Ледовика немцы его  подбадривают,  лопочут,  народ  на  плоты
ломится, будочник  прибежал, все ахают, понукают - "ну-ка, кто кого?". Пашка
отщелкивает -  "сорок одна, сорок две..." А  они крякают и надувают щеки.  У
Косого волосы уж стеклянные, торчками. Слышится - ффу-у...  у-ффу-у... "Что,
Вася, - спрашивает  отец, -  вылезай  лучше от греха,  губы  уж прыгают?"  -
"Будь-п-кой-ны-с, -  хрипит Косой, -  жгет даже,  чисто на по... полке па...
ппарюсь..."  А  глаз выпучен на меня, и страшный. Солдат барахтается,  будто
полощет там,  дрожит  синими губами, сипит  - "го...  готовьте...  деньги...
ффу... немец-то по... синел...". А Пашка выщелкивает -  "сто пятнадцать, сто
шишнадцать..."  Кричат  - "немец посинел!".  А немец руку  высунул и хрипит:
"таскайте... тофольно ко-коледно..." Его выхватывают и тащат.  Спина у  него
синяя,  в  полосках.  А Пашка себе почокивает  - сто шишдесят одна... На ста
пятидесяти семи вытащили Ледовика,  а солдат с Косым крякают. Отец уж топает
и кричит: "сукин ты кот, говорю тебе, вылезай!.." - "Не-эт... до-дорвался...
досижу до  сорока  костяшек..." Выволокли солдата,  синего, потащили  тереть
мочалками. Пашка кричит  -  "сто девяносто восемь...".  Тут  уж выхватили  и
Василь-Василича. А он  отпихнулся и крякает - "не махонький, сам могу...". И
полез на карачках в дверку.


     Крещенский вечер. Наши  уехали  в театры.  Отец ведет меня к Горкину, а
сам торопится на горы - поглядеть, как  там Василь-Василич.  Горкин  напился
малинки и  лежит укутанный, под шубой. Я читаю ему  Евангелие, как крестился
Господь во Иордане. Прочитал - он и говорит:
     -  Хорошо  мне,  косатик...  будто и я со  Христом крестился, все жилки
разымаются. Выростешь, тоже в ердани окунайся.
     Я обещаю  окунаться. Спрашиваю, как Василь-Василич  исхитрился,  что-то
про гусиное сало говорили.
     - Да вот,  у  лакея немцева вызнал, что свиным салом  тот натирается, и
надумал:  натрусь гусиным!  А  гусиным уши натри  -  нипочем не  отморозишь.
Бурней свиного  и  оказалось.  А солдат  телом  вытерпел,  папашенька его  в
сторожа взял и  пятеркой наградил.  А Вася водочкой своей отогрелся. Господь
простит... в Зоологическом саду на горах за выручкой  стоит. А Ледовика чуть
жива повезли. Хитрость-то на него же и оборотилась.
     Приходит скорняк и  читает нам, как мучили святого Пантелеймона. Только
начал, а тут Василь-Василича и приносят.  Начудил на горах, два  дилижанса с
народом  опрокинул  и  сам на голове  с горы съехал,  папашенька  его  домой
прогнали. Василь-Василича укладывают на  стружки, к печке,  - зазяб дорогой.
Он что-то мычит,  слышно только  - "одо...  лел...". Лицо у  него малиновое.
Горкин  ему  строго  говорит: "Вася,  я  тебе говорю,  усни!" И сразу затих,
уснул.
     Скорняк читает про Пантелеймона:
     "И повелел гордый скиптром и троном  тиран Максимьян повесить  мученика
на  древе  и  строгать когтями железными, а бока опалять свещами горящими...
святый  же  воззва  ко  Господу,  и руки мучителей ослабели,  ногти железные
выпали, и  свещи  погасли. И повелел гордый тиран  дознать  про ту  хитрость
волшебную..."
     По разогревшемуся лицу Горкина текут слезы. Он крестится и шепчет:
     - Ах, хорошо-то как, милые... чистота-то, духовная высота какая!  А тот
тиран - хи-трость, говорит!..
     Я смотрю на страшную картинку, где лежит с  крещенской свечой "на исход
души", а  на пороге толпятся синие, - и кажется мне, что это отходит Горкин,
похожа очень. Горкин спрашивает:
     - Ты чего, испугался... глядишь-то так? Я молчу. Смутно во мне мерцает,
что где-то, где-то... кроме всего, что здесь, - нашего двора, отца, Горкина,
мастерской... и  всего-всего,  что  видят  мои глаза,  есть еще,  невидимое,
которое где-то  там...  Но  это мелькнуло и пропало.  Я  гляжу на  сосудик с
Богоявлением и думаю: откажет мне...
     И вдруг, видя в себе, как будет, кричу к картинке:
     - Не надо!.. не надо мне!!.

        "МАСЛЕНИЦА"
     Масленица... Я и теперь еще чувствую это  слово,  как  чувствовал его в
детстве: яркие пятна, звоны -  вызывает оно во мне; пылающие печи, синеватые
волны чада в довольном гуле набравшегося люда, ухабистую снежную дорогу, уже
замаслившуюся на  солнце,  с ныряющими по  ней веселыми  санями,  с веселыми
конями в розанах,  в колокольцах и бубенцах, с игривыми переборами гармоньи.
Или с детства осталось во мне чудесное, непохожее ни на что другое,  в ярких
цветах  и позолоте,  что весело  называлось  -  "масленица"?  Она стояла  на
высоком прилавке  в  банях. На  большом круглом прянике, -  на блине?  -  от
которого  пахло  медом - и  клеем пахло!  - с золочеными  горками по краю, с
дремучим  лесом,  где  торчали  на колышках  медведи,  волки  и  зайчики,  -
поднимались чудесные пышные цветы,  похожие  на розы,  и все  это  блистало,
обвитое  золотою канителью... Чудесную эту "масленицу" устраивал старичок  в
Зарядье,  какой-то  Иван  Егорыч.  Умер  неведомый  Егорыч  - и  "масленицы"
исчезли. Но живы  они  во мне. Теперь потускнели праздники, и люди как будто
охладели. А тогда...  все и все были  со мною связаны,  и  я  был  со  всеми
связан,  от  нищего  старичка  на  кухне,  зашедшего  на  "убогий  блин", до
незнакомой тройки,  умчавшейся  в  темноту  со  звоном.  И Бог  на небе,  за
звездами, с лаской глядел на всех: масленица, гуляйте! В  этом широком слове
и теперь еще для меня жива яркая радость, перед грустью... - перед постом?


     Оттепели все чаще, снег маслится. С  солнечной стороны висят стеклянною
бахромою сосульки, плавятся-звякают о  льдышки.  Прыгаешь на одном коньке, и
чувствуется, как мягко режет, словно по толстой коже. Прощай, зима! Это и по
галкам видно, как они кружат "свадьбой", и цокающий их гомон  куда-то манит.
Болтаешь  коньком  на  лавочке и долго следишь за  черной их кашей  в  небе.
Куда-то скрылись. И вот проступают звезды. Ветерок сыроватый, мягкий, пахнет
печеным  хлебом,  вкусным  дымком березовым,  блинами. Капает  в темноте,  -
масленица  идет. Давно на  окне в столовой поставлен огромный ящик: посадили
лучок, "к блинам"; зеленые его перышки - большие, приятно гладить. Мальчишка
от мучника кому-то провез муку. Нам уже привезли: мешок голубой круп чатки и
четыре мешка "людской".  Привезли и сухих дров, березовых. "Еловые стрекают,
- сказал мне  ездок  Михаила, - "галочка" не припек. Уж и  поедим мы с тобой
блинков!"
     Я сижу на кожаном диване в кабинете. Отец, под  зеленой лампой,  стучит
на счетах. Василь-Василич Косой стреляет от двери глазом.  Говорят о страшно
интересном,  как  бы  не  срезало  льдом под Симоновом  барки  с  сеном, и о
плотах-дровянках, которые пойдут с Можайска.
     - А нащот масленой чего прикажете? Муки давеча привезли робятам...
     - Сколько у нас харчится?
     - Да... плотников сорок робят подались домой, на маслену... - поокивает
Василь-Василич,  - володимерцы,  на кулачки  биться, блины  вытряхать,  сами
знаете наш обычай!.. - вздыхает, посмеиваясь, Косой.
     -  Народ  попридерживай,  весна...  как тараканы поразбегутся.  Человек
шестьдесят есть?
     - Робят-то шестьдесят четыре. Севрюжины соленой надо бы...
     - Возьмешь. У Жирнова как?..
     - Паркетчики, народ капризный! Белужины им купили да по селедке...
     -  Тож и нашим.  Трои блинов,  с пятницы зачинать. Блинов  вволю давай.
Масли жирней. На припек серого снетка, ко щам головизны дашь.
     - А  нащот  винца, как  прикажете?  -  ласково  говорит Косой,  вежливо
прикрывая рот.
     - К блинам по шкалику.
     - Будто бы и маловато-с?.. Для прощеного... проститься, как говорится.
     - Знаю твое прощанье!..
     - Заговеюсь, до самой Пасхи ни капли в рот.
     - Два ведра - будет?
     - И довольно-с! - прикинув,  весело говорит  Косой. -  Заслужут-с, наше
дело при воде, чижолое-с.
     Отец отдает распоряжения. У Титова, от Москворецкого, для  стола - икры
свежей, троечной, и  ершей к ухе.  Вязиги  у  Колганова  взять, у  него же и
судаков с икрой, и  наваги архангельской, семивершковой. В Зарядье  - снетка
белозерского, мытого. У Васьки Егорова из садка стерлядок...
     -  Преосвященный  у меня на  блинах будет  в  пятницу!  Скажешь  Ваське
Егорову, налимов  мерных  пару  для  навару дал чтобы,  и  плес  сомовий.  У
Палтусова икры для кальи, с отонкой, пожирней, из отстоя...
     -  П-маю-ссс... - творит Косой,  и в горле у него хлюпает. Хлюпает и  у
меня, с гулянья.
     - В Охотном у Трофимова - сигов пару, порозовей. Белорыбицу сам выберу,
заеду. К ботвинье свежих огурцов. У Егорова в Охотном. Понял?
     - П-маю-ссс... Лещика еще, может?.. Его первосвященство, сказывали?..
     -  Обязательно,  леща! Очень  преосвященный уважает.  Для заливных и по
расстегаям - Гараньку из Митриева трактира. Скажешь - от меня. Вина ему - ни
капли, пока не справит!.. Как мастер - так пьяница!..
     -  Слабость... И  винца-то не пьет,  рябиновкой избаловался.  За  то из
дворца и выгнали... Как ему не дашь... запасы с собой носит!
     - Тебя вот никак не выгонишь, подлеца!.. Отыми, на то ты и...
     - В прошлом годе  отымал, а он на меня с ножо-ом!.. Да он  и нетверезый
не  подгадит,  кухарку  вот побить может...  выбираться уж ей  придется. И с
посудой  озорничает, все  не  по  нем.  Печку  велел  перекладать,  такой-то
царь-соломон!..
     Я  рад, что будет опять Гаранька и будет  дым коромыслом. Плотники  его
свяжут к вечеру и повезут на дровнях в трактир с гармоньями.


     Масленица  в развале.  Такое солнце, что разогрело  лужи. Сараи блестят
сосульками. Идут парни с веселыми связками шаров, гудят шарманки. Фабричные,
внавалку, катаются на извозчиках с  гармоньей.  Мальчишки "в блина  играют":
руки назад, блин в зубы, пытаются друг у друга зубами вырвать - не выронить,
весело бьются мордами.
     Просторная  мастерская,  откуда  вынесены станки  и  ведерки с краской,
блестит столами: столы поструганы, для блинов. Плотники, пильщики, водоливы,
кровелыцики,   маляры,  десятники,   ездоки  -   в   рубахах  распояской,  с
намасленными головами, едят  блины.  Широкая  печь пылает.  Две стряпухи  не
поспевают  печь.  На  сковородках,  с  тарелку,  "черные"  блины  пекутся  и
гречневые, румяные, кладутся в стопки, и ловкий десятник Прошин, с серьгой в
ухе,  шлепает их об стол,  словно дает по плеши. Слышится сочно - ляпп! Всем
по  череду: ляп... ляп... ляпп!.. Пар  идет от блинов винтами.  Я  смотрю от
двери,  как  складывают  их в  четверку, макают в  горячее масло  в мисках и
чавкают.  Пар  валит изо ртов, с голов. Дымится от красных  чашек со  щами с
головизной, от баб-стряпух, со сбившимися  алыми платками, от их распаленных
лиц, от масленых  красных рук, по  которым,  сияя,  бегают желтые язычки  от
печки. Синеет чадом под потолком. Стоит благодатный гул: довольны.
     - Бабочки, подпекай... с припечком  - со снеточном!.. Кадушки  с опарой
дышат, льется-шипит по сковородкам, вспухает пузырями. Пахнет опарным духом,
горелым маслом,  ситцами  от  рубах,  жилым.  Все  чаще  роздыхи, передышки,
вздохи.  Кое-кто  пошабашил, селедочную  головку гложет.  Из медного куба  -
паром, до потолка.
     - Ну,  как, робятки?.. -  кричит  заглянувший  Василь-Василич, -  всего
уели?  -  заглядывает  в  квашни.  - Подпекай-подпекай, Матреш...  не  жалей
подмазки, дадим замазки!..
     Гудят, веселые.
     - По  шкаличку бы еще, Василь-Василич... - слышится  из углов, - блинки
заправить.
     - Ва-лляй!... - лихо кричит Косой. - Архирея стречаем, куда ни шло...
     Гудят. Звякают зеленые четверти о шкалик. Ляпают подоспевшие блины.
     - Хозяин идет!.. - кричат весело от окна.
     Отец, как всегда, бегом, оглядывает бойко.
     - Масленица как, ребята? Все довольны?..
     - Благодарим покорно... довольны!..
     - По шкалику добавить! Только смотри, подлецы... не безобразить!..
     Не обижаются:  знают  - ласка.  Отец берет ляпнувший перед ним блинище,
дерет от него лоскут, макает в масло.
     -  Вкуснее,  ребята,  наших!   Стряпухам   -  по  целковому.  Всем   по
двугривенному, на масленицу!
     Так  гудят,  - ничего  и не разобрать. В  груди у меня спирает. Высокий
плотник подхватывает меня, швыряет под  потолок, в чад, прижимает к  мокрой,
горячей  бороде. Суют мне  блина,  подсолнушков, розовый пряник в махорочных
соринках,  дают крашеную ложку, вытерев круто  пальцем, - нашего-то отведай!
Все  они мне  знакомы,  все ласковы. Я слушаю их речи, прибаутки. Выбегаю на
двор.  Тает  большая лужа, дрызгаются  мальчишки.  Вываливаются  -  подышать
воздухом,  масленичной весной.  Пар  от  голов клубится. Потягиваются сонно,
бредут в сушильню - поспать на стружке.


     Поджидают карету с архиереем.  Василь-Василич все бегает к воротам.  Он
без  шапки.  Из-под  нового  пиджака розовеет рубаха под жилеткой, болтается
медная  цепочка.  Волосы  хорошо расчесаны  и блещут.  Лицо  багровое,  глаз
стреляет  "двойным  зарядом".  Косой  уж  успел  направиться,  но до  вечера
"достоит". Горкин за ним досматривает, не стегнул  бы к  себе в конторку. На
конторке  висит  замок.  Я вижу,  как Василь-Василич и вдруг  устремляется к
конторке, но  что-то ему мешает. Совесть? Архиерей приедет, а он дал  слово,
что "достоит". Горкин ходит за ним, как нянька:
     - Уж додержись маненько, Василич... Опосля уж поотдохнешь.
     - Д-держусь!.. - лихо кричит Косой. - Я-то... дда не до... держусь?..
     Песком посыпано  до  парадного.  Двери  настежь. Марьюшка ушла  наверх,
выселили  ее  из,  кухни.  Там  воцарился повар,  рыжий, худой  Гаранька,  в
огромном колпаке  веером, мелькает в  пару, как  страх. В окно со  двора мне
видно, как  бьет он  подручных  скалкой. С вечера зашумел. Выбегает на снег,
размазывает на ладони тесто, проглядывает на свет зачем-то.
     - Мудрователь-то  мудрует!  - с почтением  говорит  Василь-Василич. - В
царских дворцах служил!..
     -  Скоро  ли  ваш  архирей наедет?..  Срок у меня доходит!..  -  кричит
Гаранька, снежком вытирая руки.
     С крыши орут - едет!..
     Карета,  с  выносным,   мальчишкой.  Келейник   соскакивает  с   козел,
откидывает дверцу.  Прибывший  раньше  протодьякон встречает с  батюшками  и
причтом. Ведут архиерея по песочку,  на лестницу.  Протодьякон  ушел вперед,
закрыл собою окно и потрясает ужасом:

     "Исполла э-ти де-спо-та-ааааа..."

     Рычанье его выкатывается в сени, гремит по стеклам, на улицу.  Из кухни
кричит Гаранька:
     - Эй, зачинаю расстегаи!..
     - Зачина-ай!.. -  кричит Василь-Василич  умоляющим голосом  и почему-то
пляшет.
     Стол огромный.  Чего  только  нет  на нем!  Рыбы,  рыбы...  икорницы  в
хрустале,   во   льду,   сиги   в   петрушке,   красная   семга,   лососина,
белорыбица-жемчужница,  с зелеными  глазками  огурца, глыбы  паюсной,  глыбы
сыру,  хрящ  осетровый  в уксусе,  фарфоровые  вазы  со сметаной,  в которой
торчком ложки,  розовые  масленки с  золотистым кипящим маслом на камфорках,
графинчики, бутылки...  Черные сюртуки, белые  и  палевые  шали,  "головки",
кружевные наколочки...
     Несут блины, под покровом.
     - Ваше преосвященство!..
     Архиерей сухощавый, строгий, -  как  говорится,  постный. Кушает  мало,
скромно. Протодьякон - против него, громаден, страшен. Я вижу с уголка,  как
раскрывается  его  рот до зева, и наваленные блины, серые от  икры  текучей,
льются в протодьякона стопами. Плывет к  нему  сиг, и  отплывает  с разрытым
боком.  Льется   масло   в   икру,  в  сметану.  Льется  по  редкой  бородке
протодьякона, по мягким губам, малиновым.
     - Ваше преосвященство... а расстегайчика-то к ушице!..
     -  Ах,  мы,  чревоугодники...  Воистину,  удивительный  расстегай!..  -
слышится в тишине, как шелест, с померкших губ.
     -  Самые  знаменитые, гаранькинские расстегаи,  ваше преосвященство, на
всю Москву-с!..
     -   Слышал,   слышал...   Наградит  же  Господь  талантом   для  нашего
искушения!.. Уди-ви-тельный расстегай...
     - Ваше преосвященство.... дозвольте просить еще?..
     -   Благослови,   преосвященный   владыко...   -   рычит   протодьякон,
отжевавшись, и откидывает ручищей копну волос.
     -  Ну-ну, отверзи уста, протодьякон, возблагодари...  - ласково говорит
преосвященный. - Вздохни немножко...
     Василь-Василич чего-то машет, и вдруг садится на корточки!  На лестнице
запруда,  в передней  давка.  Протодьякон  в  славе:  голосом гасит  лампы и
выпирает стекла.  Начинает из глубины, где сейчас у него блины, кажется мне,
по   голосу-ворчанью.  Волосы  его  ходят  под   урчанье.  Начинают  дрожать
лафитнички  - мелким звоном. Дрожат  хрустали на люстрах, дребезгом отвечают
окна.  Я  смотрю,  как  на  шее  у  протодьякона дрожит-набухает  жила,  как
склонилась в сметане ложка... чувствую, как в груди у меня спирает и режет в
ухе. Господи, упадет потолок сейчас!..
     Преосвященному и всему освященному собору...и честному дому сему... -

     мно-га-я... ле... т-та-а-ааааааа!!!

     Гукнуло-треснуло  в  рояле,  погасла в  углу  перед образом лампадка!..
Падают  ножи и  вилки.  Стукаются  лафитнички.  Василь-Василич  взвизгивает,
рыдая:
     - Го-споди!..
     От протодьякона жар и дым. На  трех стульях  раскинулся. Пьет  квас. За
ухою и  расстегаями  - опять  и  опять  блины.  Блины  с припеком.  За  ними
заливное, опять  блины, уже  с двойным припеком. За ними  осетрина  паровая,
блины  с  подпеком.  Лещ необыкновенной величины,  с  грибками,  с кашкой...
наважка семивершковая,  с белозерским снетком  в  сухариках, политая грибной
сметанкой... блины молочные, легкие, блинцы с яичками... еще разварная  рыба
с икрой  судачьей, с поджарочкой... желе апельсиновое,  пломбир миндальный -
ванилевый...
     Архиерей  отъехал, выкушав чашку  чая  с апельсинчиком -  "для осадки".
Отвезли протодьякона,  набравшего расстегайчиков в  карманы, навязали ему  в
кулек диковинной наваги, - "зверь-навага!". Сидят в гостиной шали и сюртуки,
вздыхают,  чаек  попивают с апельсинчиком. Внизу шумят. Гаранька требует еще
бутылку   рябиновки  и   уходить   не   хочет,   разбил  окошко.   Требуется
Василь-Василич - везти  Гараньку, но Василь-Василич "отархареился, достоял",
и  теперь  заперся в  конторке. Что  поделаешь  - масленица!  Гараньке  дают
бутылку и  оставляют на кухне: проспится к утру. Марьюшка  сидит в передней,
без причала, сердитая. Обидно: праздник у всех, а она... расстегаев не может
сделать! Загадили всю кухню. Старуха она почтенная. Ей накладывают блинков с
икоркой, подносят лафитничек  мадерцы, еще  подносят. Она начинает плакать и
мять платочек:
     -  Всякие  пирожки  могу,  и слоеные,  и  заварные... и  с паншетом,  и
кулебяки всякие, и любое защипное... А тут, на-ка-сь... незащипанный пирожок
не  сделать!  Я ему расстегаями нос утру! У Расторгуевых жила... митрополиты
ездили, кулебяки мои хвалили...
     Ее уводят в залу, уговаривают спеть песенку и  подносят еще лафитничек.
Она  довольна, что все  ее очень почитают,и принимается петь про  "графчика,
разрумяного красавчика":

     На нем шляпа со пером,
     Табакерка с табако-ом!..

     И еще, как "молодцы ведут коня под  уздцы...  конь  копытом землю бьет,
бел-камушек выбиет..." - и еще удивительные песни, которых никто не знает.
     В субботу,  после блинов, едем кататься с  гор. Зоологический  сад, где
устроены  наши  горы, -  они  из  дерева и залиты льдом,  - завален глубоким
снегом, дорожки  в сугробах только. Видно пустые  клетки с сухими деревцами;
ни  птиц, ни зверей не видно. Да  теперь и не до зверей.  Высоченные горы на
прудах.  Над  свежими  тесовыми  беседками  на  горах  пестро  играют флаги.
Рухаются с  рычаньем  высокие "дилижаны" с гор, мчатся  по ледяным дорожкам,
между валами снега  с воткнутыми  в  них  елками.  Черно  на горах  народом.
Василь-Василич  распоряжается, хрипло кричит  с верхушки; видно его  высокую
фигуру,  в  котиковой,  отцовской,  шапке.  Степенный плотник Иван  помогает
Пашке-конторщику резать  и выдавать билетики, на которых написано -