза. Я бегу к
Сонечке и говорю ей, какой Пал Ермолаич, и как он папашеньку жалеет.
     - А ты... - "для огородов"!.. Он пришел болящего почтить... а  пирог...
для порядка!..
     Сонечка очень добрая, все говорят - "сердечная"; но только она горячая,
вспыльчивая, в папашевьку, и такая же отходчивая. Она сейчас же и раскаялась
во грехе, крикнула:
     - Знаю! знаю!.. дурная, злая!.. мальчишка даже казнит меня!..
     Понятно, все мы расстроены, места не находим, кричим и злимся, не можем
удержаться, - "горячки очень", все говорят. Я тоже много грешил  тогда, даже
крикнул Горкину, топая:
     - Все сирот жалеют!.. О. Виктор сказал... нет, благочинный!.. "на сирот
каждое  сердце  умягчается".  Папашенька  помирает...  почему  Бог   нас  не
пожалеет, чуда не сотворит?!.
     Горкин затопал на меня, руку протянул  даже - за ухо хотел... - никогда
с ним такого  не было, и глаза  побелели, страшные сделались. Махнул на меня
сердито и загрозился:
     - Да за