,  и холодные
струйки попадают мне за ворот. Все едят яблоки, такой  хруст.  Весело, как в
гостях. Певчие даже жуют на клиросе. Плотники идут наши, знакомые мальчишки,
и  Горкин  пропихивает их  -  живей  проходи,  не засть!  Они клянчат:  "дай
яблочка-то  еще, Горкин... Мишке три дал!.." Дают и нищим на  паперти. Народ
редеет. В  церкви  видны надавленные  огрызочки, "сердечки".  Горкин стоит у
пустых  корзин  и  вытирает  платочком  шею.  Крестится  на румяное  яблоко,
откусывает с хрустом - и морщится:
     -  С  кваском..,  -  говорит он,  морщась и скосив  глаз,  трясется его
бородка. - А приятно, ко времю-то, кропленое...
     Вечером  он  находит меня у  досок,  на  стружках.  Я  читаю "Священную
Историю".
     -  А ты не бось,  ты теперь все знаешь. Они тебя вспросют про Спас, или
там,  как-почему  яблоко кропят, а ты им строгай и строгай...  в  училищу  и
впустят. Вот погляди вот!..
     Он  так  покойно  смотрит  в  мои  глаза,  так  по-вечернему  светло  и
золотисто-розовато на дворе от стружек, рогож и теса, так радостно отчего-то
мне,  что  я  схватываю  охапку  стружек,  бросаю  ее кверху,  - и  сыплется
золотистый,  кудрявый  дождь.  И  вдруг,  начинает  во  мне покалывать  - от
непонятной ли радости,  или от яблоков,  без счета съеденных в  этот день, -
начинает покалывать  щекотной  болью. По  мне пробегает дрожь,  я принимаюсь
безудержно смеяться, прыгать, и с этим смехом бьется во мне желанное,  - что
в училище меня впустят, непременно впустят!

        "РОЖДЕСТВО"
     Ты хочешь, милый  мальчик, чтобы я рассказал тебе  про наше  Рождество.
Ну, что же... Не поймешь чего - подскажет сердце.
     Как будто, я такой, как ты. Снежок ты знаешь? Здесь он - редко, выпадет
-  и стаял. А у нас, повалит, -  свету, бывало,  не видать, дня на три!  Все
завалит. На улицах - сугробы, все бело. На крышах, на заборах, на  фонарях -
вот сколько снегу! С крыш свисает. Висит - и  рухнет мягко, как мука. Ну, за
ворот засыплет. Дворники сгребают  в кучи, свозят. А  не сгребай - увязнешь.
Тихо  у  нас  зимой, и глухо. Несутся  санки, а  не слышно. Только  в мороз,
визжат полозья. Зато весной, услышишь первые колеса... - вот радость!..
     Наше  Рождество подходит издалека, тихо. Глубокие снега, морозы крепче.
Увидишь,  что  мороженых свиней подвозят, - скоро  и Рождество. Шесть недель
постились,  ели  рыбу.  Кто  побогаче - белугу, осетрину, судачка,  наважку;
победней - селедку,  сомовину,  леща... У нас,  в России, всякой рыбы много.
Зато  на  Рождество -  свинину, все.  В мясных, бывало, до  потолка навалят,
словно бревна, - мороженые свиньи. Окорока обрублены, к засолу. Так и лежат,
рядами, - разводы розовые видно, снежком запорошило.
     А  мороз такой, что  воздух мерзнет.  Инеем стоит,  туманно,  дымно.  И
тянутся  обозы -  к Рождеству. Обоз? Ну, будто, поезд... только не вагоны, а
сани,  по снежку,  широкие, из дальних мест. Гусем, друг  за дружкой, тянут.
Лошади  степные,  на  продажу. А мужики здоровые, тамбовцы,  с Волги, из-под
Самары. Везут свинину, поросят,  гусей, индюшек, -  "пылкого морозу". Рябчик
идет,  сибирский, тетерев-глухарь...  Знаешь  -  рябчик?  Пестренький такой,
рябой... - ну, рябчик!  С голубя, пожалуй, будет.  Называется - дичь, лесная
птица.  Питается рябиной, клюквой,  можжевелкой.  А на вкус,  брат!..  Здесь
редко видишь, а у нас - обозами тянули. Все  распродадут, и сани, и лошадей,
закупят  красного товару, ситцу,  - и  домой, чугунной. Чугунка? А  железная
дорога. Выгодней в Москву  обозом:  свой овес-то, и лошади  к продаже, своих
заводов, с косяков степных.
     Перед  Рождеством,  на   Конной  площади,  в  Москве,  -  там  лошадями
торговали, -  стон стоит.  А площадь  эта... -  как бы тебе  сказать?.. - да
попросторней будет, чем... знаешь, Эйфелева-то башня где? И  вся - в  санях.
Тысячи саней, рядами. Мороженые свиньи - как дрова лежат  на версту. Завалит
снегом, а из-под снега рыла  да зады. А то  чаны, огромные, да... с комнату,
пожалуй! А  это  солонина. И такой мороз,  что  и рассол-то  замерзает...  -
розовый  ледок на  солонине.  Мясник, бывало, рубит  топором  свинину, кусок
отскочит,  хоть с полфунта, - наплевать! Нищий подберет. Эту свиную "крошку"
охапками бросали нищим: на,  разговейся! Перед свининой - поросячий ряд,  на
версту. А там - гусиный, куриный, утка, глухари-тетерьки, рябчик... Прямо из
саней торговля. И без весов, поштучно больше. Широка Россия, - без весов, на
глаз.   Бывало,  фабричные  впрягутся  в  розвальни,   -   большие  сани,  -
везут-смеются. Горой навалят: поросят, свинины, солонины, баранины... Богато
жили.
     Перед  Рождеством, дня за  три, на  рынках,  на площадях, - лес елок. А
какие елки! Этого  добра в  России  сколько хочешь.  Не так,  как  здесь,  -
тычинки.  У  нашей  елки... как  отогреется,  расправит  лапы,  -  чаща.  На
Театральной площади,  бывало,  -  лес. Стоят, в  снегу.  А  снег  повалит, -
потерял дорогу! Мужики,  в  тулупах,  как  в лесу. Народ  гуляет,  выбирает.
Собаки в елках - будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым  столбами.
Сбитенщики  ходят,  аукаются  в   елках:  "Эй,   сладкий  сбитень!  калачики
горячи!.." В  самоварах,  на  долгих дужках,  -  сбитень.  Сбитень? А  такой
горячий, лучше чая. С медом, с имбирем, - душисто, сладко. Стакан - копейка.
Калачик  мерзлый, стаканчик, сбитню, толстенький такой,  граненый, -  пальцы
жжет. На снежку, в лесу... приятно! Потягиваешь понемножку, а пар - клубами,
как  из  паровоза. Калачик  -  льдышка. Ну,  помакаешь,  помягчеет. До  ночи
прогуляешь в елках. А мороз  крепчает. Небо - в дыму -  лиловое,  в огне. На
елках иней. Мерзлая ворона попадется,  наступишь -  хрустнет, как стекляшка.
Морозная Россия, а... тепло!..
     В Сочельник, под Рождество, - бывало, до  звезды не ели.  Кутью варили,
из  пшеницы, с медом; взвар - из чернослива, груши, шепталы...  Ставили  под
образа, на сено.
     Почему?.. А будто - дар  Христу. Ну..,  будто, Он  на  сене,  в  яслях.
Бывало,  ждешь звезды, протрешь  все стекла. На  стеклах лед, с мороза. Вот,
брат, красота-то!.. Елочки на них, разводы, как кружевное. Ноготком протрешь
-  звезды  не  видно?  Видно!  Первая  звезда,  а  вон  -  другая...  Стекла
засинелись. Стреляет от  мороза печка, скачут  тени.  А звезд  все больше. А
какие звезды!..  Форточку  откроешь - резанет, ожжет морозом. А звезды..! На
черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает. А какие звезды!.. Усатые,
живые,  бьются, колют глаз.  В воздухе-то  мерзлость,  через  нее-то  звезды
больше, разными огнями  блещут, - голубой хрусталь, и синий, и  зеленый, - в
стрелках. И звон услышишь. И будто это звезды - звон-то! Морозный, гулкий, -
прямо, серебро. Такого  не услышишь, нет. В  Кремле ударят, -  древний звон,
степенный,  с глухотцой. А  то  - тугое  серебро, как бархат звонный.  И все
запело, тысяча  церквей играет. Такого не услышишь, нет. Не Пасха, перезвону
нет, а стелет звоном, кроет серебром, как пенье, без конца-начала... - гул и
гул.
     Ко всенощной. Валенки наденешь, тулупчик из барана,  шапку, башлычок, -
мороз и не щиплет. Выйдешь - певучий звон. И звезды. Калитку тронешь, -  так
и  осыплет треском.  Мороз! Снег синий, крепкий, попискивает тонко-тонко. По
улице  - сугробы, горы.  В окошках розовые  огоньки лампадок.  А воздух... -
синий, серебрится  пылью, дымный, звездный.  Сады  дымятся. Березы  -  белые
виденья.  Спят  в них  галки.  Огнистые дымы  столбами,  высоко,  до  звезд.
Звездный  звон,   певучий,  -   плывет,   не  молкнет;   сонный,  звон-чудо,
звон-виденье, славит Бога в вышних, - Рождество.
     Идешь  и  думаешь:  сейчас  услышу  ласковый  напев-мо-литву,  простой,
особенный  какой-то, детский,  теплый...  -  и  почему-то  видится кроватка,
звезды.

     Рождество Твое, Христе Боже наш,
     Возсия мирови Свет Разума...

     И  почему-то  кажется,  что  давний-давний  тот  напев священный... был
всегда. И будет.
     На уголке лавчонка,  без дверей.  Торгует старичок в тулупе, жмется. За
мерзлым  стеклышком  - знакомый Ангел с золотым цветочком,  мерзнет.  Осыпан
блеском.  Я  его  держал  недавно,  трогал   пальцем.  Бумажный  Ангел.  Ну,
карточка... осыпан блеском, снежком как будто. Бедный, мерзнет. Никто его не
покупает: дорогой. Прижался к стеклышку и мерзнет.
     Идешь из церкви. Все - другое. Снег - святой. И звезды - святые, новые,
рождественские звезды.  Рождество! Посмотришь в небо. Где же  она, та давняя
звезда,  которая  волхвам  явилась?  Вон она:  над Барминихиным  двором, над
садом! Каждый год - над этим садом, низко. Она голубоватая.  Святая. Бывало,
думал: "Если к ней  идти - придешь  туда.  Вот,  прийти бы... и  поклониться
вместе с пастухами Рождеству! Он  - в яслях,  в маленькой  кормушке,  как  в
конюшне... Только не  дойдешь, мороз, замерзнешь!" Смотришь,  смотришь  -  и
думаешь: "Волсви же со звездою путеше-эствуют!.."
     Волсви?.. Значит - мудрецы, волхвы. А, маленький, я думал - волки. Тебе
смешно?  Да,  добрые такие  волки,  - думал.  Звезда  ведет их, а они  идут,
притихли. Маленький Христос родился,  и  даже волки  добрые  теперь.  Даже и
волки рады. Правда, хорошо ведь? Хвосты у них опущены. Идут,  поглядывают на
звезду. А та ведет их. Вот  и привела. Ты видишь, Ивушка? А  ты зажмурься...
Видишь - кормушка с  сеном, светлый-светлый мальчик,  ручкой манит?..  Да, и
волков...  всех  манит.  Как  я  хотел  увидеть!.. Овцы  там, коровы, голуби
взлетают по  стропилам... и пастухи,  склонились... и цари, волхвы... И вот,
подходят волки. Их у нас  в  России много!.. Смотрят, а войти боятся. Почему
боятся?  А  стыдно  им... злые  такие  были. Ты спрашиваешь -  впустят?  Ну,
конечно, впустят. Скажут: ну, и вы входите, нынче Рождество! И звезды... все
звезды там, у входа, толпятся, светят... Кто, волки? Ну, конечно, рады.
     Бывало,  гляжу   и  думаю:   прощай,  до  будущего  Рождества!  Ресницы
смерзлись, а от звезды все стрелки, стрелки...
     Зайдешь  к Бушую.  Это у нас была  собака, лохматая, большая, в  конуре
жила. Сено там  у ней, тепло  ей. Хочется сказать Бушую, что  Рождество, что
даже  волки  добрые  теперь  и  ходят  со звездой...  Крикнешь  в  конуру  -
"Бушуйка!". Цепью  загремит,  проснется, фыркнет,  посунет  мордой,  добрый,
мягкий. Полижет руку,  будто  скажет: да, Рождество. И - на  душе тепло,  от
счастья.
     Мечтаешь: Святки, елка, в театр поедем... Народу  сколько завтра будет!
Плотник  Семен  кирпичиков  мне  принесет  и чурбачков,  чудесно они  пахнут
елкой!.. Придет и  моя кормилка Настя, сунет апельсинчик и  будет целовать и
плакать, скажет -  "выкормочек мой... растешь"... Подбитый Барин придет еще,
такой смешной. Ему дадут стаканчик водки. Будет махать бумажкой, так смешно.
С  длинными  усами,  в красном  картузе,  а  под глазами  "фонари".  И будет
говорить стихи. Я помню:

     И пусть ничто-с за этот Праздник
     Не омрачает торжества!
     Поднес почтительно-с проказник
     В сей день Христова Рождества!

     В кухне на полу рогожи, пылает  печь.  Теплится  лампадка. На  лавке, в
окоренке  оттаивает поросенок,  весь  в  морщинках,  индюшка  серебрится  от
морозца. И  непременно  загляну за печку,  где плита:  стоит?..  Только  под
Рождество бывает. Огромная, во всю плиту,  - свинья! Ноги у ней  подрублены,
стоит на четырех култышках, рылом в кухню.  Только сейчас втащили, - блестит
морозцем,  уши не обвисли.  Мне радостно и жутко:  в глазах намерзло, сквозь
беловатые ресницы смотрит... Кучер говорил: "Велено их есть на Рождество, за
наказание!  Не давала спать Младенцу,  все  хрюкала.  Потому и называется  -
свинья! Он ее хотел погладить,  а она, свинья,  щетинкой Ему ручку уколола!"
Смотрю  я  долго. В черном рыле -  оскаленные зубки,  "пятак", как плошка. А
вдруг соскочит и загрызет?.. Как-то она загромыхала ночью, напугала.
     И в  доме - Рождество. Пахнет натертыми полами,  мастикой, елкой. Лампы
не  горят,  а все  лампадки.  Печки трещат-пылают.  Тихий  свет,  святой.  В
холодном зале таинственно темнеет  елка, еще пустая, - другая, чем на рынке.
За ней чуть брезжит алый огонек лампадки, - звездочки, в лесу как будто... А
завтра!..
     А  вот и - завтра.  Такой мороз,  что  все дымится. На  стеклах наросло
буграми. Солнце над  Барминихиным  двором  - в  дыму,  висит пунцовым шаром.
Будто и  оно дымится. От  него столбы  в зеленом  небе.  Водовоз подъехал  в
скрипе. Бочка вся в хрустале и треске. И она  дымится,  и лошадь, вся седая.
Вот мороз!..
     Топотом  шумят  в  передней.  Мальчишки,  славить...  Все  мои  друзья:
сапожниковы, скорнячата.  Впереди  Зола, тощий, кривой сапожник, очень злой,
выщипывает за вихры мальчишек. Но сегодня добрый. Всегда он водит "славить".
Мишка  Драп  несет  Звезду на  палке -  картонный домик: светятся  окошки из
бумажек, пунцовые и золотые, -  свечка там. Мальчишки шмыгают носами, пахнут
снегом.
     - "Волхи же со Звездою питушествуют!" весело говорит Зола.

     Волхов приючайте,
     Святое стречайте,
     Пришло Рождество,
     Начинаем торжество!
     С нами Звезда идет,
     Молитву поет...

     Он взмахивает черным пальцем и начинают хором:

     Рождество Твое. Христе Бо-же наш...

     Совсем не похоже на Звезду,  но  все равно.  Мишка  Драп машет домиком,
показывает, как Звезда кланяется Солнцу Правды.  Васька, мой друг, сапожник,
несет  огромную  розу  из бумаги и все на нее  смотрит.  Мальчишка  портного
Плешкин в золотой короне, с картонным мечом серебряным.
     - Это у нас будет царь Кастинкин, который царю Ироду голову отсекает! -
говорит Зола.  - Сейчас будет святое приставление! -  Он схватывает Драпа за
голову и устанавливает, как стул. - А кузнечонок у нас царь Ирод будет!
     Зола  схватывает  вымазанного  сажей  кузнечонка  и  ставит  на  другую
сторону.  Под  губой  кузнечонка  привешен красный  язык из кожи, на  голове
зеленый колпак со звездами.
     -  Подымай  меч выше!  - кричит  Зола.  -  А  ты,  Степка, зубы  оскаль
страшней! Это я от бабушки еще знаю, от старины!
     Плешкин взмахивает  мечом. Кузнечонок страшно ворочает глазами и скалит
зубы. И все начинают хором:

     Приходили вол-хи,
     Приносили бол-хи,
     Приходили вол-хари,
     Приносили бол-хари,
     Ирод ты Ирод,
     Чего ты родился,
     Чего не хрестился,
     Я царь - Ка-стинкин,
     Маладенца люблю,
     Тебе голову срублю!

     Плешкин хватает черного Ирода за  горло,  ударяет  мечом по шее, и Ирод
падает, как мешок. Драп машет над ним домиком. Васька подает царю Кастинкину
розу. Зола говорит скороговоркой:
     - Издох царь Ирод поганой смертью, а мы Христа славим-носим,  у  хозяев
ничего не просим, а чего накладут - не бросим!
     Им дают желтый бумажный рублик и по пирогу с ливером, а Золе подносят и
зеленый  стаканчик  водки. Он  утирается  седой  бородкой  и  обещает  зайти
вечерком спеть про Ирода "подлинней", но никогда почему-то не приходит.
     Позванивает в парадном колокольчик, и будет  звонить  до ночи. Приходит
много  людей  поздравить.  Перед  иконой поют священники, и  огромный дьякон
вскрикивает так страшно,  что у меня вздрагивает  в груди. И вздрагивает все
на елке, до серебряной звездочки наверху.
     Приходят-уходят люди с  красными лицами, в  белых воротничках,  пьют  у
стола и крякают.
     Гремят трубы  в сенях. Сени деревянные, промерзшие.  Такой  там грохот,
словно  разбивают  стекла.  Это   -  "последние  люди",   музыканты,  пришли
поздравить.
     - Береги шубы! - кричат в передней.
     Впереди  выступает  длинный,  с красным  шарфом на  шее. Он с громадной
медной трубой, и так в нее дует, что делается страшно, как бы не выскочили и
не разбились его глаза. За ним толстенький, маленький, с огромным прорванным
барабаном. Он  так колотит в него култышкой,  словно хочет его  разбить. Все
затыкают уши, но музыканты все играют и играют.
     Вот уже и проходит день. Вот уж  и елка горит  -  и догорает.  В черные
окна блестит мороз. Я дремлю. Где-то гармоника играет, топотанье... - должно
быть, в кухне.
     В  детской горит лампадка. Красные языки из  печки прыгают на замерзших
окнах. За ними - звезды. Светит большая звезда  над Барминихивым  садом,  но
это совсем другая. А та, Святая, ушла. До будущего года.

        "СВЯТКИ"

        "ПТИЦЫ БОЖЬИ"

     Рождество...
     Чудится  в  этом слове крепкий,  морозный  воздух,  льдистая  чистота и
снежность. Самое слово это видится мне голубоватым. Даже в церковной песне -

     Христос рождается - славите!
     Христос с небес - срящите! -

     слышится хруст морозный.
     Синеватый рассвет белеет. Снежное кружево  деревьев  легко, как воздух.
Плавает гул  церковный, и  в этом  морозном  гуле  шаром  всплывает  солнце.
Пламенное оно, густое, больше обыкновенного:  солнце на Рождество. Выплывает
огнем за садом. Сад - в глубоком снегу, светлеет, голубеет. Вот, побежало по
верхушкам; иней зарозовел;  розово зачернелись галочки, проснулись; брызнуло
розоватой  пылью, березы позлатились, и огненно-золотые пятна  пали на белый
снег. Вот оно, утро Праздника, - Рождество.
     В детстве таким явилось - и осталось.

     Они являлись  на Рождество.  Может  быть,  приходили  и на Пасху, но на
Пасху  - неудивительно.  А  на Рождество, такие трескучие  морозы...  а  они
являлись в каких-то матерчатых ботинках, в летних пальтишках без пуговиц и в
кофтах и не могли говорить  от холода, а прыгали все у печки и дули в  сизые
кулаки, - это осталось в памяти.
     - А где они живут? - спрашиваю я няню.
     - За окнами.
     За окнами... За окнами - чернота и снег.
     - А почему у кормилицы сын мошенник?
     - Потому. Мороз вон в окошко смотрит.
     Черные окна в елочках, там мороз. И все они там, за окнами.
     - А завтра они придут?
     - Придут. Всегда приходят об Рождестве. Спи.
     А вот и завтра. Оно пришло, после ночной метели, в морозе, в  солнце. У
меня защипало пальцы в пуховых варежках и заломило  ноги в заячьих сапожках,
пока шел от  обедни к дому, а они уже подбираются: скрып-скрып-скрып. Вот уж
кто-то шмыгнул в ворота, не Пискун ли?
     Приходят  "со  всех  концов".  Проходят с черного  хода,  крадучись.  Я
украдкой сбегаю  в  кухню. Широкая печь пылает. Какие запахи! Пахнет мясными
пирогами, жирными щами со свининой, гусем и поросенком  с  кашей... -  после
поста так  сладко.  Это  густые  запахи Рождества,  домашние. Священные  - в
церкви  были.  В  льдинках искристых  окон плющится  колко  солнце. И все-то
праздничное, на кухне  даже: на полу  новые рогожи, добела выскоблены лавки,
блещет  сосновый  стол, выбелен потолок и  стены, у двери вороха соломы - не
дуло чтобы. Жарко, светло и сытно.
     А  вот и Пискун,  на лавке, у лохани.  На нем плисовая  кофта, ситцевые
розовые брюки,  бархатные,  дамские сапожки. Уши обвязаны  платочком, и  так
туго,  что рыжая  бородка торчит прямо,  словно она  сломалась. Уши  у  него
отмерзли, - "собаки их объели", - когда спал  на снегу  зачем-то. Он, должно
быть, и голос отморозил: пищит, как пищат мышата. Всем его очень жалко. Даже
кучер его жалеет:
     - Пискун ты. Пискун... пропащая твоя головушка!
     Он сидит тихо-тихо и ест пирожок над горстью, чтобы не пропали крошки.
     - А Пискун кто? - спрашивал я у няни.
     - Был человек, а теперь Пискун стал.  Из рюмочек будешь допивать, вот и
будешь Пискун.
     Рядом с  ним сидит плотник  Семен, безрукий. Когда-то качели ставил. Он
хорошо одет: в черном хорошем полушубке, с вышивкой на груди, как  елочка, в
розовых с белым  валенках. В  целой руке  у него кулечек с  еловыми  свежими
кирпичиками:  мне  подарок. Правый рукав у  полушубка  набит мочалой,  -  он
охотно  дает  пощупать,  -   стянут  натуго  ремешком,  -  "так,  для  тепла
пристроил!" - похож на большую колбасу. Руку у него "Антон съел".
     - Какой Антон?
     - А такой. Доктор смеялся так: зовется "Антон огонь".
     Ему  завидуют:  хорошо живет, от хозяина  красн