осква-реки. Ночью тут жу-уть,
глухой-то-глухой пустырь.
     - Застраивается помаленьку,  теперь не особо  страшно.  А  вот  кукушки
когда водились, тут к ночи и не ходи!
     - А что... разденут?..
     -  Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только
тут  не было! Вон,  будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он  человек
законный,  а  вот,  годов двадцать тому,  Зубарев  тут  жил-сторожил. Вот  и
приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.
     Смола  рад: травку увидал,  скатывает  весело  под  горку.  Портомойщик
Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они,
непутевые, визжат, -  известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом
займутся, а мы своим.  Река -  раздолье,  вольной водицей  пахнет, и  рыбкой
пахнет,  и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая
даль, зеленая,  - Нескучный,  Воробьевка. Москва-река  вся горит на  солнце,
колко  глазам  от  ряби,  защуришься...  -  и  нюхаешь,  и дышишь,  всеми-то
струйками;  и желтиками, и травкой,  и свербикой  со  щавельном,  и  мокрыми
плотами-
     смолкой,  и бельецом, и  согревшимся бережком-песочком,  и лодками... -
всем  раздольем. До  того хорошо, -  не знаешь, что и делать. С Москва-рекой
поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
     -  Кормилица наша, Москва-река... - говорит  Горкин ласково, зачерпывая
пригоршней, -  всю-то  исплавали с папашенькой.  И под  Звенигородом, и  под
Можайском...  самая   сторона  лесная,  медведи  попадаются.  И  до  Коломны
спускались.  И  плоты  с  барками гоняли  -  сводили рощи, и  сколько  разов
тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...
     Дышит будто Москва-река, качаются наши  лодочки - "Стрела", "Ласточка",
"Юла", "Рыбка"...  - поплескивает об них, бабы  белье  полощут. Светится под
водой,  будто  серебрецо, - раковинка-речнушка.  Говорят, живая к берегу  не
подходит, а как отживет - обязательно  ее выплеснет. Живет на самой на глыби
где-то.
     - Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
     - Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от
него пахнет и водочкой, а лицо  у него коричневое, как кожа,  и  все-таки он
такой красивый, быстрые у  него глаза,  мне нравится. - В самую глыбь мырял.
Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И
раки по ним ходят, усатые... будто мужья  у них. И рыбка, понятно, всякая. А
я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего  Городка купалась,  там  вон...
насупротив  Хамовников,  вон  пожарная каланча  где...  глыбко тама, дна  не
достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И  лежит,  стало-ть, на
зеленом на песочке белое тело...  ну, белым-то белое-разбелое...  как живая,
вся в  своем  образе природном,  спит будто.  А вкруг  ее  все речнушки эти,
дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто
свои  поют,  крылышками махают. Обрадовался  я ей, как родной  сестрице, под
плечико  ее прихватил,  вымахнул...  ну,  вовсе  другая уж,  на живом свету,
синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них
свои  разговоры. Верно,  выплескивает речнушку, как  отживет...  как  мы все
равно своих хороним. А они выплескивают.
     Серебрится Москва-река, молчит.  Что у ней там,  на  глыби? И что  - за
кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным  и  Денисом на "Стреле",
далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!
     Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
     - А еще чего хорошенького скажи.
     - Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки
наваливаются.  Намедни  у нас писарь с перво-градской  больницы утоп, так за
три  дня  рака   навали-лось...  на  огонек  ночью  наползли...  весь  песок
черным-черный!  Я сот пять  насбирал,  за пять целкачей  в трактир продал, к
пиву  их  подают. Вода свое знает.  А речнушки  эти... у них своя примета. К
холодам  -  и  не  понять,  куда  денутся! Опущусь  - где  мои речнушки?  Ни
разъединой. А вода  непогоду чует... мутнеть  за неделю еще начнет, и рыба -
шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
     Рассказывает  нам,  и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У
него сторожка на берегу, удочки, наметки,  верши... - всякая снасть. И рыбка
всегда живая, на дне, в садочке  живорыбном. Глаша с  Машей белье полощут, и
все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:
     -  На  белой булочке  все,  балованные.  А  что, Михаила  Панкратыч,  с
конторщиком-то у Маши не вышло дело?
     - А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.
     - Пя-ать со-от?!!  А сопляк сам.  За  меня бы пошла...  в  шелках бы ее
водил, а не то что... пя-ать со-от!..
     - Припас шелки-то?..
     - - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице...
коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...
     -  Водчонку  мы  тогда  побоку...  Поговорили  бы,  Михал  Панкратыч...
крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не
могу, -  все-то меня корит  -  "шут речной, бродяга..."  -  это что  на реке
ночную... характер  мой такой, не  могу. А так  - остепенюсь, зарок дам... -
глядит на меня Денис,  ковыряет в  песочке  палочкой. - Это она выпимши меня
видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.
     Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
     - Поговори, голубчик Горкин!
     Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
     - Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там
больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал
Панкратыч...
     -  Уж  к  тридцати  тебе скоро,  постепенней  бы каку  приглядел, а  не
верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она,  с ней те
трудно будет. И непоседа ты...
     - Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.
     - Поговори,  Горкин,  -  прошу его, - Они будут  в домике жить, и у них
детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...
     Денис схватывает меня, колет усами щечку.
     - Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
     Он  входит  со мной в Москва-реку,  идет в воде по колена.  У  большого
камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:
     - Гляди в воду, сейчас отмутится...
     Белый песочек видно,  и вот  - длинные  черные  прутики  шевелятся  под
камнем... что такое?!.
     - Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня
на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
     - Это  старшой  у них,  никогда  его не беспокою, давно  тут проживает.
Такая  у меня примета: уйдет мой рак  - и мне нечего тут  жить - ждать... не
выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
     И сажает  рака  под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша
тоненьким голоском:

     На серебряной реке-э,
     На златоом песо-о-чке-э...

     Мы подтягиваем с Денисом:

     Долго де-э-вы моло-до-й
     Я стерег следо-о-очки-и...

     - Эх, - говорит Денис, - следочки!..
     Выносит  меня  на портомойку, несет  мимо  нагнувшейся Маши, схватывает
отжатое  белье,  шлепает жгутом  Машу по спине и  кричит: "следочки!" И  она
шлепает  Дениса,  а он пригибается со мной и приговаривает:  "а  ну еще... а
ну?.."  И  Глаша,  и  другие  принимаются  хлестать  нас..  Денис  кричит  -
"ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.
     Горкин кричит сердито:
     - Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
     А мне  и не  больно, а  весело.  Денис просит прощенья и  все говорит -
"поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".
     Горкин  не  отвечает. Денис  приносит  из домика  гармонью  и  начинает
играть. Я  знаю это  - "Не велят  Маше  за реченьку ходить...  не велят Маше
молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину  даже  нравится. Маша  кричит с
плотов в смехе:
     -  А ну,  сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный,  мою
прежнюю любовь"! - и все хохочет.
     И Глаша  хохочет,  и  все бабы. Денис кладет гармонью и  идет  собирать
выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.
     - Каки  мы с тобой сваты, не наше это  дело. И не хозяйственный, солдат
отлетный...  и водчонкой  балуется.  Человек несостоятельный. Рыболовы  - уж
известно,  непоседливы.  Пирожка-то...  Не очень  я с  морковью-то уважаю...
Допрежде  любил, а  как угостил нас с  Василь-Василичем  Зубарев-бутошник, у
моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит.
А  вот. Такое было  дело, страшное. Это  как разбой  тут  шел, душегубы  под
мостом водились,  мост тогда  деревянный был. Да долго  рассказывать,  домой
скоро собираться  надо, бельецо-то вон  кончили полоскать, и дело меня ждет.
Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай  пили с пирогом... с
морковью пирог был... А у него в  подпольи  мертвое тело  лежало... богатого
огородника,  воробьевского,  с   душегубами  теми  убил-ограбил.  А  мы,  не
знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в  именины его. Зубарева-то...
Алексея-Божья  Человека,  в  марте  месяце... чуть  не силом затащил к себе,
возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну,  и закусывали пирожком,
с морковью... с  кровью будто, вышло-то так.  Опосле того не ем с  морковью.
Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на
воров был!..  -  все дело  раскрыл,  ух  ты,  как  раскрывал!..  Да  все  те
рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...
     Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок  тяжелые корзины  с
бельем.  Подсаживает Машу,  шепчет ей что-то на ухо, а она  отвертывается  к
Глаше и  все-то хохочет, глупая. Жалко  с Москва-рекой  прощаться,  со  всем
раздольем, со всем, что на  ней и  в вей, и там, далеко, за  Воробьевкой, за
Можайском... Чего там не видано, не слыхано!
     Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его
Денис,  а  он ни с  места:  с  ним  тоже надо умеючи.  Горкин  начинает  его
оглаживать. Денис уходит...
     Я вижу, как бродит он по воде, словно чего-то ищет. Маша кричит ему:
     - Нас что ж не провожаешь?..
     - А вот, годи, провожу!.. - отвечает Денис с реки. Смола сворачивает на
травку  и останавливается. Подходит Денис, кричит Маше - "вот тебе жених!" -
и что-то швыряет ей. Она с  визгом валится на белье. Черное что-то падает на
дорогу,  в пыль... и  я вижу большого рака, как он возится по пыли, и слышно
даже,  как  хлопает  он "шейкой".  Горкин  велит  Денису  заворотить  Смолу,
сердится.
     Возьми  себе  поиграть...  - говорит  мне  Денис, и завертывает рака  в
большой  лопух. -  Ушел мой рак,  и мне  уходить надо.  Возьму расчет, Михал
Панкратыч... пойду под Можайск, на барки.
     Говорит он не своим голосом, будто он заболел.
     - А нас с Машухой не  прихватишь?  -  смеется Глаша,  - как же нам  без
тебя-то?..
     Маша не говорит: сердится  будто  на Дениса, - за  рака сердится? А мне
так жалко, что рак ушел: не будет теперь Денису счастья.
     Денис подпирает полок плечом, и Смола трогает. Я говорю Денису:
     - Возьми рака, пусти  под  "валун-камень"!..  Он берет рака, смотрит на
меня как-то непонятно, и говорит, уже веселей:
     -  Пустить,  а? Ну,  ладно... пущу на счастье.  Только мы двое про рака
знаем.
     - Прощевайте... - говорит он и смотрит, как мы ползем. Маша кричит:
     - Не скучай, найду  тебе невесту! В подпольи у нас живет, корочку жует,
хвостиком крутит, все ночки кутит... как раз по тебе!.. - и все хохочет.
     - А смеяться над человеком  не годится, он и то от запоя пропадает... -
говорит ей  Горкин, -  надо тоже понимать про  человека. А дражнить  нечего.
Погодь, прынца тебе посватаем.
     Маша молчит, глядит на Москва-реку, где Денис.  А он все глядит, как мы
уползаем  в горку. Вот уж  и  "дача" кончилась, гремит по камням полок, едут
извозчики. А Денис все стоит и смотрит.
     Н. И. и Н. К. Кульман

        "КРЕСТНЫЙ ХОД"

        ""ДОНСКАЯ""
     Завтра у  нас "Донская".  Завтра Спас Нерукотворный пойдет из Кремля  в
Донской монастырь крестным великим ходом, а Пречистая выйдет Ему навстречу в
святых воротах. И поклонятся Ей все Святые и Праздники, со всех хоругвей.
     У нас готовятся. Во дворе прибирают  щепу и стружку, как бы  пожара  не
случилось:  сбежится  народ  смотреть, какой-нибудь озорник-курильщик  ну-ка
швырнет на стружку!  а пожарным куда подъехать, народ-то всю улицу запрудит.
Горкин велел  поставить кадки с водой и швабры, - Бог милостив, а поберечься
надо, всяко случается.
     Горкин  почетный  хоругвеносец, исконный, от  дедушки.  У  него зеленый
кафтан с  глазетовой бахромой  серебряной,  а  на кафтане медали. Завтра  он
понесет легкую хоругвь, а Василь-Василич  тяжелую,  в пуд,  пожалуй. А есть,
говорят,  и  под  три  пуда, старинные,  из  Кремля; их самые  силачи несут,
которые овсом торгуют. У Горкина нога стала подаваться, отец удерживает его,
но он потрудиться хочет.
     -  В последний,  может,  разок несу... - говорит он, вынимая из сундука
кафтан. - Ну, притомлюсь маленько, а радость-то какая, косатик... встретятся
у  донских  ворот,  Пречистая  со  Спасителем!  и  все  воспоют... и  певчие
чудовские,  и монахи  донские, и  весь  крестный ход  - "Царю Небесный..." а
потом  -  "Богородице Дево,  радуйся..."!  И все-то  хоругви,  и  Святые,  и
Праздники,   в   золоте-серебре,  в   цветочках...   все   преклонятся  пред
Пречистой... Цветочки-то почему?  А как же, самое чистое творение,  Архангел
Гавриил с белым цветочком пишется.
     Завтра  сестрицы срежут все  цветы в саду на  ваши  казанские  хоругви:
георгины, астры, золотисто-малиновые  бархатцы. Павел Ермолаич, огородник на
нашей земле у бань, пришлет огромных подсолнухов и зеленой спаржи, легкий, в
румяных ягодках, - будет развеваться на хоругвях. Горкин с  Василь-Василичем
сходили в  баню, чистыми чтобы быть.  Горкину хочется  душу  на  святом деле
положить, он все  "Спасы" носил хоругви, кремлевские ходы  ночные были,  - в
чем только душенька держится. Отец  шутит  - "как тебе  в рай-то  хочется...
напором думаешь, из-под хоругви прямо!  да ты под кремлевскую вступи,  сразу
бы и...". А  он  отмахивается  -  "куда мне,  рабу ленивому... издаля бы дал
Господь лицезреть".
     Привезли  красного песку и травы - улицу посыпать, чтобы неслышно было,
будто  по  воздуху  понесут.  У забора  на Донскую  улицу  плотники  помосты
намостили - гостям смотреть. А кто попроще, будет глядеть с  забора, кто где
уцепится. Прошли  квартальные,  чисто ли на заборах,  а  то мальчишки всякие
слова  пишут, - полицмейстер еще увидит! Собак  велено привязать. Наро-ду-то
повалит завтра - на протуваре не устоять.
     Антипушка  привез из  Андреевской  богадельни Марковну, слоеные  пироги
печь. Пироги у ней... - всякого  повара  забьет, райские прямо пироги, в сто
листиков.  Всякого завтра  народу будет,  и почетные, и простыв,  -  со всей
Москвы. Уж пришел редкостный старик, по имени  Пресветлый, который  от турки
вырвался,  половину  кожи  с  него  содрали,  душегубы,  -  идолу  ихнему не
поклонился. Афонский монах еще, который  спит во гробу, -  послали его лепту
собирать. И все,  кто только у нас  работал,  все  приползут  из  углов,  из
богаделен.  Август месяц, погода тепли,  и  торжество  такое, -  все  Святые
пойдут по улицам, - как же  не поглядеть. И угощенье будет: калачи, баранки,
а  чайку - сколько душа  запросит.  Две головы  сахару-рафинаду накололи  на
"прикуску", С  вечера  набираются:  кто  - в монастырь пораньше, а  кто не в
силах - место бы на заборе захватил.
     Кондитер  Фирсанов  прислал повара  с поваренком и  двух  официантов, -
парадный  обед будет.  Сам с  главными поварами  в Донском  орудует,  монахи
заказали: почетные богомольцы будут. Дядя  Егор с нашего двора, - у него дом
напротив нашего, крыльцо в крыльцо,  и ворота  одни, от  старины,  и у  него
завод кирпичный за Воробьевкой - монахов  не любит, всегда неладное  говорит
про них. Тут и говорит:
     -  Донские   монахи  эти  самые  чревоугодники,  на  семушку-на  икорку
собирают, богачей и замасливают. Фирса-нова им давай! Их бы ко мне на завод,
глину мять, толсто... - и очень нехорошо сказал.
     А Горкин ему тихо-вежливо:
     - Не нам судить... и монахи неодинаки.
     Завтра будет у нас на  обеде Кашин, мой папаша-крестный. И, может быть,
даже и сам Губонин, который царю серебряного мужичка поднес, что крестьян на
волю  отпустил. У нас  рассказывали, что государь  прослезился  в  поцеловал
Губонина. Он теперь все железные дороги строит, а ума у него... - ми-нистр.
     Вот  Марковна  и  старается, раскатывает  тесто, прокладывает маслом  и
велит относить на  лед. А  у  Кашина  много  векселей,  и если  захочет кого
погубить,  подаст векселя на  суд,  придут  пристава  с  цепями  и на  улицу
выбросят.  Отец  ему должен, и дяде Егору  должен,  строил бани  из кирпича.
Горкин мне сказывал,  что  папашенька  после дедушки только  три  тысячки  в
сундуке нашел, а  долгов к ста  тысячам, вот и приходится вертеться. Дедушка
на  каком-то  "коломенской дворце" много  денег потерял, кому-то  не уступил
чего-то, его  и разорили. Ну, Господь не попустит выбросить  на улицу, много
за  папашеньку молельщиков.  Кашин  все  говорит  - "народишко  балуешь!"  -
смеется:  не деловой папашенька. И  грозится будто. А все  потому,  что отец
старичкам  дает  на каждый месяц,  которые  у нас работали,  как-то дознался
Кашин. А отец  сказывать не велит; лепту надо втайне творить, чтобы ни  одна
рука  не знала. Ну, да скоро  выкрутится, Бог даст, - Горкин мне пошептал, -
"бани стали хороший доход  давать". Вот угостить и надо. Да и родни много, а
"Донская" у нас великий праздник, со старины, к нам со всей Москвы съедутся,
как уж заведено, - все и парадно надо.


     К  вечеру все  больше  народу наползает,  в мастерской будут  ночевать.
Кипит огромный самовар-котел, поит пришлых чайком Катерина Ивановна, которая
лесом торговала, а прогоревши, -  по  милосердию, Богу предалась, для нищих.
Смиловался  Господь,  такого  сынка послал -  на небо  прямо просится,  одни
только ноги на земле: всех-то архиереев знает, каждый  день в церковь ходит,
где только престольный праздник, и были ему видения; одни дураком зовут, что
рот у  него  разинут, мухи  влетают  даже, а другие говорят, - это он всякою
мыслею на небе.  Катерина Ивановна обещалась, что Клавнюшка на заборе с нами
посидит завтра,  будет  про  хоругви  нам говорить, - все-то-все-то  хоругви
знает, со всей Москвы! А сейчас он у всенощной в Донском, и Горкин тоже.
     Сидят  всякие  старички, старушки  в  тальмах с висюльками, в  парадных
шалях, для праздника; вынули из сундуков, старинные. Все хотят сесть поближе
к  Пресветлому, старому старику, который по  богомольям до-ка. У Пресветлого
все лицо желтое-желтое, как месяц, и сияние  от него исходит,  и  весь  он -
коленка  лысая. Рассказывает,  как его  турки за  веру ободрали,  -  слушать
страшно: - "воочию, исповедник и страстотерпец!" - говорят, знающие которые.
Рядом с ним сидит Полугариха из  бань, которая в Ерусалим ходила, а теперь в
свахах  ходит,  один глаз кривой, а язык во-острый, упаси Бог, какой! Горкин
ее не очень  любит, язвительная она, но уважает за благочестие.  Тут и барин
Энтальцев,  прогорелый, ходит  теперь с  Пресветлым  по  знакомым  домам,  -
собирают умученным за веру.  Тут и моя кормилка Настя, - сын у нее мошенник,
- и старый конопатчик с одной  ногой,  и кровельщик  Анисим, который с крыши
свалился,  и теперь у него руки сохнут. И все калеки-убогие, нищета.  А всем
хочется поглядеть "Донскую", молодость вспомянуть.
     Полугариха