хоньку мушку и раздавили, за Сергей
Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся
эта канитель-мура, суета-то вся эта  самая-с, ежели такой  человек - и!.. Да
рази   когда  может   Крынкин  забыть,   как  вы  его   из   низкого   праха
подняли-укрепили?!.  Весь  мой "крынкинский  рай" заново  перетряхнул на ваш
кредитец,  могу  теперь   и   самого  хозяина  Матушки-Москвы   нашей,   его
высокопревосходительство  генерала и губернатора князя  Владимира Андреевича
Долгорукова принять-с. Я им  так  и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да
не  Сергей  Иваныч!.."  Да  что тут  толковать-с, извольте на Москву-Матушку
полюбоваться!
     Мы  смотрим  на  Москву  и  в  распахнутые  окна  галдарейки,  и  через
разноцветные стекла  - голубые, пунцовые, золотые...  - золотая  Москва всех
лучше.
     Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит
на  родную  свою  Москву,  долго  смотрит...  В  широкие окна веет  душистой
свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это,  свербикой
горьковатой, чем-то еще, привольным.
     - У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!..  - гремит Крынкин. - А
вот,  пожалте-с  в  июнь-месяце...  - ну, живой-то-живой клубникой!  Со всех
полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне.  А  с Москва-реки -
раками  живыми,  а  из  куфни  варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками
паровыми,  ушкой  стерляжьей-с  с  расстегайчиками-с...  А   чем  потчевать,
приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не  обижайте-с. А  так скажите-с:
"Степан  Васильевич  Крынкин!  птичьего   молока,  сей  минут!"  Для  Сергей
Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..
     Он  так  гремит, - не хуже Кашина.  И большой такой же, но веселый.  Он
рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники  удостоят  опробовать.  И  вот,
несут  на  серебряном  подносе,  на  кленовых  листьях,  груду  веток спелой
крупнеющей клубники... - ну, красота!
     -  Сами  их  сиятельство  князь Владимир  Андреич  Долгоруков  изволили
хвалить  и  щиколатными  конфектами  собственноручно  угощали-с...  завсегда
изволят ездить с конфехтами.
     - И что  ты,  Крынкин,  с  жилеткой своей  и  рубахой не расстаешься, -
говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.
     -  Сергей  Иваныч! Да  разве  мне  сюртучок прибавит чести?!  Хошь  и в
сюртучке - ну, кто я?!  все воробьевский мужик-с.  Вон, господин Лентовский,
природный барин...  они и в поддевочке щеголяют, а все видать,  что барин...
Попа  и  в  рогоже  знают.  Намедни  Иван  Егорович  Забелин  были...  во-от
ощасливили!   Изволите   знать-с?  Вон  как,  и  книжечку,  их  имеете,  про
Матушку-Москву  нашу?  И  я  почиттываю маненько-с.  Поглядели на  меня  - и
говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В  самый, сказать, корень врезали-с!
-  "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович!  по вашему  про-меру...
так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.
     - И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку
покажи-ка.
     -  Сергей  Иваныч!  -  кричит,  всплескивая   руками,  Крынкин,  -  Ну,
кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так  и
поставлю в рамочку - и на стенку-с!..
     Так они шутят весело.


     И что же еще случилось!..
     Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
     - А там... Донской монастырь,  розовый... А вон, Казанская наша... а то
- Данилов... Симонов... Сухарева башня.
     Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит
над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:
     -  А  Кремль-то  наш...   ах,  хорош!  -  говорит  отец,  -  Успенский,
Архангельский...  А где же Чудов?.. что-то  не различу?... Панкратыч,  Чудов
разберешь?..
     - А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к  Иван-Великому-то,
главки сини!..
     - Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается
чуть... или глаза ослабли?..
     -  А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с...  - так
все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!
     Смеется  Крынкин? в такую  далищу - му-ху  увидать! Но он, оказывается,
взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик,  присоветовал ему
поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
     - Сразу я  смекнул:  в самую он,  ведь, точку  попал? По всей-то Москве
слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба!  востроломы вот на звезды
смотрят!  И повалят к  Крынкину еще пуще.  Востроломы, сказывают, на  месяце
даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив
глаз.  -  Дак  как же-с  на Успенском-то муху  не разобрать? Да  не  то, что
муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,
к  самому  Швабе...  бывают  они   у  Крыикина,  пиво  трехгорное   уважают.
Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!"  - говорят, "с кого полторы, а с
Крынкипа  за пятьсот!". Понятно, и  Крынкин им  уважение на пивке. Вот-с, на
самый на Петров  День освящение трубы будет. И  в  "Ведомостях" раззвонят, у
меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..
     Горкин говорит,  что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого
не показано.
     - Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало
в стеклах. - На святыню-то  смотреть  - не показано?!  Да  как  же так -  не
показано?!. На  звезды-то Господни смо-трят  в трубу, а? Все от Господа, все
науки..  для  вразумления!  Имназии  освящают?  коровник,   закутку  свиньям
поставлю, - осветят?!.  Как  же трубу мне  не освятят, ежели  скрозь  ее всю
святыню  увидят,  все   кумполочки-крестики?!.  Па-мятник,  вон...   чу-гун,
великому  поету-Пушкину  будут освящать  8-го числа  июня?!.  и  обязательно
преосвященный  будет!  Чугун освятят, а  бу-дет!  И сам Швабе  мне говорил -
можно. Востроломы  чего-то  намеднись  освящали,  огромадную трубу  на крышу
ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..
     Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и
с преосвященным. И Горкин даже.
     А отец все на Москву любуется...
     И вижу  я - губы у  него  шепчут, шепчут...  - и будто  он  припоминает
что-то... задумался.
     И  вдруг,  -  вычитывать стал, стишки!  любимые  мои  стишки.  Я их  из
хрестоматии  вычитывал,  а  он  -  без  книжки!  и  все,  сколько  написано,
длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

     Город чудный, город древний!
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы.

     Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

     ...................................
     На твоих церквах старинных
     Вырастают дерева,
     Глаз не схватит улиц длинных, -
     Это - Матушка-Москва!

     Ведь  это  что ж такое!.. - ну, как  в тиятрах!..  -  н-ну, пря-мо!.. -
всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..
     А он и  не  слышит,  -  вычитывает все лучше, громче.  В первый  раз  я
слышал, как  он говорит  стишки.  Он любил насвистывать и напевать  песенки,
напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
сказывал.  А теперь,  на  Воробьевке,  на высоте, над раскинувшейся в тумане
красавицей-Москвой нашей,  вдруг  начал  сказывать...  -  и  как  же  хорошо
сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
стало горячо.

     Кто, силач, возьмет в охапку
     Холм Кремля-богатыря?
     Кто собьет злптую шапку
     У Ивана-Звонаря?..
     Кто Царь-Колокол подымет?
     Кто Царь-Пушку повернет?..
     Шляпу кто, гордец, не снимет
     У Святых в Кремле Ворот?..

     И все-то стишки, до самого последнего словечка!

     ................................................
     Град срединный... град сердечный...
     Коренной... России... град!..

     Он прикрыл  рукой глаза - и стоял так, раздумчиво.  И все притихли. А у
меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...
     - Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!..  -
загремел он и за  голову  схватился.  - В другой раз  так  меня  уважили, за
сердце прихватили!.. Да,  ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..
Ну,  вся-то  тут  Расея  наша!..  Нет,  никак  не  могу...  Василья!..  пару
шинпанского  волоки,  золотая  головка, "отклико"!  Самый  первейший  а-хтер
Императорского Малого  Тиятра...  А,  забыл...  Василья!.. да  икры  парной,
наипервейшей,  сади!..  раззернистой-белужьей, возля сельдей  громовских,  в
укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в  самую ни есть то-чку!..
Намедни  были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!..  вот  на  етом
самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых  Императорских
Тиятров!..  И  стали  тоже...  на  етом  самим  месте...  вычитывать...  про
Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили!  зацепи-ли... всю душу вынули!.. А
теперь Сергей Иваныч. Ну  ей-ей...  верь-те Крынкину... - не  удадите самому
Михал-Провычу!..  Но только  они про другую Москву вычитывали... как  его?..
Вертится на языке,  а... Да как его  они?... -  "Ахх,  братцы!  ды как же  я
был..." На вот,  забыл  и  забыл.  Головку запрокинули, глаза на небо,  и...
кулаком  себя   в  груди!..  -  "А-ахх,  братцы!.."  -  ну,  чисто  наскрозь
пронзили!..
     Тут  Сонечка,  которая  много  книг  читала  и  много  стишков   знала,
покраснела вся и говорит, будто она боится:
     - Это... это они Пушкина читали... про Москву...
     Отец и сказал:
     - А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.
     Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

     Но вот уж близко. Перед ними
     Уж белокаменной Москвы
     Как жар крестами золотыми
     Горят старинные главы.
     Ах, братцы!.. как я был доволен,
     Когда церквей и колоколен...

     И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А  отец ей рукой - еще, еще! Она
поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

     Когда церквей и колоколен,
     Садов, чертогов полукруг
     Открылся предо мною вдруг!
     Как часто в горестной разлуке,
     В моей блуждающей судьбе
     Москва, я думал о тебе!
     Москва... как много в этом звуке
     Для сердца русского слилось!.
     Как много в нем отозвалось!

     - В-вот!.. - вдруг присел  и,  как из пушки, выпалил, прямо  мне в ухо,
весь  красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое
вот это  - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего  же  уважил Михал Провыч.
Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж  его обнимали-величали... народу
набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было  дело. Я им говорю:
"уважили,  Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне  - "это не  я,
это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,
от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту
воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам  пошел, на тиятры!" А они мне
- "да ты и так а-хтер!" и  по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа
у вас могучий  талант, кажное у  вас словечко -  как навырез... ну, прямо, в
рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в
самом  благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот
сердце у кажного стучит. Ну,  что ни слово -  в  самый-то раз, алмаз! Сергей
Иваныч,   ну,  хошь  один   бокальчик!..   Нет,   уважьте,  для-ради   нашей
Матушки-Москвы!  Сколько вы  ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы
было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...
Храм  Спасителя батюшка  ваш  и  дедушка строили... балаганы  под  Девичьим,
ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,
прославили  нам Москву, у Крынкина, с высоты  ей пропели славу... Да,  ведь,
что   ж  это  такое,   а?..  "Кто  Царь-Колокол  подымет?   кто   Царь-Пушку
перевернет?!." Ни-кто.
     Отец никогда  вина не  пил, только  в великие праздники,  бывало,  ради
гостей,  пригубит икемчика-мадерцы.  А шампанского  никогда, голова  от него
болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не  дозволяет,  никак нельзя.
Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались
с  Крынкиным,  и  Горкин  согласился,  сказал:  "ну, по  такому  случаю,  за
Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".
     Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в
туманце,  широкая,  покойная,  -  чуть вдруг всплеснет  сверканьем. Так бы и
смотрел, смотрел... не нагляделся бы.
     Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял  на
крылечке  низенького  своего  трактира,  высокий,  широкий,  громкий,  махал
руками, командовал:
     - Василья! вязочку положь кучеру в ноги,  - москворецкие живые раки, от
Крынкина,  на  память!  А  етот  кузовок,  сударыня,  в  ручки  примите-с...
крынкинская клубника,  рапжарейная. Сергей Иваныч,  притомились  маненько...
здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не
забудь-те-с... в трубу  мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и
палаты, и дворцы!..
     У всех  нас  так и гудело  в ушах от  крика. В Нескучный  не  заезжали,
что-то  устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в  голове
шумит от  крика". Да  как и  не  шуметь: сколько всего видали, сколько всего
слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у
него гулкая, досчатая,  сухая, дребезжучая... Горкин говорил -  "и  у меня в
голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".
     И  мне что-то задремалось:  с шампанского  ли шипучего,  или  пролеткой
укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

     "Это - Матушка-Москва".

        "СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК"
     Отцу  совсем  хорошо  после  живой  воды. Клин  позволил обрить голову.
Пришел   Сай-Саич  с  ящиком   и  большой   коробкой.  В  ящике  у   него  -
"бритвы-ритвы",   "нозницы-мозницы",   всякое   "сильце-мильце",   "дусистый
ладиколон"  и всякая "помада,  какой  никому  не надо".  А что же в  большой
коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
     - Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
     Синяя голова  стала  у отца, когда обрили,  такой  смешной.  В  зеркало
посмотрелся  -  и  говорит:  "как ощипанный гусенок  стал".  Сай-Саич открыл
коробку, а  там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
Мне  стало неприятно, до тошноты. У нас  рассказывали,  что  это парики,  их
сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
     - Приладь по мне. А не с покойника?..
     - Ну,  и  сто зе буду вам голову  мороцить!  и-с покойника! У покойника
волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
     Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
-  "з такими  дамоцки прискают".  Сонечка вошла-вскрикнула:  "что  это,  как
ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."
     - Завсем васи волосики!  - говорит Сай-Саич, примеряя  парик отцу, - ну
завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.
     И  правда: прежний совсем  отец,  только вот  хохла  нет.  Погляделся в
зеркало, посмеялся:
     - Будто даже помолодел!
     - Ну, я з вам говору, завсем зених!
     Все   сошлись  смотреть,  и  всем  понравилось.  Отец  разошелся,  стал
прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

     Нет волос - дадут парик.
     Брейся, как татарин!
     С головы - а-ля-мужик,
     С рыла - а-ля-барин!

     Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее
в театре представляли, и меня  выучил напевать.  И все  стали подпевать  и в
ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:

     Ма-масенька, па-пасенька,
     Позалуйте ру-цку...

     Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,
и все пуще еще развеселились:
     - А вот и ощипанный гусенок!


     Отец ездил еще окачиваться. Стал  ездить  и на  стройки,  а вернувшись,
ложился в  кабинете  и  просил  мокрое полотенце  на голову: тяжело  было  в
голове, кружилось. Приезжал Клин,  сердился, что  так  нельзя,  и прописывал
микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и
уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки
ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."
     Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на
стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,
чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.
     Помню, он  поднимался  по лестнице: лицо его было  желтоватое, он  едва
подымался, его поддерживали.
     - Туда...  в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те
и "лучше". Видно, отлеживаться надо.
     Все  в  доме  приуныли,  ходили на цыпочках  и говорили  шепотом.  Клин
поставил пиявки за уши  и  не велел никого  пускать. Вечером  Горкин  сказал
Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал  Клин, - и что "дело
сурьезное".  Опять  тошнило, кружились перед  глазами  "мушки". Днем и ночью
держали на голове лед. Опять отец  чувствовал боли  в голове,  - "только еще
хуже", - пил только  чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,
как он сосет лимончик  и морщится. Допускали  только  Горкина, посидеть и не
говорить.  Входила матушка - давать лекарство.  Каждый день приезжал  Клин и
уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.


     В  Троицын  День ходили с цветами в церковь,  но не было  радости и  от
березок.
     - Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.
     А все-таки справляли  праздник: стояли  у  икон  березки,  теплились  в
зелени  лампадки, была кулебяка  с ливером, как всегда. От березок повеселей
стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке:  может быть,
посетит нас Господь во  Святой  Троице, теперь  Он  ходит по всей земле, она
именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил
березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
     - Проснется папашенька, и  радостно ему будет. Уж как он  Троицын  День
любил!.
     На столике у  дивана  поставили букет  пионов и ландышков, а в  большой
вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
     После обедни все мы,  на цыпочках, вошли в  кабинет, поздравили отца  с
праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он
сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и
свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -
"что,  отстоял коленки?  фу  ты,  какой  помадный!". А  мне сестры  какой-то
"розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я
поцеловал ему  руку  и  услыхал, как  пахнет  флердоранжем! На столике,  под
цветами,  наставили  просвирок,  особенных,  "заздравных",  -   разные  люди
приносили,  "молитвенники".  Отец  выпил  горячей  воды  с  кагорцем и  съел
просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой  праздник!". И
стало  радостно; может быть, даст  Господь. Приехали  на обед  родные, стало
шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
     А мы  это  давно  заметили: никогда еще не  было  такого.  Начало  июня
только,  а фуксии  - все в цвету. Наливали бутоны  олеандры, расцвело белыми
цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно;  раскрывал  алую звезду
змеистый кактус, зацветающий  через  десять лет; покрывалось нежно пахнущими
беленькими   звездочками   чайное  деревцо,   алели  кончики  гроздочков  на
гераньках. Но все  эт