ю  везут из сада.  На  крышах  все  весело
гогочут,  играют  новенькими  лопатами,-летит  и  пушится   снег,  залепляет
Василь-Василича. Он с трудом выбирается, весь белый, отряхивается, грозится,
хватает  комья и начинает швырять на крышу.  Его закидывают опять.  Проходит
Горкин,  в поддевочке  и шапке,  что-то грозит отцу: одеваться велит, должно
быть.  Отец прыгает на  него, они  падают вместе  в снег и возятся  в  общем
смехе. Я хочу крикнуть в  форточку... но  сейчас загрозит отец, а смотреть в
форточку  приятней.  Сидят   воробьи  на  ветках,  мокрые  все,  от  капель,
качаются... -  и хочется покачаться с ними.  Почки на тополе набухли. Слышу,
отец кричит:
     - Ну, будет  баловаться... Поживей-поживей, ребята... к обеду  чтоб все
погреба набить, поднос будет!
     С крыши ему кричат:
     - Нам  не под  нос,  а в  самый  бы роток  попало! Ну-ка, робят, уважим
хозяину, для весны!

     ...И мы хо-зяину ува-жим,
     Ро-бо-теночкой до-ка-жим...

     Подхватывают знакомое, которое я люблю: это поют, когда  забивают сваи.
Но отец велит замолчать:
     - Ну, не время теперь, ребята... пост!
     -  Огурчики  да  копустку  охочи  трескать,  в  без  песни  поспеете! -
поокивает Василь-Василич.
     Кипит работа:  грохаются в  лотки ледяные  глыбы,  сказываются  корзины
снега, позвякивает  ледянка-щебень  -  на крепкую  засыпку. Глубокие погреба
глотают  и  глотают.  По обталому грязному  двору тянется  белая  дорога  от
салазок, ярко белеют комья.
     - Гляди... там!.. - кричат где-то, над головой.
     Я  вижу, как  вскакивает на глыбы Горкин, грозясь кому-то, - и за окном
темнеет в шипящем шорохе.  Серой сплошной завесой валятся снеговые  комья, и
острая снеговая пыль, занесенная ветром  в форточку, обдает  мне лицо и шею.
Сбрасывают  снег  с   дома!  Сыплется  густо-густо,  будто  пришла  зима.  Я
соскакиваю  с  окна  и долго смотрю-любуюсь: совсем метель,  даже  не  видно
солнца, - такая радость!


     К  обеду  -  ни глыбы  льда,  лишь  сыпучие вороха осколков,  скользкие
хрустали  в  снежку. Все погреба набиты. Молодцам  поднесли по  шкалику,  и,
разогревшиеся с работы,  мокрые  и  от снега, и от пота, похрустывают они на
воле крепкими, со льду, огурцами,  белыми кругами редьки, залитой конопляным
маслом, заедают  ломтями хлеба,  -  словно  снежком хрустят. Хоть и  Великий
Пост,  но  и  Горкин  не  говорит  ни слова:  так  уж заведено, крепче ледок
скипится.  Чавкают  в тишине на  бревнах,  на  солнышке, слушают,  как  идет
капель. А она уже не идет, а льется. В самый-то раз поспели: поест снежок.
     - Горы какие были... а все упрятали!
     Спрятались в погреба все горы. Ну, будто  в  сказке: Василиса-Премудрая
сказала.
     Ржут по конюшням лошади, бьют по стойлам. Это всегда - весной. Вон уж и
коновал заходит,  цыган  Задорный,  страшный с своею сумкой, - кровь лошадям
бросать.  Ведет  его кучер за  конюшни,  бегут  поглядеть  рабочие.  Меня не
пускает Горкин: не годится на кровь глядеть.
     По завеянному снежком двору бродят  куры и голуби, выбирают присыпанный
лошадьми  овес.  С  крыш уже прямо льет,  и на заднем  дворе,  у  подтаявших
штабелей сосновых, начинает копиться лужа - верный зачин весны. Ждут ее - не
дождутся вышедшие на волю утки: стоят и лущат носами  жидкий  с воды снежок,
часами стоят на  лапке.  А невидные ручейки  сочатся. Смотрю и я:  скоро  на
плотике кататься. Стоит и Василь-Василич, смотрит и думает, как  с ней быть.
Говорит Горкину:
     - Ругаться опять будет, а  куда ее, шельму, денешь! Совсюду в ее текет,
так  уж  устроилось.  И  на  самом-то  на  ходу... передки вязнут, досок  не
вывезешь. Опять, лешая, набирается!..
     - И не трожь  ее лучше, Вася... - советует и Горкин. -  Спокон веку она
живет.  Так  уж тут  ей  положено.  Кто ее  знает...  может,  так,  ко двору
прилажена!.. И глядеть привычно, и уточкам разгулка...
     Я рад.  Я люблю нашу  лужу, как  и Горкин. Бывало, сидит на бревнышках,
смотрит, как утки плещутся, плавают чурбачки.
     - И до нас была, Господь с ней... оставь.
     А Василь-Василич все думает. Ходит в крякает, выдумать ничего не может:
совсюду стек! Подкрякивают ему и утки:  так-так... так-так... Пахнет  от них
весной, весеннею теплой кислотцою... Потягивает из-под навесов дегтем: мажут
там оси и колеса, готовят выезд. И от  согревшихся штабелей сосновых  острою
кислотцою  пахнет,  и от  сараев старых, и от лужи,  - от спокойного старого
двора.
     - Была  как - пущай и будет так! - решает Василь-Василич. - Так и скажу
хозяину.
     - Понятно: так и скажи: пущай ее остается так.
     Подкрякивают  и утки, радостные,- так-так...  так-так...  И капельки  с
сараев радостно тараторят наперебой -  кап-кап-кап... И во всем, что ни вижу
я,  что глядит  на  меня  любовно,  слышится мне  -  так-так.  И  безмятежно
отстукивает сердце - так-так...


        "ПОСТНЫЙ РЫНОК"
     Велено запрягать Кривую, едем па Постный Рынок. Кривую запрягают редко,
она  уже  на спокое, и  ее  очень  уважают. Кучер  Антипушка,  которого тоже
уважают, и  которой теперь  -  "только для  хлебушка", рассказывал мне,  как
уважают Кривую лошади:  "ведешь  мимо ее денника,  всегда  посуются-фыркнут!
поклончик скажут... а расшумятся если,  она стукнет ногой - тише, мол! и все
и  затихнут".  Антип все знает. У него  борода, как  у святого, а  на  глазу
бельмо: смотрит все на кого-то, а никого не видно.
     Кривая очень стара. Возила еще прабабушку  Устинью, а теперь только нас
катает,  или по особенному делу - на Болото за  яблочками  на Спаса,  или по
первопутке  -  снежком  порадовать,  или  -   на  Постный  Рынок.  Антип  не
соглашается отпускать, говорит - тяжела дорога, подседы еще набьет от грязи,
да чего она  там  не видала... Но Горкин уговаривает,  что для хорошего дела
надо, в всякий  уж год ездит на Постный Рынок, приладилась и умеет с народом
обходиться, а Чалого закладать нельзя - закидываться начнет от гомона, с ним
беда. Криую  выводят под  попонкой, густо мажут  копытца и надевают суконные
ногавки. Закладывают в лубяные санки и дугу выбирают тонкую и  легкую сбрую,
на  фланелье.  Кривая стоит и дремлет. Она широкая, темно-гнедая с проседью;
по раздутому брюху  -  толстые, как веревки, жилы. Горкин дает  ей  мякиша с
горкой соли, а то не сдвинется, прабабушка так набаловала. Антип сам выводит
за  ворота и ставит головой так, куда нам ехать. Мы  сидим с Горкиным, как в
гнезде, на сене.  Отец  кричит  в форточку: "там его  Антон на руки возьмет,
встретит... а  то еще задавят!" Меня, конечно.  Весело провожают,  кричат  -
"теперь, рысаки, держись!". А Антип все не отпускает:
     - Ты, Михаила Панкратыч, уж не неволь ее, она знает. Где пристанет - уж
не неволь, оглядится - сама пойдет, не неволь уж. Ну, час вам добрый.
     Едем, постукивая  на  зарубках, -  трах-трах.  Кривая идет  ходко, даже
хвостом играет. Хвост у ней  реденький,  в  крупу пушится звездочкой. Горкин
меня  учил:  "и  в  зубы не гляди,  а гляди в  хвост:  коли репица ежом - не
вытянет   гужом,   за  два-десять   годков   клади!"   Лавочники  кричат   -
"станция-Петушки!".  Как раз  Кривая и  останавливается,  у самого  Митриева
трактира: уж так  привыкла. Оглядится - сама пойдет, нельзя неволить. Дорога
течет, едем, как по густой  ботвинье. Яркое солнце, журчат  канавки,  кладут
переходы-доски. Дворники, в пиджаках,  тукают в лед ломами. Скидывают с крыш
снег. Ползут сияющие возки со  льдом. Тихая Якиманка снежком  белеет, Кривая
идет ходчей. Горкин доволен - денек-то Господь послал! - и припевает даже:

     Едет Ваня из Рязани,
     Полтораста рублей сани,
     Семисотельный конь,
     С позолоченной дугой!

     На Кривую подмигивает, смеется.

     Кабы мне таку дугу,
     Да купить-то невмогу,
     Кину-брошу вожжи врозь -
     Э-коя досада!

     У  Канавы  опять  станция -  Петушки:  Антип махорочку покупал, бывало.
Потом у Николая-Чудотворца, у Каменного Моста: прабабушка свечку ставила. На
Москва-реке лед берут, видно лошадок, саночки и зеленые куски льда,  - будто
постный лимонный сахар. Сидят вороны на сахаре, ходят у  полыньи, полощутся.
Налево, с моста, обставленный лесами, еще бескрестный, - великий Храм: купол
Христа Спасителя сумрачно золотится в щели; скоро его раскроют.
     - Стропила наши,  под кумполом-то, - говорит к Храму  Горкин,  -  нашей
работки ту-ут..! Государю Александре Миколаичу, дай  ему Бог  поцарствовать,
генерал-губернатор папашеньку  приставлял,  со  всей ортелью! Я те  расскажу
потом, чего наш  Мартын-плотник уделал, себя Государю доказал... до самой до
смерти, покойник, помнил. Во  всех мы дворцах работали, и по  Кремлю. Гляди,
Кремль-то    наш,    нигде     такого    нет.    Все    соборы    собрались,
Святители-Чудотворцы...  Спас-на-Бору,  Иван-Великий,  Золота  Решетка...  А
башни-то каки, с орлами! И татары жгли, и поляки жгли, и француз жег,  а наш
Кремль все стоит. И довеку будет. Крестись.
     На середине моста Кривая опять становится.
     - Это прабабушка твоя  Устинья все тут приказывала пристать,  на Кремль
глядела. Сколько годов, а Кривая все помнит! Поглядим и  мы. Высота-то кака,
всю оттоль Москву видать. Я те на Пасхе свожу, дам все понятие... все соборы
покажу,  и  Честное-Древо, и  Христов Гвоздь,  все  будешь  разуметь.  И  на
колокольню свожу, и Царя-Колокола покажу, и Крест Харсунской, исхрустальной,
сам Царь-Град прислал. Самое наше святое место, святыня самая.
     Весь Кремль - золотисто-розовый, над снежной Москва-рекой. Кажется мне,
что там - Святое, и нет никого людей. Стены с башнями - чтобы не смели войти
враги. Святые сидят в Соборах. И спят Цари. И потому так тихо.
     Окна розового дворца  сияют. Белый собор сияет. Золотые кресты сияют  -
священным светом. Все  - в  золотистом воздухе, в дымном-голубоватом  свете:
будто кадят там ладаном. ...
     Что во мне бьется так, наплывает в глазах туманом? Это - мое, я знаю. И
стены, и  башни,  и соборы...  и дынные облачка за ними,  и эта  моя река, и
черные полыньи, в воронах, и  лошадки, и  заречная даль посадов... - были во
мне всегда. И все я знаю. Там, за стенами, церковка под бугром, -  я знаю. И
щели  в стенах  - знаю. Я глядел из-за стен...  когда?.. И  дым  пожаров,  и
крики, и набат... - вср помню! Бунты, и топоры, и плахи,  и молебны... - все
мнится былью, моей былью... - будто во сне забытом.
     Мы смотрим с моста. И Кривая смотрит -  или дремлет? Я  слышу окрик,  -
"ай примерзли?" - узнаю Чалого,  новые наши сани и молодого кучера  Гаврилу.
Обогнали нас.  И  вон уже где, под самым  Кремлем  несутся,  по  ухабам! Мне
стыдно,  что  мы примерзли.  Да  что же, Горкин?.. Будочник  кричит  - вчего
заснули?" - знакомый Горкину. Он старый, добрый. Спрашивает-шутит:
     - Годков сто будет? Где вы такую раскопали,  старей Москва-реки? Горкин
просит:
     - И не маши лучше, а то и до вечера не  стронет!  Подходят  люди:  чего
случилось? Смеются: "помирать, было, собралась, да бутошника боится!" Кривую
гладят, подпирают санки, но она только головой мотает - не Желает. Говорят -
"за польцимейстером надо посылать!".
     -  Ладно, смейся...  - начинает  сердиться Горкин,  - она поумней тебя,
себя знает.
     Кривая трогается. Смеются: "гляди, воскресла!.."
     - Ладно, смейся. Зато  за  ней  никакой заботы... поставим, где  хотим,
уйдем, никто и не угонит. А гляди-домой помчит... ветру не угнаться!
     Едем под  Кремлем,  крепкой  еще дорогой,  зимней.  Зубцы  и щели...  и
выбоины стен говорят мне о  давнем-давнем. Это не кирпичи, а древний камень,
и на нем кровь,  святая. От стен и посейчас  пожаром пахнет. Ходили  по  ним
Святители, Москву хранили. Старые Цари  в Архангельском  Соборе  почивают, в
подгробницах,  Писано  в старых  книгах -  "воздвижется Крест Харсунский, из
Кремля выйдет в пламени", - рассказывал мне Горкин.
     - А это - Башня Тайницкая, с подкопом. С нее  пушки  палят, в Крещенье,
когда на Ердань ходят.


     Народу гуще. Несут вязки сухих грибов,  баранки, мешки с горохом. Везут
на салазках редьку и кислую капусту. Кремль уже  позади, уже чернеет торгом.
Доносит гул. Черно, - до Устьинского Моста, дальше.
     Горкин ставит Кривую, закатывает на тумбу вожжи. Стоят  рядами лошадки,
мотают торбами. Пахнет сенцом на солнышке, стоянкой. От голубков вся улица -
живая, голубая. С  казенных домов слетаются, сидят на  санках. Под санками в
канавке плывут овсинки,  наерзывают льдышки.  На припеке яснеют камушки. Нас
уже поджидает Антон Кудрявый, совсем великан, в белом, широком полушубке.
     -  На  руки  тебя  приму, а  то  задавят,  -  говорит Антон,  садясь на
корточки, - папашенька распорядился.  Легкой же ты, как муравейчик! Возьмись
за шею... Лучше всех увидишь.
     Я  теперь  выше  торга,  кружится  подо  мной народ.  Пахнет  от Антона
полушубком,  баней и... пробками.  Он напирает, и  все  дают дорогу; за нами
Горкин. Кричат; "ты, махонький, потише! колокольне деверь!" А Антон шагает -
эй, подайся!
     Какой же великий торг!
     Широкие плетушки на санях, - все клюква, клюква, все красное. Ссылают в
щепные короба и. в ведра, тащат на головах.
     - Самопервеющая клюква! Архангельская клюкыва!..
     - Клю-ква... - говорит Антон, - а по-нашему и вовсе журавиха.
     И  синяя  морошка,  и  черника -  на  постные  пироги  и кисели.  А вон
брусника, в ней яблочки. Сколько же брусники!
     - Вот  он, горох,  гляди...  хороший горох, мытый. Розовый,  желтый,  в
санях,  мешками.  Горошники  -  народ веселый, свои, ростовцы. У Горкина тут
знакомцы.  "А,  наше  вашим...  за  пуколкой?"  - "Пост,  надоть  повеселить
робят-то...   Серячок  почем  положишь?"   -  "Почем  почемкую  -  потом   и
потомкаешь!" - "Что  больно несговорчив,  боготеешь?"  Горкин  прикидывает в
горсти, кидает  в рот. - "Ссыпай три меры".  Белые мешки, с зеленым,  -  для
ветчины, на Пасху. - "В Англию торгуем... с тебя дешевше".
     А вот капуста.  Широкие  кади на санях, кислый я вонький дух. Золотится
от  солнышка,  сочнеет.  Валят ее в  ведерки  и в  ушаты,  гребут  горстями,
похрустывают - не горчит ли? Мы пробуем капустку, хоть нам не надо.
     Огородник  с Крымка сует  мне  беленькую  кочерыжку,  зимницу,  -  "как
сахар!". Откусишь - щелкнет.
     А вот и  огурцами потянуло, крепким и свежим духом, укропным,  хренным.
Играют золотые огурцы  в  рассоле, пляшут. Вылавливают их ковшами, с палками
укропа,  с листом смородинным, с  дубовым, с хренком. Антон дает мне тонкий,
крепкий, с пупырками; хрустит мне в ухо, дышит огурцом.
     - Весело у нас,  постом-то? а? Как  ярмонка. Значит, чтобы не грустили.
Так, что ль?.. - жмет он меня под ножкой.
     А вот вороха морковки  - на пироги с лучком, и лук,  и  репа, и свекла,
кроваво-сахарная,  как   арбуз.  Кадки   соленого   арбуза,   под  капусткой
поблескивает зеленой плешкой.
     - Редька-то, гляди, Панкратыч... чисто боровки! Хлебца с такой умнешь!
     -  И две умнешь, -  смеется  Горкин,  забирая редьки. А  вон - соленье;
антоновка, морошка, крыжовник, румяная  брусничка с белью, слива в кадках...
Квас  всякий  -  хлебный,  кислощейный,  солодовый,  бражный,  давний   -  с
имбирем...
     - Сбитню кому, горячего сбитню, угощу?..
     - А сбитню хочешь? А, пропьем с тобой семитку. Ну-ка, нацеди.
     Пьем сбитень, обжигает.
     - Постные блинки, с лучком! Грещ-щневые-ллуковые блинки!
     Дымятся луком на дощечках, в стопках.
     - Великопостные самые... сах-харные пышки, пышки!..
     - Грешники-черепенники горря-чи, Горрячи греш-нички..!
     Противни  киселей  - ломоть копейка. Трещат  баранки.  Сайки,  баранки,
сушки...  калужские, боровские, жиздринские, - сахарные, розовые, горчичные,
с  анисом - с тмином,  с  сольцой и маком... переславские  бублики, витушки,
подковки, жавороночки... хлеб лимонный, маковый, с шафраном, ситный  весовой
с изюмцем, пеклеванный...
     Везде  -  баранка.  Высоко, в бунтах.  Манит с  шестов на солнце, висит
подборами,  гроздями.  Роются  голуби  в  баранках,  выклевывают  серединки,
склевывают  мачок.  Мы  видим  нашего  Мурашу,  борода  в лопату,  в  мучной
поддевке. На шее ожерелка из баранок. Высоко, в баранках, сидит его сынишка,
ногой болтает.
     - Во, пост-то!.. - весело кричит Мураша, - пошла бараночка, семой возок
гоню!
     - Сбитню, с бараночками... сбитню, угощу кого...
     Ходят  в  хомутах-баранках,  пощелкивают  сушкой,  потрескивают  вязки.
Пахнет тепло мочалой.
     - Ешь, Москва, не жалко!..
     А вот  и медовый ряд. Пахнет церковно, воском. Малиновый,  золотистый,-
показывает Горкин, - этот  называется печатный, энтот - стеклый, спускной...
а который темный - с гречишки,  а  то  господский светлый,  липнячок-подсед.
Липонки, корыта, кадки. Мы пробуем от всех сортов. На бороде Антона липко, с
усов стекает,  губы  у меня  залипли.  Будочник  гребет  баранкой,  диакон -
сайкой. Пробуй, не жалко! Пахнет от Антона медом, огурцом.
     Черпают черпаками, с восковиной, проливают на грязь,  на шубы. А вот  -
варенье. А  там - стопками ледяных тарелок - великопостный сахар, похожий на
лед  зеленый,  и розовый, и красный,  и лимонный. А вон, чернослив  моченый,
россыпи шепталы,  изюмов,  и  мушмала,  и винная  ягода на вязках, и бурачки
абрикоса  с  листиком,  сахарная кунжутка, обсахаренная малинка  и  рябинка,
синий  изюм  кувшинный,  самонастояще постный,  бруски помадки с  елочками в
желе,  масляная  халва,  калужское тесто кулебякой, белевская  пастила...  и
пряники, пряники - нет конца.
     - На тебе постную овечку, - сует мне беленький пряник Горкин.
     А вот и масло. На солнце бутыли - золотые: маковое, горчишное, орешное,
подсолнечное... Всхлипывают насосы, сопят-бултыхают в бочках.
     Я слышу всякие имена, всякие  города  России. Кружится подо мной народ,
кружится голова от гула. А внизу тихая белая река, крохотные лошадки, санки,
ледок зеленый, черные мужики, как куколки. А за рекой, над темными садами, -
солнечный туманец  тонкий, в нем колокольни-тени,  с  крестами в  искрах,  -
милое мое Замоскворечье.
     -  А вот, лесная наша говядинка, грыб пошел!  Пахнет  соленым, крепким.
Как знамя  великого  торга  постного,  на  высоких  шестах  подвешены  вязки
сушеного белого гриба. Проходим в гомоне.
     Лопаснинские,   белей   снегу,    чище    хрусталю!   Грыбной   елараш,
винегретные...  Похлебный  грыб  сборный,  ест   прнтоиии  соборный!  Рыжики
соленые-смоленые,   монастырские,   закусочные...    Боровички    можайские!
Архиерейские  грузди,  нет  сопливей!..  Лопаснинскне  отборные,  в  медовом
уксусу,  дамская  прихоть,  с  мушиную  головку,  на  зуб  неловко,  мельчен
мелких!..
     Горы  гриба сушеного,  всех сортов.  Стоят  водопойные  корыта, плавает
белый триб, темный и красношляпный, в пятак и в  блюдечко.  Висят на  жердях
стенами. Шатаются  парни, завешанные вязанками, пошумливают грибами, хлопают
по доскам до звона: какая сушка! Завалены грибами сани, кули, корзины...
     - Теперь до  Устьинского  пойдет,  - грыб  и грыб!  Грыбами  весь  свет
завалим. Домой вора.
     Кривая идет  ходчей.  Солнце  плывет, к  закату,  снег  на  реке синее,
холоднее.
     -  Благовестят,  к  стоянию торопиться надо,  - прислушивается  Горкин,
сдерживая Кривую, - в Кремлю ударили?..
     Я слышу благовест, слабый, постный.
     - Под горкой,  у  Константина-Елены. Колоколишко у  них  ста-ренький...
ишь, как плачет!
     Слышится мне призывно - по-мни... по-мни... и жалуется как будто.
     Стоим на мосту, Кривая опять застряла. От Кремля благовест, вперебой, -
другие колокола  вступают.  И с  розоватой церковки, с  мелкими  главками на
тонких шейках, у  Храма  Христа  Спасителя,  и по реке, подальше, где Малюта
Скуратов  жил, от  Замоскворечья, - благовест:  все зовут.  Я оглядываюсь на
Кремль; золотится Иван Великий, внизу темнее, и глухой - не его ли - колокол
томительно позывает - по-мни!..
     Кривая идет ровным, надежным ходом, я звоны плывут над нами.