задатку.
     Батюшку и не дозваться.  Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу
много,  череду ждать  до  вечера. Пропели  сами "Христос Воскресе"  и  канон
пасхальный, Горкин  из поминаньица  усопшие имена  почитал  распевно,  яички
покрошили...  Сказали  шепотком -  "прощай покуда, Мартынушка, до радостного
утра!..." - домой торопиться надо.  А народ все простой, сидят по  лужкам  у
кладбища, поминают, воблу об  березы обивают, помягче  чтобы, донышки к небу
обернули, - тризну, понятно,  правят. И  мы  подзакусили,  попили  кваску за
тризну. Пошли к  пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна,
говорят, не  достать.  Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как
кит-рыба, в омуте  увяз, когда еще  тут река в  старину текла, - и  такой-то
старый да грузный,  ему и не подняться  со  дну, -  один раз только какой-то
фабричный его видал, на зорьке. Да  после тризны-то всяко, говорят, увидишь.
А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте,
там ее сила нетусветная.  Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет,
обломано. Горкин опять схватился:
     - Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..
     А это про мальчика Гришу  он,  который  с  мостков упал, -  Горкин  все
каялся,  будто это через него  упал,  - к  высоте его  приучал, - и на  него
питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне,  когда к Троице
мы  ходили. Ну, купили  на пятак черемухи у старого старика, а  уж  к вечеру
дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то
весна. Антипушка и  припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку
припомнил.
     -  Певали  у  вас так?  - Горкина спрашивает. - "И я  черемуху  ломала,
духовитую вязала..."  как-то это...  забыл. Да-а... "Головушку  разломило...
всюю  тело  растомило...  всю-то ночку не  спала, все-то  милова ждала..." А
дальше вот и забыл, не упомню.
     А Горкин  отплевывается, -  "нашел время, дурак старый..."  - заторопил
нас:  скорей-скорей,  припоздали!  А  Гришу-то?..  - Ну,  Гриша нас простит,
скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же
в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..
     - Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то  любил попить, да и с
копченой селедки смерть пить  хочется.  - Все было ничего,  легко... а как у
бабушки  Устиньи  сидели  на  могилке,  что-то  меня,  словно,  толконуло...
томление во мне стало, мочи нет.
     А  трактирщик  знакомый  у  заставы,  гостеприимный,  ботвиньицей  стал
угощать с судачком сушеным,  и по  рюмочке они выпили. Только половой принес
чайники,  а тут кирпичники входят,  кирпич везут  из-под Воробьевки.  Начали
разговор,  народ что-то залюбопытствовал. Подходит  к нам  хозяин и говорит,
опасливо  так;  "человека  лошадь  убила,  на  их глазах по  соше  волочила,
замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники,  верхом ехал, чисто одет...
всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."
     Как он сказал, так мы  и  обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой
человек, в какой одежде... Говорят,  в  белом  спиджаке, и  сумочка при нем,
самостоятельный,  видать...  такой из  себя кра-си-вый... и золотые часы  на
нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:
     - Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший
человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,
рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не
стонул даже, залился кровью, места живого  не осталось. И спиджак прямо весь
черный стал, с крови... не дай Бог!..
     Бросили мы  чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,
будто  это неправда... а  так,  нарочно. Только-только веселый был, за щечку
меня  держал... -  неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,
так. Если  бы правда, я  плакал бы,  а  я не  плачу,  и Горкин не плачет,  и
Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:
     - Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на  кладбище будто
что в душу толконуло...
     И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И
я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах  толпится!..".  Уж
мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще  жив был,
водицы просил, как  сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,
доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек
живой,  а ты!.." Он за народ и  схоронился, совестно ему стало.  Говорят,  -
доктора привезли уж,  и  доктор  Клин, Крап Ерастыч,  сказал:  "голова цела,
кости целы, - выправится!.
     Потшли мы с Горкиным  в  дом,  на  цыпочках,  а  там Василь-Василич,  в
передней  на табуретке  сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка  словно
ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый
был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:
     - Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..
     Велел  в мастерскую идти, все  там  прижухнулись, мамашенька  только  с
доктором.
     Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:
     - У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.
     А это он  на Стальную. И я  вижу:  привязана Стальная у сарая, скучная,
повислая, висят стремена,  седло  набок.  И  вспомнилось мне страшное  слово
кузнеца: "темный огонь в глазу".
     Скорби

        "СВЯТАЯ РАДОСТЬ"
     У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
стола.  Погода жаркая, летняя  совсем, а  май только.  Рано  зацвели яблони,
белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж  развесили,
а малина пышная, бархатная стала.  Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
взялось, дружно. Вечерний чаи пьем  в  саду, в беседке,  а  то  под  большой
антоновкой. В комнатах душно,  а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
распустится, -  на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
от гостей шумно, тетя Люба  без умолку тараторит,  и накурят еще курильщики,
особенно дядя Егор, кручонки  свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
отца голова пуще еще болит, тошнится даже.  А от гостей никак не отделаться,
наезжают  и наезжают, все  о здоровьи справляются,  советами докучают, своих
докторов  советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как  же  это  могло
случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
     Слава  Богу,  отцу гораздо  лучше, обвязки с  лица сняли, голова только
замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
не может,  дело сурьезное,  сколько по  шоссе билась,  как  сбросила-понесла
Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
недели  не  мог нагнуться  под  рукомойником.  Может  даже  теперь  немножко
пройтись по зале, Горкин только  его поддерживает,  а то кружится голова. Да
как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
матушка и уводит их в сад чайку попить.
     А  недавно  крестный  мой приезжал,  богач Кашин,  нелегкая принесла, -
раньше только в великие праздники  бывал да на  именины, - да громкий  такой
всегда,  кричит на весь квартал,  как  на пожаре,  -  а  отцу полный  спокой
прописан,  -  приехал  и  давай  шутки  свои шутить,  слушать тошно, никакой
деликатности  не   понимает,  совсем  неотесанный  мужик...   да   другие  и
неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
     - Ишь ты, упокойник-то наш...  по залам погуливает!.. - глупость  такую
выпалил!  -  А  монашки  мои... - его домина как раз супротив  Зачатиевского
монастыря, в тупичке,  - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
богатый  сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
аршинчиком у ворот  вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
     Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
     -  Поедем-ка  лучше  в "Сад-Ермитаж",  спрыснем  на  радостях,  головки
две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
     Отцу дурно стало, за Горкина  он  схватился. Потер  лоб,  стали у  него
глаза опять свет видеть, он и сказал:
     - Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
небось  больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
беде рад, сколько я примечал...
     Кашин так и закипел-загремел:
     - Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
тебя?..  С живого-то с тебя еще щетинку-другую  вырву, а чего  с тебя взять,
как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
     Схватил парусиновый  картузище и выкатился из  дому.  Говорили - кучеру
кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
     Тетя Люба,  сестра  отца, которая может  даже стишки-песенки  выдумать,
очень  книжная, всякие слова  умеет,  -  про  Кашина  сказала:  "ну,  он  же
известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:

     Железны лапы, огромны ноги,
     Живой разбойник с большой дороги!

     Всем  поправилась эта песенка,  все  я  ее твердил.  И  правда,  Горкин
сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
него страх найдется.
     Приходят  с  разных концов  Москвы  всякие бедняки  и  старинные  люди,
которые  только  по  большим  праздникам  бывают.  И  они   прознали,  очень
жалеют-сокрушаются, а то и  плачут. Говорят-крестятся: "пошли  ему, Господи,
выправиться,   благодетелю  нашему  сиротскому!"   Многие  просвирки  вынали
заздравные,  в копейку, - храмики, будто  саички,  а на  головке крестик.  И
маслица с мощей принесли, и кусочки  Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но  их не  допускают, доктор
запретил  беспокоить. Их поят чайком  в мастерской, дают баранок и ситничка,
подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а  то пиявок за уши припустить,
а  к  пяткам сухой  горчицы... Доктор  Клин в  первый же  день  пиявки велел
поставить, с  них-то  и  легче стало, всю дурную кровь  отсосали, с ушиба-то
какая. Старый солдат Махоров,  которого  поцеловала пулька под Севастополем,
весь  в крестах-медальках, а нога  у него  деревянная,  точеная, похожая  на
большую бутылку, советует самое верное средствие:
     - Кажинный-то  день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
     Горкин  ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на  голову, и десять
ден  чтобы так держать, и совсем стало легче голове.  Махоров доктора  Клина
хвалит:  и  лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
полирует, по всему телу разгон дает.
     -  Доложи,  Панкратыч,  Сергей-Ванычу...  Махоров,  скажи,  советует...
дознано, мол.
     И опять нам  хорошо рассказывал, как  под  Севастополем, на каком-то...
Маланьином, что ль, кургане,  ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
был,  наш капитан  Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
того капитана обливать:  десять ден на морозе  обливали,  а как обольют  - в
горячую  шинельку обертывали..." - выправился!  и  скоро опять стал воевать,
пуще  еще прежнего.  Сам  Махоров  в  вошпитале  потом лежал, там  ему  ногу
отхватили,  сам  доктор  Пи-ро-гов!  -  "ученей  его  нет!"  -  и  он  этому
"Пирогу-миляге"  рассказал  про  то  средствие,  деревенское-ихнее,  как  он
капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
     - Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
     И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
знаменитого знахаря,  который  одной своей травкой -  прямо чудеса делает. А
докторов не слушать. Они, вон,  говорят,  нонче голову даже разымают и мозги
промывают,  а  вылечить  не  могут.  И  рассказывают  разное  страшное,  как
лягушку-жабу нашли  в мозгах,  как-то она  во  сне через  ноздрю  всосалась,
махонькая  еще,  и  жила  и  жила  в  мозгах,  от  нее  и  голова  горела...
лягушку-то-жабу сняли,  голову-то опять зашили, а  ничего  не  могли:  помер
человек,  а  страшный богач  был, со  всей  Москвы  докторов  сзывали,  даже
Захарьин был.


     Отец делами уже не может заниматься,  а столько подрядов привалило, как
никогда.  Все теперь  на одном  Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
урвет часок, - все при отце:  чуть отошел - хуже голове. И  народ на Фоминой
набирал Василь-Василич,  и на  стройках за  десятниками  доглядывает,  и  по
лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на  беговых дрожках по всей-то
Москве  катает.  А тут,  как на грех, взяли  почетный подряд  - "места"  для
публики ставить,  для  парада, памятник Пушкина  будут открывать.  Нам целую
колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для  входа на  "места", но
мы навряд ли поедем, разве только  выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
читаю на них  крупно-печатные  слова, и так  мне хочется  увидеть, как будут
открывать Памятник.  Про  Пушкина  я немножко знаю,  учу  стишки, и  недавно
выучил  большие стихи про "Вещего  Олега" -  и плакал-плакал, так  мне Олега
жалко  и бедного его коня-товарища. Билетов  очень  много, и я  строю из них
домики, как из карт. Будет большая  иллюминация, - "пушкинская", называют ее
у нас,  -  на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют  цветные стаканчики,
насыпают  в  них  чуть  песочку, заливают горячим  салом, вставляют огарки и
фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец
был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет
весело -  "оседлать  Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я  издалека слышу,
как он быстро бежит по лестнице через ступеньки,  вижу чесучовый  его пиджак
из-за решетки  сада.  А теперь  он тихо ходит по зале,  двигая  перед  собой
венский стульчик, остановится,  вглядывается, во что-то и  все  потирает над
глазами.  И  лицо у  него  не  прежнее, загорелое,  веселое,  а  желтоватое,
грустное... все он о чем-то думает, невеселом.
     Чуть чем займусь, - клею змей в  сенях или остругиваю для лука стрелку,
или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, -  вдруг вспомню -
отец болен! там он, в зале, сидит в халате  и потирает глаза и лоб, чтобы от
"мушек"  не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая
его мучает  все  больше,  -  и хочется побежать  к  нему, взять его  руку  и
поцеловать.  Он  всегда ласково  потреплет  по  щеке,  чуть  прихватит...  и
вздохнет-скажет невесело:  "что,  капитан...  плохи  наши  дела..."  И когда
скажет так,  у меня  сжимает  в горле, и  я заплачу,  молча,  хоть  и  очень
стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:
     -  Ну,  чего  рюмишься...  выправимся.  Бог  даст.  Опять   с  тобой  к
Сергию-Троице поскачем.  Помнишь, как  землянику-то?.. А, ведь хорошо  было,
а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.
     И  я  так живо  вижу, как  было это,  когда мы ходили к  Троице прошлым
летом:  и большой Крест  в часовне, и теплое серенькое  утро... - Горкин еще
сказал - "серенькое  утро -  красенькнй денек!"  - и  как скачет отец,  а мы
сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на
нас  Кавказкой,  кричит-смеется  -  "а,  богомольщики...  нагнал-таки!.."  -
покупает у  босой  девчонки  целое  лукошко душистой-душистой земляники, сам
меня  кормит  земляникой  с  горсти,  от  которой  и  земляникой  пахнет,  и
Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.
     Я иду в полутемный коридорчик,  сажусь на  залавок,  думаю и  молюсь, в
слезах:  "Го-споди, помоги  папашеньке...  исцели, чтобы  у него  не  болела
голова...  Го-споди... чтобы  все  мы  опять...  опять..." -  глотаю  слезы,
соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем  в Воронцово...  много грибов
там,  а  я  люблю собирать сыроежки и  масленки... и карасики там  в  пруду,
Горкин  сулился  сделать  мне  удочку, поучить, как  ловить  карасиков...  и
земляники пропасть,  лукошками  набирают,  и брусники, и вишен  по садам, не
хуже "воробьевских", и смородина,  и клубника русская, и викторийка, чуть не
с  яичко... - ну, прямо,  поля  тебе!.. - недавно отец  рассказывал...  дачу
снимать поехал - и расшибся.


     Стальную увел цыган-барышник. Всем  она опостылила, даже глядеть на нее
жуть  брала.  Все  перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава
Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее,  отец велел Горкину подвести его
к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная,  понурая, - признавала
будто  свою  вину. Конечно, она  не виновата...  да не ко  двору она  нам, и
какой-то  т е м н ы  й  у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел,  что сбыли.
Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:
     - Не то что не ко двору, а не к рукам!
     А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:
     - Нет...  все-таки славная лошадка, качкая  только,  иноходец...  а  не
угнаться  за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я
во всем виноват.
     Мы знали, почему он так говорит.
     Верст  двадцать от нас до  Воронцова, и ему  хотелось обернуть к обеду:
думал после обеда на стройки  ехать, а потом на Страстную площадь, где будут
"места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой  Стальная,
вовсю старалась.
     - И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,
радовался на все, так и играло сердце...
     На  скаку напевал-насвистывал,  - рад был, как лошадка-то выправляется,
быстрее  ветра. И день  был такой веселый, солнышко,  все  цветет. Радовался
кукушке, березовым  свежим  рощам...  "дышалось...  так  бы  вот  пил и  пил
березовый-легкий этот воздух!.." И  хотелось скакать быстрей. А тут - стаями
воробьи, все поперек  дороги, с куста  на куст. Так надоели эти воробьи! - И
откуда их столько налетело?! ну, прямо  будто  скакать мешали, будто вот так
все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в  ушах чирикало. Задорили
прямо  воробьи.  И  расшалился, как мальчик маленький, -  махнул нагайкой на
всем  скаку,  будто  по воробьям,  подбить...  Стальная метнулась  вдруг,  -
нагайки, что ль, испугалась? -  дикая еще, не обскакалась,  - а он привык  к
верной  своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь,  не
поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло
его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.
     - Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.
     Я смотрел  на него, когда он говорил это, и глаза  его были грустные. Я
знал, как любит он лошадей. Может быть, и  Стальную  пожалел,  что уводит ее
цыган, что не увидит больше?
     -  Эх, милый ты  мой  Горка... три  недели сижу  безвыходно, а делов-то
этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая
Горкина по спине.
     Я вспомнил эти слова...
     В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел
отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:
     - Всех делов,  Сергей Иваныч,  не переделаешь: "делов-то  пуды, а она -
туды".
     Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.
И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я  коснулся  волосков
на всхудавшей руке его... -